Онтологические прогулки

Да здравствует король Матиуш Первый!

Иногда это бывает именно так, как пишут придворные диссиденты.
Умирает король и рождается нация. Иногда это бывает наоборот —
умирает нация и рождается король. Иногда, приглядевшись, ты
замечаешь, что умерли все.

Но, порою, ты понимаешь, что не можешь различить, что же из
перечисленного, собственно, произошло?

Это как в «Воротах Расемон» у Куросавы. Как в «Синьорине Коре» у
Кортасара. Или попросту как в какой-нибудь начертательной
геометрии, когда каждая проекция, привязанная к буднично-ясной
правде объекта, сама по себе предлагает наблюдателю свое
собственное оригинальное сообщение, ошеломляющее однозначной
неопределенностью какого-нибудь невежду — фантазера или
доверчивого простачка.

И ты ловишь себя на мысли, что слово смерть в любом тексте
превращается вдруг из пошловатого литературного штампа в печальное
послание, пугающее лишь своей утонченной до извращения
недосказанностью. И вот это-то превращение начинает мучить тебя уже
не на шутку. И ты лежишь в ночи до утра, не в силах
сомкнуть глаз от горя, и слушаешь, как в скверике за окном хохочет
и хохочет пьяная шлюха.

Дело не только в литературе,— думаешь ты. Тем более что литературные
приемы, умирая для искусства, не гипсовеют без пользы, не
исчезают из оборота, они словно становятся «приемами жизни»,
переходят в социальную практику, ха-ха, когда любая
реальность может быть представлена только как сумма бесконечного
ряда, каждый член которого — та или иная версия банального
вранья. Теперь искусство это жизнь, а жизнь это политика. А
политика это вранье, а худший врун в политике тот, кто требует
правды, делая вид, что она его интересует. И ты усмехаешься,
потому что где-то это не совсем уж чтобы оригинальная
максима. Ну да, эта ночь проходит, и тебя охватывает предутренняя
душевная тупость. Совершенно непонятно,— думаешь ты,— почему
самоубийцы так часто сводят счеты с жизнью именно под утро?
Тебя лично утром после бессонной ночи охватывает какое-то
почти философское спокойствие, если не безразличие, хотя
неизвестно, бывает ли безразличие философским?

Утром после бессонной ночи ты останавливаешься на неглубокой
догадке, что сказка Король Матиуш I — это история самого Корчака,
очищенная от той чрезмерности на грани безвкусицы, которую
всегда демонстрирует... судьба, наверное. Да-да, опять
искусство, пусть не без эстетических потерь, стало жизнью. Не
наоборот. Пошел в печь вместе с чужими детьми. Сам. Если бы это
было чьей-то фантазией, или, как теперь говорят, проектом, то
многие сочли бы такой проект бездарной подделкой или
попросту симуляцией. Трэш — так, кажется. Что-то в этом роде.

Кстати, а если бы Корчак отказался, или, вернее, просто остался,
разве это подлежало бы осуждению? Обсуждению? Если бы, хоть ему
это было бы и не к лицу, ведь он был сказочник, он смог
стать другим, более сентиментальным и, в то же время,
психически адекватным? Если бы, короче, его попросту не было? То что?
Разве не мог он после, впоследствии, или, скорее,
вследствие, родиться все-таки, пусть не совсем таким, каким он был на
самом деле, но исполненным трагического знания о себе и о
нас всех?

А дети? Дети бы все равно умерли.

В конце концов, в Освенциме и в Треблинке сожгли бездну детей,
никому не известных, в отличие от тех, корчаковских. Но именно
эта неизвестность словно открывает твоему внутреннему взгляду
всю метафизику трагедии, превращает историю в Историю. А
самопожертвование Корчака — разве оно не ведет к путанице в
твоем сознании? Разве не вызывает другие, не те слезы? У тебя
комок в горле, но он слишком сладкий. О, этот еврейский
учитель, он превратил и свою, и их гибель всего
лишь в урок этики. Но этика и История — это разные науки. И
потом, разве не позволил тебе Корчак пользоваться своим
подвигом для того, хотя бы, чтобы переживать снова и снова
подобие катарсиса, его всего лишь иллюзию, потому что в таком
случае ты, или Галич, или кто-то другой — вы, наоборот,
превращаете Историю в историю?

Послушай, возможно, поступок Корчака был его ответом, его философией
общего дела умирания невинных, противопоставленной
философии общего дела убийц, а возможно, это было просто
самоубийством, но таким, что ни один святоша не придерется, и сам Бог
проглотит обман? «Так хочет Бог!» — выводит формулу духовного
спасения обреченных Симона Вейль.

«Так Ты этого хотел?» — задает Корчак риторический вопрос,
риторический, потому что самоубийца и не нуждается в откровении.

Впрочем, кроме Истории существует просто судьба. Кроме злодейства
существует нелепый случай и, что еще более нелепо,
естественный ход событий. Но почему же даже в последнем случае мысль о
смерти другого вызывает, ты уверен, в каждом, мгновенную
мысль о самоубийстве, чаще всего слишком короткую, чтобы даже
быть опознанной сознанием?

Этот наивный вопрос почему-то настойчиво требует ответа, и тогда ты
вспоминаешь свое прощание. Не ребенка, слава Господу Богу,
нет, старуху, мать. Когда она умирала. Это ведь банально —
уединенная вещь, смерть. Но дело было в другом. Казалось бы,
между тобою и матерью никогда не было так называемой духовной
связи, но ты чувствовал, или тебе казалось, что уход матери
парадоксально превращает вот этот, такой уже стершийся в
деталях мир, в тот, в другой не для нее, а для тебя. И никаких
колоколов, не спросишь — не по мне ли звонят? Только тоска.

Не легче ли реально умереть? И самому? И ты
понимаешь, как многие в мире знают, что все эти закорючки с
точками, все эти вопросики — не пустые знаки препинания.

Но ты, однако, не умираешь пока. Вместо этого ты переживаешь
духовный кризис, так это, кажется, называется. Словно бы рождаешься
заново, а чувство вины хотя и мучает тебя, но взамен дает
объем, высоту внутреннего пространства и так далее. Твой
герменевтический опыт возрос на опыт, как тебе могло бы
показаться, самой смерти, но ты-то знаешь, что на самом деле это
всего лишь опыт предательства. Что ж, и это не мало. Да и что с
того?!

Все равно, то, что было однажды между двух великих немот, то есть,
твоя неопределенная, случайная, маловероятная жизнь — она
обретет обязательно, в любом случае, статус сначала
ненаписанного, и потому казавшегося талантливым, многообещающим, а
потом законченного, перевранного, пошло переписанного и,
наконец-то, всеми забытого текста.

И все же, пишите сказки, дамы и господа!