Проза

«Грохочущий аквариум вагона...»

Как-то незаметно сложилась традиция, что по воскресеньям собираются
у нас разные интересные люди. Петю Миллера привел, помнится, Михаил
Юрьевич Л., адвокат и меломан, предупредив по телефону, что берет
с собой музыканта. Стриженый наголо, как буддист, в серых брюках
с квадратными карманами на бедрах и синей клетчатой рубахе, Петя
просидел весь вечер тише воды ниже травы, только пил чай, ел печенье
и улыбался. И вроде бы ни с того ни с сего, как это обычно бывает,
зашел разговор о бездомных детях. Помянули Дзержинского, который
совмещал управление Чрезвычайной Комиссией, железными дорогами
и плановым отловом беспризорников. Обсудили «учителей-новаторов",
модных в конце 80-х, из которых кое-кто оказался на поверку опасным
шарлатаном, а то и сектантом. Не обошлось без литературоведения:
вспомнили и «Педагогическую поэму», и «Детей подземелья», и «Маленького
оборвыша», и уж конечно - Гавроша. Кто-то брякнул: «В одной Москве
этих Гаврошей уже три миллиона!». Михаил Юрьевич возразил: «Да
Бог с Вами, это что же, каждый четвертый москвич - беспризорник?
Вы путаете с данными по всей России...». Стали спорить о цифрах,
опросах и переписях, потом вообще о том, верить ли статистике
и сколько бывает разных, противоречащих друг другу статистик.
Потом возникла пауза, и тут Петя кашлянул, привлекая внимание.

«Извините, что встреваю в ваши вычисления, в математике не силен,
в социологии тоже, просто вспомнил один случай. Многие, наверное,
хоть раз да попадали в такую историю, что любая отвлеченная теория,
сталкиваясь с ней, приобретает вдруг удивительную наглядность...
- Петя поерзал на месте, взял было очередное печенье, но тут же
положил обратно. - Знаете, я никогда особо не интересовался общественной
жизнью или коммунальной политикой, да и сейчас не очень интересуюсь.
Для меня заплатить за квартиру, счета заполнить и так далее -
это каждый раз усилие и мука страшнейшие. Хожу, так сказать, полностью
погруженный в свои мысли... Ну, хожу-хожу, а помимо того на метро
часто езжу. Случай этот произошел со мной в 1994 году, где-то
в двадцатых числах мая. Я изо всех сил очаровывал одну молодую
особу, что жила на Тверской улице, напротив гостиницы «Минск»,
в том же здании, где и композитор Родион Щедрин... да это не важно.
Она снимала большую квартиру у одной театральной старушки, хромой
и глуховатой, а я в гости к ней заходил. Ну, не к старушке, естественно...
Был я тогда весьма озабочен формированием музыкальной группы,
с которой репетировал допоздна. И вот, после очередной такой репетиции,
приблизительно в половине первого, оказался я на пустынном перроне
станции «Новокузнецкая», где, говорят, особый, загадочным образом
полезный для астматиков состав атмосферы. Высокогорный как будто.
И якобы собираются там регулярно недужные, сидят на лавочках,
сосредоточенно вдыхая и выдыхая целебный воздух подземелья. Но
в столь поздний час никаких астматиков не наблюдалось. На всем
перроне стояло человек пятнадцать-двадцать, и я посреди них -
с гитарой в чехле и раскрытой книжкой в руках. Помню даже, что
за книжка - «Смерть героя» Олдингтона, но это тоже не важно. В
общем, стоял, увлеченный чтением. Тут подкатил долгожданный поезд,
я вошел во второй вагон, в первую дверь. Вместе со мной вошли
еще несколько человек, но все как-то быстренько продвинулись куда-то
в дальний конец. Недолго думая, уселся я лицом ко входу на одном
из тех укороченных сидений, где с трудом умещаются трое. Или двое
толстых. Ну, я-то был в гордом одиночестве. Коротко глянул на
поплывшую за окнами станцию и опять уткнулся носом в книгу. Но
что-то маячило на окраине поля зрения, какое-то пугало в рваном
макинтоше отгоняло ворон, размахивая соломенными клешнями. И я
поднял голову, оглядевшись повнимательнее...

А в вагоне, как бы это сказать... В вагоне происходили события.
Слева, почти напротив, через дверь по диагонали от меня, сидела
странная парочка. Там был мужчина лет тридцати с небольшим, в
заляпанных грязью кроссовках, в джинсовом костюме, небритый и
какой-то помятый. Он прижимал к поручню маленького мальчика, лет
десяти-двенадцати на вид, во всяком случае, это был ребенок, а
не подросток. Он его прижимал и давил, а мальчик корчился и вырывался,
ухватившись за поручень. Но мужчина этот накрыл своей ладонью
маленькую ручку и, осклабившись от удовольствия, сильно сжал.
Я с ужасом увидел, что из глаз мальчика текут слезы, оставляя
две дорожки на круглом грязном лице. Мальчик вообще был весьма
грязен - в драном свитере и подвернутых брюках, в каких-то нелепых
ботах, причем, правый просил каши, судя по всему, давно и безнадежно,
вдобавок оба были запачканы так же, что и кроссовки неприятного
спутника. Мальчик что-то говорил, плаксиво скривив губы, сползая
с сиденья и дергая зажатой рукой, но мужчина не слушал, а давил
все сильнее, прямо ввинчивая в поручень свою ладонь, а другой
ухватил мальчика поперек живота и одним толчком водворил его на
место. Меня, знаете ли, прямо обожгло изнутри. Ну, как если видишь
то, чего видеть не хочется. Чего и быть не должно, но, тем не
менее, вот оно - прямо перед тобой, и никого рядом. Я опустил
взгляд в книгу, но строчки прыгали, теряя слова и буквы. Теперь
понятно, почему остальные пассажиры ушли так далеко! В другом
конце вагона старательно отворачивались человек десять: мол, все
нормально, едем себе и едем, все, как обычно, и ничего такого.
Что делать? Я посмотрел на мальчика, корчившегося и извивавшегося
в руках - кого? Маньяка? Старшего брата? А может, отца? Нет, на
родственников они не были похожи. Глаза садиста сладострастно
блестели, он что-то шептал мальчику на ухо, грязный кроссовок
корябал пол, а рука все вкручивалась и вкручивалась в поручень.
Меня он откровенно не брал во внимание, а мальчик, судя по всему,
ни на какую помощь со стороны не рассчитывал. На редкость отвратительная
ситуация, короче говоря.

Поезд остановился на «Театральной». В нашу дверь вошли парень
с девушкой в обнимку и угрюмый дядя с дипломатом. Первые сразу
проскочили куда подальше, а дядя, поначалу не разобравшись, сел
точно напротив меня и с шорохом развернул газету. В наступившей
тишине стали вдруг слышны всхлипы и невнятные жалобы жертвы, перекрываемые
шепотливым бормотанием мучителя. Дядя с дипломатом удивленно глянул
поверх газеты, посмотрел на меня, потом куда-то вдаль, потом торопливо
сложил газету, встал и... перешел в соседний вагон. Двери захлопнулись,
мы поехали. И тут я понял, что все... Надо или вставать и идти
к этому мерзкому человеку, издевавшемуся над ребенком, что-то
ему говорить и так далее, или закрыться книгой, сжавшись от трусости,
а на следующей станции выскочить и постараться все забыть. Помню,
я еще подумал: у меня гитара, у меня пальцы, а если придется драться,
то я не умею, и этот мальчик мне ни сват, ни брат. А может, он
что-то украл, может, он получает по заслугам, я же не знаю...
В общем, у меня какая-то дрожь дрянная началась, в коленках и
в животе, и в кистях рук, и в горле пересохло, и дыхание перехватило.
Мне очень не хотелось находиться там, где я находился, но делать
было нечего и деваться некуда. Потому что я уже был там. И все
это как бы разыгрывалось специально для одного меня. Ну вот. И
я сложил эту свою книгу, сунул ее в карман гитарного чехла, вздохнул
и встал. Сделал три шага, взялся рукой за верхнюю перекладину,
немного наклонился над этими двумя и сказал, почему-то обращаясь
к противному человеку на Вы, что-то вроде:

-Так... Э-э-э... Зачем ребенка мучаете?

Мальчик мгновенно затих, исподлобья бросив на меня затравленный
взгляд. А этот крепыш в джинсах как будто ждал вопроса:

-Все в порядке, - бодро отрапортовал он, слегка ослабив свой нажим,
но так и не отпуская зажатой ладони. - Все в порядке...

- Ну, может, не надо так... - как-то неуверенно продолжил я. -
Что он натворил-то?

- Беспризорник! - сказал мужчина, слегка отодвигаясь от мальчика
и пренебрежительно на него кивая. - Я у него... Он у меня... Я
за ним и погонялся! Полчаса между ларьков ловил гада!

Вблизи я разглядел, что мальчик, действительно, похож на маленького
бомжа: грязь на его лице и шее явно жила и развивалась уже не
первый день, волосы спутанно топорщились. А вот мужчина оказался
моложе, чем выглядел издалека, он был едва меня старше или даже
ровесником. Один глаз у него покраснел от лопнувшего сосуда, кожа
вокруг губ шелушилась.

- Все в порядке, - снова повторил он. - Я из милиции.

Такого поворота я никак не ожидал, хотя, возможно, об этом как
раз и стоило подумать в первую очередь.

- Отлично! - сказал я сам не знаю, почему.

Мы помолчали. Любопытствовали пассажиры вдали, приглядываясь к
нам. Стучали колеса. Мальчик не шевелился, даже не пробуя освободить
руку. На меня он не смотрел и не говорил ни слова.

- Все под контролем, - качнул головой неожиданный конвоир. - Этого
я задержал. И теперь трапс... транспортирую!

- Вы это... - сказал я. - Вы вот что... Давайте-ка выйдем на следующей
станции и пройдем в отделение, там и разберемся.

- А что? А что? - засуетился джинсовый, полупривстав и снова сев.
- Конечно, разберемся! А ты чего думаешь, не разберемся? Я с ним
разберусь...

И он как-то боком одновременно и пнул, и толкнул мальчика. Тот
вздрогнул, но не проронил ни звука.

- Я и так на следующей... - сказал джинсовый. - Этот гад ло-овкий!
Ну, от меня не уйдешь!

Я стоял перед ними, чувствуя себя, мягко говоря, идиотски. Героическое
освобождение не получалось. Жертва не проявляла никакой собственной
воли, а садист-маньяк оказался сотрудником в штатском. Или он
все-таки врал?

Тут поезд вылетел из тьмы на свет и помчался вдоль платформы «Тверской»,
круто затормозил - я чуть не рухнул - и остановился. Двери раскрылись.
Я подхватил гитару за горло, а мой собеседник - своего мальчика
за шиворот. Мы вышли.

- Конечно, разберемся! - забубнил джинсовый, волоча мальчика.
- Куда ты денешься! А ну, тихо, гад!

Позади стукнули двери поезда. Справа был эскалатор, слева, чуть
подальше, виднелись перила перехода на «Пушкинскую», а совсем
далеко, в противоположном конце зала, уходил вниз эскалатор на
«Чеховскую». Мы остановились. Моему визави явно не хотелось идти
сейчас в какое-то отделение и тем более чего-то там разбирать.
Но как теперь от меня отделаться?

- Слышь, это... - обратился он ко мне. - Тут вона чо...

Я молчал, лихорадочно выдумывая, что бы сказать, а джинсовый,
продолжая нечленораздельно бубнить, полез левой рукой в нагрудный
карман куртки. Правой рукой он продолжал держать мальчишку за
ворот свитера. Вдруг тот резко присел, рванулся, освободился и
побежал, трепыхая широченными штанинами, как крыльями.

- Стой, гад! Стоять! - крикнул джинсовый, бросаясь вдогонку, но
не сделал пяти шагов, как ноги его переплелись сложным узлом,
и он кубарем полетел на пол, перевернувшись чуть ли не через голову.

А мальчик тем временем сверкал голой шеей уже в центре зала, возле
самого перехода на соседнюю станцию, еще мгновение - и он пропал,
затерявшись между немногочисленными гражданами. Все произошло
так быстро, что я не успел пошевелиться. Так и стоял, обхватив
свою гитару и полураскрыв рот. Джинсовый поднялся с пола, неловко
отряхнулся, сделал несколько шагов в ту сторону, куда скрылся
мальчик, махнул рукой, развернулся и вперевалочку устремился ко
мне. Подойдя, протянул раскрытое удостоверение. Приглядевшись,
я убедился, что мелкое личико на фотографии и щетинистая личина
передо мной, без всякого сомнения, принадлежали одной личности
- покачивавшемуся и гнусненько скалившемуся штатному сотруднику
органов внутренних дел, не помню уже, сержанту или лейтенанту.
Имени-фамилии тоже не помню, конечно.

-Ушел, гаденыш, - доверительно сообщил он.

Тут я наконец понял, что этот человек был, что называется, в состоянии
сильного алкогольного опьянения. Проще говоря, он еле держался
на ногах. Его глаз теперь просто наливался кровью, а шелушивые
губы заискивающе улыбались.

- Слышь, братан, тут вишь какое дело-то... - сказал он. - Сам-то
куда щас?

- Наверх, - ответил я. - Это моя станция. А Вы?

- И я наверх! - обрадовался он. - И моя станция! Слышь, братан...

Икнув и вздрогнув, он ухватился за мой рукав:

- Этот, вишь, ушел, гад... А ты чо, гитар-рист?

Он горячо дыхнул мне в самые ноздри, заглядывая снизу вверх. Он
был на полголовы ниже меня. Я молчал, не зная, как от него отделаться.
Между нами возникла ненужная, случайная, дрянная связь, и ее надо
было срочно рвать, пока не поздно.

- Слышь, братан, - снова начал он, собравшись с мыслями. - Ты
это... Одолжи... На пиво одолжи!

Я полез в карман и извлек оттуда какую-то мелочь.

- Вот, - сказал я. - Больше нет.

Он сгреб бумажки, пересчитал, шевеля языком. Я смотрел на него,
почему-то не в силах тронуться с места.

- Пойдем пивка примем, а? - сказал он. Мы пошли к эскалатору,
он впереди, я чуть позади.

- Нет, - сказал я, оказавшись на ступенях. - Я тороплюсь, меня
ждут.

Но этот тип уже потерял ко мне всякий интерес, занявшись пересчитыванием
своих финансов. Так мы и поднялись из подземелья - он щупал и
мял мои бумажки, я изучал его джинсовую спинку. Оказавшись наверху,
он замешкался, я в два шага обогнал его и, почти взлетев по ступенькам
на улицу, заспешил по тротуару, крепко сжимая ручку гитарного
чехла и не оглядываясь».