Онтологические прогулки

В моем рабочем кабинете висят два фотографических портрета. Жорж
Батай и Бин Ладен.

Батай на фотографии изображен, что называется, по пояс, в руках
фолиант, четко различимо название. «Литература и зло».

Лицо Батая. Это, как кто-то когда-то сказал по другому поводу, пламя
лица. Прекрасное лицо падшего ангела в период ремиссии. У
них вообще прекрасные лица, у аристократов духа. Селин,
Деррида, Бодрийар, де Бовуар, Кайуа... Про каждое можно сказать
что-нибудь поэтическое. У Селина – каменный уголь лица. В
общем, не то, что у наших, русских писателей, аристократов
крови, у которых по-русски ужасные лица, или ужасно русские.

«Литература и Зло». Много лет назад я прочел эту книгу в переводе
знакомой доцентши филфака, кое-что понял, больше не понял, а,
главное, не понял вот какую вещь. Что такое Зло? При этом
было ясно, что Батай изо всех сил болеет за Зло, переживает за
него, и на многое ради него готов. Еще я понял, что если
современная мировая литература (за исключением разве что
русской классической литературы, всегда современной) в своей
значительной части производит впечатление о мире, как о мире,
населенном исключительно принципиальными и наглыми бомжами,
алкоголиками, кокаинистами, половыми извращенцами, садистами,
и психами-симулянтами, то «виноват» в этом, в числе прочих
теоретиков, и Жорж Батай.

Зло, зло, зло, и зло! Через полслова зло, а что такое – толком не
объясняется. Тут, кто хочешь, возмутится. Похоже на аферу,
когда втюхивают пустышку, куклу вместо денег. Или агитка
какая-то, и очень похоже на пиар самомнения представителей
различных сексуальных меньшинств, которые, как известно, обычно
считают себя лучше, тоньше, глубже, и аристократичнее других,
обычных, безобразно нормальных людей, достойных презрения,
хотя и не всегда искреннего. Это ведь так понятно.
Комплексовать ведь можно и так, агрессивно. Говорят, если бы не
маленький рост Наполеона, история была бы другой. Да и потом, разве
и литература, поэзия, живопись – не извращение? Разве во
взгляде самой поэзии в лицо ну, хотя бы, читателю, нет вызова,
аналогичного вызову представителя любого иного морального
меньшинства, дерзнувшего самому установить, что есть норма,
не только для себя, но и для всех? Но почему тогда Батай
называет поэзию не извращением (понятная штука), а ускользающим
от понимания Злом?

Вот такое у меня было непосредственное, дерганное какое-то, быстрое
реагирование на книгу Жоржа Батая. Потом-то я успокоился, и
даже где-то проникся. По одной простой причине – Зло
существует. Его трудно определить, это да, но оно есть. Это многие
знают.

Я это знаю давно. Но я не всегда знал об этом, и довольно поздно
узнал. Уже было много шишек набито, и сам я много чего
натворил, а все еще оставался в неведении. Дело не в том, что семья
и школа учили меня быть хорошим, а не плохим. И не в том
дело, что русская литература вообще-то не так уж, что бы
малосведуща насчет Зла, а просто так устроена, что раньше времени
не скажет человеку, без надобности не скажет. Теперь я
понимаю: для того, чтобы для человека Зло обрело свое
существование, кто-то обязательно должен помочь. Другой человек, или
писатель, кто-то должен ясно и вовремя сказать: Берегись! Там
за поворотом Зло! И я люблю его, а не тебя. Или: Когда
придет Зло, не теряйся! Присоединяйся к нему, и получай
удовольствие, когда захочешь.

Когда человек узнает о существовании Зла, его охватывает смятение.
Человек искренний, любопытный, и не чуждый прекрасного
рискует увлечься. Со мною так и произошло. Примерно в то же время
я увлекся также и чтением Шестова. Особенно поражала одна
его книга, посвященная Достоевскому и Ницше, «Философия
трагедии». Если кто не помнит, то суть там такая. Мораль,
человеколюбие, гуманизм - это все очень хорошо и мило, но только для
обыкновенных, нет, не людей (как у Раскольникова), а
обстоятельств. А вот, когда на дворе трагические обстоятельства,
то и обычная, на разуме замешанная философия отдыхает. Тогда
можно действовать по произволу, тогда все дозволено, включая
чуть ли не убийство. Помнится из всего этого
квазиэкзистенциалистского учения я и вывел для себя совершенно
противоположную теорию. У меня Шестовская двойная мораль была
поставлена с ног на голову. То есть, пока до трагедии дело не дошло,
то никаких приличий можно в расчет не принимать, в то время
как именно в серьезных, трагических случаях человек-то и
обязан неукоснительнейше следовать категорическим императивам,
и соблюдать все нравственные законы. В последствии я
убедился, что этой «оригинальной» теорией и руководствуются все
люди при совершении своих маленьких злодейств, но при этом они
не делают из этого идеи, и не перестают уважать приличий.

А я ударился в этот мелкий, смешной, детский демонизм не для пользы,
а именно ради демонизма, подражая, вероятно, то ли
Долохову, то ли детям известных в Ленинграде профессоров и
адвокатов, в круг которых затесался случайно. То есть, я
действительно превратился в микроскопического злодея, возможно от
отчаяния. Когда Зло все время ускользает, не проще ли самому им
стать? Да только ведь ни злодеяния, в независимости от
масштабов, ни их авторы, сами по себе не могут претендовать на то,
что они есть натуральные выбросы Зла на поверхность бытия.
Это было бы самозванством. Равно как и подражание, которое,
разумеется, есть примета Зла. Да мало ли примет?

И много же я себе и другим тогда доставил неприличных вполне
неприятностей, пока не понял - теория теорией, демонизм демонизмом,
а Зло – оно само по себе, сколько с ним не шути, и именно
поэтому - шутки с ним плохи.

«Легче всего убедиться в наличии в мире Зла, являясь не субъектом
его, а объектом» - так может подумать тот, кто только начинает
думать на соответствующую тему. Это ошибка. Люди, и все
плоды дел человеческих, могут быть только объектами Зла, и
одновременно его инструментами, но активную роль играть они не
могут.

Так что же такое Зло? Оно ускользает от понятий, растворяется в
антиномиях, и остается всего лишь воспоминание о том, что Зло
притягательно, как Красота (но Зло – не красота), и это
притяжение словно ставит тебя между двумя полюсами сильного
магнита. На одном полюсе – протест, возмущение именно красотой, то
есть, что-то вроде зависти. На другом... счастье. Но Зло –
не Счастье.

Своевременно, но несколько позже мне открылась и еще одна интересная
вещь, а именно существенная разница между реальным злом, и
его виртуальной моделью, пусть и сконструированной со всей
дерзновенностью мысли. Разница оказалось примерно такой же,
как разница между эротической мечтой, и ее реализацией. Это
мне одна дама по дружбе открыла. “Знаешь? - сказала она -
Оказывается, одно дело, когда думаешь об этом, а другое, когда
на самом деле”. “Что?” - переспросил я. “Ну, когда не
спрашивают” - пояснила она.

В дополнение ко всему прочему, я понял и еще одну вещь. Зло, как
рок-н-ролл. Я часто воображаю себе одну и ту же ситуацию. Некий
любитель Моцарта, и вообще классической музыки день за днем
читает тома, набитые проклятьями в адрес рок-н-ролла,
вызывающими отвращение описаниями, отчетами о мерзких сборищах
любителей рока, и душа его проникается гневом и негодованием,
разум его кипит. Но однажды этот негодующий враг рока
попадает на концерт Элвиса, или Мади Вотерса, и через пару минут
забывает о Моцарте, Сен-Сансе и прочей чепухе. С музыкой зла
происходит примерно так же. Попытка описания зла
завораживает, притягивает, волнует, но его реальность - меняет тебя
слишком кардинально. Правда, никакое описание, или попытка
вербальной модели не могут быть тождественны реально звучащей
музыке, в то время, как текст, простой набор слов, вполне
возможно счесть не за само зло в его специфической форме, а за
один из его объектов.

«Зло легче изобразить, чем дать ему исчерпывающее определение» -
неточная фраза. Зло невозможно изобразить, но любое
изображение, которое не является само по себе Злом, может
спровоцировать в вашей душе сладкую боль, и вы поймете – Зло рядом, оно
есть. Подчеркиваю, любое изображение, а не только натюрморт
под названием «Fleurs du Mal».

Конечно, если писатель изобразит ограбление в ночном переулке
учащейся Вагановского училища тремя жлобами – рецидивистами, то
скорее этот текст будет понят читателем, как ссылка на Зло, а
не по детски загруженный мудростями диалог Ромео и Джульеты.
И все же, это ничего еще не доказывает. Ведь, иногда и при
полнейшем отсутствии злодеяний герой, в отличие от Ромео,
воспринимается читателем, как очевидный злодей, ангел Зла. И
наоборот.

Особенно это характерно для литературы русской. Возьмем, скажем,
такого бесспорного литературного злодея, как Швабрин из
Капитанской дочки. Если вдуматься, то совершенно непонятно, а
почему он злодей? Что он такого сделал, чтобы заслужить это
почетное звание? Он никого не убил, не оскорбил по настоящему, на
стороне мятежников не участвовал в военных действиях, а был
только формальным комендантом деревни – «крепости»,
захваченной Пугачевым. Швабрин не предал Машу Миронову, с риском
выдавая ее за племянницу попадьи. Да, он нарушил присягу, под
страхом смерти нарушил, но не всем же быть героями. Он ранил
Гринева, клеветал, строил козни, принуждал Машу выйти за
него, и все по страсти, и все, в общем-то, скорее себе во
вред, чем другим. Злодейств нет, а злодей есть, и мы чувствуем,
что Пушкин прав, Швабрин, без сомнения, злодей. Мы
чувствуем, что в Швабрине есть что-то, чего в нас нет, что он
принадлежит к тому внушающему нам тревогу меньшинству, которое само
для себя устанавливает, что грех, что не грех, что честь, а
что не честь. Эта тревожащая власть всего лишь дорога к
Злу, но нам этого достаточно. Эти власть и тревога что-то
напоминает нам смутно, и, возможно, это власть Красоты, и тревога
поэзии. Когда догадываешься об этом, нетрудно уже потом
связать Зло и с аристократизмом, и с тем, что называется
стилем, или модой. Мода самовластно определяет, что есть грех в ее
мире, мода - выдумка дьявола. Но тогда и поэзия - выдумка
дьявола, если она осмеливается все для себя решать сама, все
вопросы, в том числе, и вопрос существования ни для чего.

Но вернемся в прошлое. Швабрин - современник героев де Сада, и, не
насилуя, не истязая, не убивая Машу Миронову, Швабрин тихо,
скромно обозначает для нас путь Зла, как какой-нибудь герцог
де Бланжис. Тут надо уточнить. Возможно реальный Швабрин и
мог быть в воображении Пушкина чем-то вроде Бланжиса, и
использовать дочь капитана Миронова соответствующе, но этот
вариант не казался светочу России, что называется, литературой.
Не только потому, что это было бы не в тему, не в стиль, и
попросту невозможно, но и потому, что это было бы для русских
пусто, даже, если бы ради всемирной литературной революции
наш поэт отказался бы от первоначального замысла. Фантастика,
конечно. Де Сад - это предчувствие всего того, что станет
затем, в процессе укрепления господства индивидуализма, с
западным миром, с его душой. Предчувствие это не было
случайным. Оно одновременно являлось и желанием, естественным для
любого художника, или извращенца... Быть еще дальше. Впереди
Робеспьера, Марата, Конвента, Горы, Жиронды... всей этой
черни. Сохранить, сберечь аристократическое в себе и вокруг.
Спасти Короля!

Ни для литературы, ни для чего другого нет для объявления своей
свободы и независимости лучшего средства, чем насилие и
разрушение. Жюстина. Не была ли она литературной Бастилией наоборот?

Так вот, Пушкин не мог ничего такого предчувствовать.

Не мог быть дальше того, дальше чего был Сад, да и не совсем в этом
дело даже. Пушкин, в отличие от Сада, был сильнее Истории.
От Пушкина дорога шла к Гоголю, а потом к Достоевскому, к
«Смирись, гордый...», и далее... Но дорога эта оборвалась.
Возможно, это было случайно, но, может быть, по приговору судьбы
всей европейской цивилизации. Так что, в каком-то смысле,
Пушкин все же предчувствие еще более далекое, чем де Сад.
Предчувствие того, чем все это кончится.

Культура Запада превратилась в сумму инфернальных субкультур, и
стала похожа на пирамиду. В основании попса, и чем ближе к
вершине, чем возвышенней, так сказать, тем больше самовластия,
произвола, и всяких указателей типа: «Ад, 100 метров», «Дворец
Зла, ежедневно, без выходных, круглосуточно», «Скупка душ у
населения», и так далее. Указателей много, но если кто-то
надеется, что в указанном направлении он, наконец, обнаружит
настоящее Зло, то это не так. И если бы было так, хоть
однажды, то на этом бы все, собственно, и закончилось.

Тем не менее, фабрика Зла продолжает работать, производя
соответствующие суррогаты в огромном количестве. Почему? Ну, во-первых,
можно безошибочно предположить, что западное общество - это
неустанная, монотонно жужжащая машина работы ради
удовольствий и накопления ради еще большей работы ради еще больших
удовольствий, и так далее. Потребление таких масштабов не
может обойтись лишь предустановленными, сакральными праздниками,
во время которых ненадолго снимаются запреты, и
производятся непроизводительные, неумеренные траты. Ведь потом тишина,
означающая кризис перепроизводства раз в неделю.
Технологический процесс варения и сбыта пива плохо стыкуется с
бесконечными постами, бдениями, с пустынничеством и страстотерпием.
Затарились бы.

Поэтому «праздник», опьянение, жертвоприношение становятся
ежедневным делом каждого отдельного человека, как и вопрос о том, что
запретить себе, за исключением немногих констант,
специально юридически оговоренных. Но праздников каждый день не
бывает, это уже просто будни такие.

Общество, не имеющее своих, оригинальных праздников обречено на то,
что ему будут навязывать праздники чужие. В борьбу за
Праздник для Запада почти одновременно включились две силы, две
армии. Одну из них возглавил Джорж Буш, другую – Бин Ладен. В
основании этой войны противников, преследующих, в сущности,
одну цель, было осознание простой вещи – империя
круглогодичной отмены священных запретов, империя вечного кайфа, такая
империя и является Империей Зла. Гибель Советского Союза,
павшего жертвой обыкновенной клеветы (ибо в СССР как раз были
и праздники, и труд был делом чести, доблести и геройства),
и к каковой гибели так стремился «Свободный мир», привела к
тому, что все увидели: король гол, как сокол.

Особенно срамота Запада засияла во времена правления Клинтона,
проделки которого с Моникой имели свой сакральный, и в то же
время сверх-непристойный смысл. Это был вариант глобальной и
святотатственной порнографии. Фаллос президента США обладает
священным статусом символа всемирной власти. Во рту лживой и
жадной шлюхи он означал только одно – всемирное
предательство. Саксофонист обрек человечество на посмешище перед лицом
сил Зла. Отчаянные попытки республиканцев сместить дьяволенка
были обречены. Каждый в этом мире имел право на свой личный
праздничек под столом, где угодно, и когда угодно.

Когда Буш «победил», он, очевидно уже имел в душе план покончить со
всеми этими французскими гадостями, и впереди его ждали
немалые трудности. Вряд ли бы он справился, вряд ли прошел бы на
второй срок, если бы помощь не подоспела вовремя.

Нельзя всуе употреблять фаллос мира. От этого башни падают. 11
сентября 2001 года Зло, как Анти – истина, наконец, явило себя
людям воочию. И мало кто поначалу понял, что это было такое
Зло, ссылкой на которое является вся культура западной
цивилизации. Реакция была, конечно, правильной, началась война с
терроризмом и все такое. Только эта такая война началась,
которая была проиграна в первый же день сражения. Она проиграна,
в независимости от того, сколько лет, или десятилетий ей
еще предстоит длиться, сколько стран будет оккупировано, и
сколько сотен тысяч случайных людей погибнет. Не потому
проиграна, что вскоре весь мир будет чтить Рамадан, как свой
праздник, а потому, что главная цивилизация утратила
самоопределение своего положения на планете, как положения господства. А
рабам расточительство не положено.

Так что, 11 сентября 2001 года я для себя считаю днем окончательной
смерти маркиза де Сада.

Да здравствует Пушкин!