Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

...Вся эта тягомотная спешка, когда бежишь, словно во сне, и падают
вокруг тебя эти самые бетономешалки, и не можешь сдвинуться с
места. Прямо когда еще есть надежда, что все еще успеешь вовремя,
но уже знаешь, чувствуешь, вот тут вот, в груди и в животе, что
ничего ты не успеваешь, и в очередной раз апатия железным обручем
стягивает грудь, и все равно не успеешь. Такая работа.

И тогда становится безразлично и муторно, как в больнице в детстве,
когда серые и синие сумерки подступают к не завешенному окошку,
и ты, даже включив в палате свет, не можешь от этих сумерек никуда
подеваться, и мучаешься, мучаешься... Поэтому теперь я даже дома
в сумерках терпеть не могу этого призрака смерти, смотрящего в
окно, а завешиваю все окна занавесками и включаю весь желтый свет,
какой есть, потому что при желтом свете надо делать зимой уроки,
а хочется вместо этого надеть прямое, в коричневую клетку пальто,
с кроличьим воротником из покрашенной и постриженной кошки, и
выйти на улицу к ребятам в мороз, чтобы быть принятым в их мирок,
в их катание на санках и прыжки с пожарной лестницы в сугроб,
и ты прыгнул бы аж с самого второго этажа, только бы насыпать
сугроб побольше, но нет. Уже и программа «Время» по черно-белому
телевизору, и мать шьет что-то под ночником, а ты при свете своей
лампы в той же комнате в коммуналке из трех квартир, в одной из
которых живет злая партийная тетя Вера, а в другой - баба Шура
с большой малиновой бородавкой прямо посреди лба, и дед Федор
- дядя Федя съел медведя, и когда сначала он умер, я расстроился.

Я пришел из школы, а его уже увезли, и баба Шура плакала, а потом
и она умерла через полгода, и в темноте своей комнаты я представлял,
как она умерла, - у нее лопнула эта шишечка на лбу, а оттуда потекла
кровь, и она умерла. Потом когда ее тоже похоронили, комнату заняла
дочка тети Веры, она была уже большой, лет восемнадцать, и я смотрел
на нее и представлял ее голой, не зная даже, как устроена женщина,
Алла ее звали, и она посмеивалась, глядя на меня. Трак-трак, трик-трак,
трак-трак - это часы серые из твердой белой пластмассы, похожие
на ледяные айсберги из мультфильма про Умку. Он мог дружить только
с рыбой, которую он ловил, прикрыв черный, как пуговица, шершавый
нос, и с сугробами, вернее с льдинами, которые вырастали вокруг,
и с морем, которое было просто темной водой, и со звездами, где
был нарисован он сам и его мама, белая медведица. И мне дружить
было не с кем - только с ними. Нет, друзья у меня были, дети,
но вы ведь знаете, что с детьми особенно не подружишь? Их можно
любить, можно не выносить, а можно просто не замечать, но дружить
- очень сложно. Они не умеют молчать и слушать.

В подвале, нет, даже ниже, в бомбоубежище, сидит фашистский скелет
в форме с крестом и орденами. Мама, дай мне сорок копеек, большие
мальчишки покажут мне скелет фашиста под домом в соседнем дворе,
нет, сына, они обманули тебя, там ничего нет, мама, а вдруг есть,
вдруг правда? Этот скелет, прикованный к стене, в форме с крестом
и медалями, он до сих пор там - я ведь так и не видел, что его
нет...

Фу ты, опять болит живот, ну ничего, пускай болит, лишь бы не
рак, лишь бы не рак, лишь бы не рак и не что-то другое, от чего
я быстро умру - мне ведь еще есть что здесь делать... Около Речного
Вокзала стояла женщина лет сорока восьми, небогато одетая, маленькая,
с растерянными заплаканными глазами, как у ребенка, который потянулся
за лаской, а получил в ответ брань, она стояла с картонкой на
веревочке, на которой было криво выведено - помогите, у меня рак
крови, я не хочу умирать. Я видел потом, через несколько дней,
как она рыдала на груди у случайной знакомой, так же бедно одетой,
на голову выше ее или, может быть, так казалось, из-за того, что
та обнимала ее совсем по-матерински, и рядом стоял небольшой мужичок
и пытался их тоже обнять. Раковая захлебывалась, а большая спокойно
и нежно повторяла, ну-ну, ну-ну, мы тебя не отпустим, мы тебя
не отпустим. Было видно, что они просто проходили мимо... Вот,
многое еще хотел рассказать вам, а вдруг споткнулся об это воспоминание
и застыл - самое стыдное, что я-то прошел мимо, старательно спеша
на работу. Нет, совсем не подошел, а вместо этого только подумал
- мне же на работу, а ей – чем я помогу, ведь ей не деньги нужны,
ей жить очень охота.

Просто жить!