Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Бутылка Клейна

Дом в Мещере

Глава 3

ПРИБЫТИЕ

Начало

Разговаривать с ним мне не хочется. Я сижу у окна и смотрю, что
там. В окне движение тасует: дома, мосты, платформы. Повторяет:
волны телеграфных проводов, столбы, деревья.

Под стук колес в поезде думается размеренней, если думается вообще.
Я просто смотрю в окно.

Ничего нет слепей окна. Чем оно просторней (а движение раскатывает
его поверхность аж на всю ширину ландшафта), тем оно более близоруко.
Если рассматривать крайний случай, окоем – самый интроспективный
объект созерцания на свете...

Входит нищий с сиплым баяном. Мучительно ковыляя в проходе, засаживает
в воздух попурри: играет. Из протертых мехов повеял, оглушая,
ветерок. Я испытываю облегчение, когда он перестает на время хуярить,
чтобы взять протянутую горбуном мелочь...

На очередной остановке народу в вагоне по таинственному закону
то прибывает, то убывает. Впрочем, чем дальше, тем пустее.

Раз десять туда-сюда прошла та же бабка с пирожками, беспрестанно
вопя: « гор-ря-ячие, с пылу-жар-ру, с капустой, картошкой, яйцом…».

Каждый раз обстоятельно извиняясь за беспокойство, по вагонам
носят и дают пощупать разную всячину: нитки и каминные спички,
огнеупорные скатерти и кипятильники, батарейки и изоленту, цветные
карандаши и тетрадки, слоников и пони, веники и метелки, терки
и специи, сервизы и журналы, газеты и ежедневники, детективы и
песенники, удлинители и елочные игрушки, пиво и еще черт знает
что. Хотя чего там щупать пиво, пиво пить надо. А они щупают –
будто проверяют, холодное ли. Это зимой-то...

Оказывается, мы выходим на станции Лесная. Горбун извещает: «
Пора», – и, схватив с полки рюкзак, следом вываливаюсь – сначала
в тамбур, и далее – в мертвую зиму.

Небо – небеленый низкий потолок. Снег серый, как небо...

Галки бьются во взорванной клетке голых ветвей. Вороны, кружа
и спадая с соседних деревьев, переругиваются с ними. Кажется,
галдеж и карканье и порождают зрение…

На разъездных путях рассыпан жмых, валяется продранный мешок,
и распластан у стрелки дохлый черный пудель.

Я дико думаю, откуда здесь пудель?

Людишки, сошедшие с поезда, тянутся струйкой в никуда – по тропинке,
огибающей станционную кассу. Иссякают.

Горбун оглядывается вокруг, потягивая длинным носом, будто вынюхивая
направленье. Я чувствую мерзкий запах гари – где-то горит свалка
органических отходов, тлеет горячая мертвечина.

И все-таки прибыли.

Ну уж, прибыли так прибыли. Кругом дурдом, и жители его себя сами
лечат...

Кабы знать, что такое здесь станет, я бы отстреливался – но ни
шагу...

Описываю. Проходим мы, значит, с горбуном по лесополосе и оказываемся
на дороге. Голосуем. Машин почти нет: вдалеке лес, посреди поля
обрушенный коровник стоит вразвалку, трубы, шпалы, балки какие-то
штабелями, поодаль деревня – три дома, у одного только забор,
зачем вообще нужна здесь дорога – тайна. Но горбун ручку, как
пионер салютующий, кверху задрал и стоит так, не шелохнется.

Я жду. Холодает. А карлик все стоит стоймя – голосует в неизвестное.

С ноги на ногу переминаюсь, сигарету прячу в кулак, чтоб согреться.
Стоит.

Останавливается « зилок». Шоферюга высовывает морду, длинно харкает
в сугроб и мутно пялится на нас. Горбун руку не опускает, стоит,
неподвижно глядя в поле. Морда харкает еще, бормочет – и укатывает.

Я подхожу к горбуну, трогаю его за плечо: чего, мол, стоишь-то.

Тот ноль внимания, торчит в столбняке – и точка.

И чую я: что-то здесь не то. Заглядываю ему в лицо... а там не
видно. Глаза стеклянные, навыкат. Тормошу. Он тверд и косен, как
замерзшая синица, все так же держит руку. Я тормошу сильней. Теряет
равновесие и падает, как статуэтка. Точнее – опрокидывается. Я
успеваю тельце подхватить и... И стою теперь с ним на руках: твердый,
как полено, рот приоткрыт, и ягодка желтой слюны изо рта выклевывается,
набухая. И главное – кадык бешено колотится, как будто хочет проглотить,
– и не способен...

Сначала я опешил, потом запаниковал: закружил на месте, соображая,
куда бы положить. Освободился от рюкзака, стянул, выпрастываясь
из рукавов, куртку бросил на снег, кое-как ногою расправил: устроил.
Из-за горба – набок завалился: ворочаю обратно – валится.

Вспомнил, что в таких случаях надо разжать припадочному зубы,
а то язык проглотит. Посмотрел: челюсти и так разжаты, с языком
только непонятно... А рука-то – торчит. Сгибаю – не гнется. Стал
делать искусственное дыхание, давлю на грудь: она – как кость,
и чувствую, что горб как бы приминается под нажимом...

Вдруг, как из-под земли, останавливается машина – « скорая». Я
– к ней, оттуда – санитары. Один меня заламывает, другой к горбуну.
Я не пойму, в чем дело, пытаюсь вырваться, чтоб тоже к горбуну,
но не могу: держит меня, кабан этакий, за руки, и вижу: тот, другой,
над калекой склонился, что-то всыпал ему в рот из горсти, потрепал
по щекам, подбородку, в лицо вгляделся, ухо к груди приложил и
на землю поставил.

Пока он возился с ним, я еще раз попробовал вырваться, обернуться
к моему держателю. Не получилось. Я спрашиваю: чего держишь-то?
Молчит. Я к его товарищу: в чем дело?! Тот и глазом не повел –
занят. Пока горбун зенки на свет заново продирал, санитар подымается
с колен и ко мне. Несет рюкзак, бросает под ноги. Быстро облапил,
обыскал. Раскрыл рюкзак – глянул: ничего интересного. Залез по
пояс в « газель» и что-то там достает, возится. Выходит водила.
Смотрю, а это та самая рожа из « зилка», только почему-то в белом
весь, как ангел. На голове – шапочка. Достает из кармана халата
блокнотик и молча что-то строчит. Я спрашиваю: чего пишешь-то,
сволочь. Молчит, строчит и поглядывает – подправляет, с моей физиономией
сверяясь, будто срисовывает или вроде как описание для фоторобота
по пунктам составляет.

Тут горбун, очнувшись, подходит, шатается и машет слабо рукой.
Меня отпускает верзила. Ага, думаю, вот кто у вас главный...

Надеваю рюкзак, стараясь виду не подать, что сейчас буду драпать,
и скашиваю глаза. Который искал, тем временем нашел и обернулся
с какой-то штукой резиновой в руках, вроде кислородной подушки.
Развел руки, подобрал трубочки-присоски и подходит ко мне, как
с сетью, – приноравливает на расстоянии аппарат надеть – и за
спину мне, падла, заглядывает. Я отстраняюсь, но натыкаюсь рюкзаком
на верзилу сзади. Он сдергивает мне лямки с плеч, срывает до поясницы,
перекручивает – и я повязан. Рюкзак тяжелый, с книжками, не очень-то
и потрепыхаешься. Дергаюсь, чтоб обратно, пытаюсь скинуть – верзила,
стянув, держит сзади, а другой в морду мне тычет маску. (Мелькает
бред: сейчас наденут маску и тогда можно будет бежать – в этой
карнавальной толпе меня не узнают.) Мычу, лягаюсь, вдыхаю – и
с копыт.

Сквозь белые стекла « скорой» слабеющий матовый свет болью сочится
мне в темя. Запястья затекли и ноют, притянутые к носилкам. Мерцает
свет – колышется сознанье. Тряска. Подле маятся по полу два мишки,
в намордниках, с розовыми бантами. Оба санитара сидят в ногах.
Не смотрят. Я отключаюсь.

Потом мелькают диваны, пальмы в кадках, бородатые портреты, кушетки,
холодная, липкая клеенка, письменный стол, за ним пухлая тетка,
с ямочками на щеках, улыбчиво что-то метит в блокноте, вчитывается,
застывает. Я слышу: « Анестезию. Срочно». Спустя провал звонит
телефон, тетка берет трубку и страшно пугается. Кладет обратно,
не сказав ни слова. Потом достает из ящика что-то блестящее: дышит
на кругляшку, протирает рукавом и смотрит – не прояснилось ли.

Телефон звонит еще раз, тетка отвечает по-английски:

– Good afternoon, Saint Michael hospice, may I help you?

Надо мной склоняется кудрявый водила и, скалясь, больно берет
за руку...

Очнулся ясный – будто только народился. Вижу: Катя сидит подле,
на шее стетоскоп, как ожерелье. Смотрит на часики – пульс мне
считает.

Кругом все белое. Напротив – громадное окно, и в нем ель на снегу
голубая. Ничего себе поликлиника, рассуждаю.

Я смотрю на нее долго-долго.

Она сосредоточенно следит за стрелкой на циферблате.

Проходит год, и еще один месяц исполнен.

Я беру у нее из руки мембрану и легонько шепчу: « Привет».

Она улыбается, и я думаю: ну, пронесло.

Продолжение следует.