Литературная критика

Время в Питере летит быстро. То ли это особенность именно моего
восприятия и ощущения времени в Питере, то ли там что-то случилось
вообще с часами. Такая неподвижность в воздухе, точно - бархат.
И тихое сверкание: прохладно и солнечно. Холодная позолота осени.

Питер надо пробовать на вкус именно таким полухолодным, с запахом
арбузной корки в воздухе. И пить, пить медленными глотками, словно
коньяк, закусывая лимонной долькой то ли луны, то ли бледного
солнца, растворившихся в сырости и уже неразличимых, ощущая на
губах ледяной ожег балтийского ветра.

И Нева как бархат. Ветер погладит ее, с одной стороны волны темные,
а с другой – серебро. Но не радостное, а тревожное, холодное,
словно краденное у старухи-процентщицы.

Не оно ли затянуло меня в дом, где Раскольников укокошил старух?
Не знаю. Но, только вооружившись какими-то бумагами и схемами,
я пошел искать его, как лунатик. Наугад, на ощупь. Не будешь же
спрашивать у каждого встречного: «Простите, не подскажите, в каком
из этих домов Раскольников…гм-гм…словом, ну... топором - хрясь,
хи-хи, ну, в общем, вы понимаете …?».

Причем, больше не из ложной стеснительности, а чтобы не услышать
в ответ: «Да в любом…».

Самое любопытное и паршивое, что таких дворов, лестниц и квартир
в Питере - больше, чем достаточно. Это - ТИПИЧНО ПИТЕРСКОЕ ПРОСТРАНСТВО,
в котором тесно и узко до приторности, стены отдают какой-то могильной
сыростью и плесенью. Все время смотришь под ноги, чтобы не ощутить,
что наступил на мокрицу. То, что у Раскольникова зародилась в
голове эта мысль, не удивительно. У моей двоюродной бабушки была
такая же точно комната в коммунальной квартире на Петроградской.
Бабушка, царство ей небесное, умерла своей смертью, но комнату
завещала соседям. А соседом ее был милиционер, который после приватизации
бабушкиной комнаты, умер. Или кто прихлопнул его. Не знаю. Подруга
ее, баба Оля, жившая этажом выше, рассказывала, как однажды к
ней ворвались в квартиру какие-то архаровцы и чуть было не задушили.
Хотя у нее, кроме тараканов, старых газет, журналов и разного
рода тряпичного хлама, ничего испокон веков не водилось. Баба
Оля подозревала в покушении на ее жизнь соседей. Алкашей и оборванцев,
пропивших всю мебель…

Словом, слава у этих комнатушек недобрая, а если прибавить к ней
полное отсутствие горячей воды и ванной, то слова прохожего не
будут таким уж преувеличением.

В Питере немало тихих и укромных мест, которые с легкой руки классиков,
воспевших их (ну или, скажем так, отметивших) в своих опусах,
стали сразу же достопримечательностью ничуть не меньшей, чем Эрмитаж.

Так случилось и с бывшим доходным домом, что на Средней Подъяческой.
Никогда, даже в самых смелых своих мечтах невзрачный, серый пятиэтажный
дом с типичным для города на Неве двором-колодцем, узкой и крутой
лестницей, глухой и сырой даже в самые жаркие дни подворотней,
не мог думать о том, что превратится в место паломничества.

Каким образом место действия в романе переплелось с реальностью
– об этом написаны тома, обросшие легендами о том, что сам классик
с дотошностью экскурсовода провел свою супругу по маршруту от
дома, где жил Родион Романыч до того злосчастного места, где нашло
свое воплощение то, что бродило в его воспаленном мозгу. Эти его
замечания с точным указанием адреса уже давно ни для кого в Питере
не являются тайной.

Дом на Гражданской улице (бывшая улица Средняя Мещанская) в районе
Сенной площади, с ней у Достоевского связано немало не самых приятных
воспоминаний, с комнатой злосчастного студента, напоминающей гроб,
найти довольно просто. От метро «Сенная площадь» неспешной ходьбы
минут десять. На месте, где располагается павильон метро, раньше
была церковь «Спас на Сенной».

Кстати, козырек этого павильона недавно обрушился и погреб под
собой несколько жизней. А Раскольников по воле автора после убийства
старухи встает перед Спасом на колени. Как пишут в справочниках
по Питеру: «Так начинается тяжкий путь раскаяния Родиона Раскольникова».

Вот в этой сентенции я сильно сомневаюсь. Перечитайте, только
внимательно, «Преступление и наказание», если обнаружите сцены
раскаяния, то я встану перед вами на колени.

Впрочем, эта каморка в угловом доме на пересечении Средней Мещанской
и Столярного переулка под самой кровлей, не так занимает воображение
экскурсантов и зевак, как та, до которой Раскольников проделал
с топором за пазухой 730 шагов. Словно какая-то сила, сравнимая
по величине с той, что притягивает к себе нехорошая квартира №50,
что в Москве на Садовой, влечет к себе толпы к Средней Подъяческой
улице, дому №15/104, к квартире №67.

Осень в этих узких переулках серая. Цвета темного старинного столового
серебра. Она ложится вуалью на дома и лица. Ветрено (ну об этом
в Питере можно и не говорить).

С Гражданского (Средней Мещанской) надо, перейдя Вознесенский
мост, пройти чуть вверх по каналу Грибоедова, а потом свернуть
налево. Дом № 15 в самом конце Средней Подъяческой.

На этой улице под темными сводами арки, чьи тени, кажется, вот-вот
отделятся и заживут своей самостоятельной жизнью, время возвращает
на круги своя не только ушедшую в небытие эпоху, но и его героев.
И вот я уже, словно иду по их стопам, ощущая в теле тревожный
озноб и, на всякий случай, ощупывая пазуху. Но там, где у Раскольникова
был топор, у меня тревожно бьется сердце. Здесь каждый, наверное,
должен почувствовать себя немного убийцей. Эти мысли закрадывается
в голову раньше, чем вы успеете что-либо возразить.

За аркой надо повернуть направо. Двери гостеприимно распахнуты,
словно кто-то зевнул, да так и заснул с открытым ртом. Искушенный
таким нехорошим образом я переступаю порог подъезда, по стенам
которого воровато и сутуло скользила сто с лишним лет тому назад
тень Раскольникова. А теперь след в след плывет черным бархатом
моя, пока не сливается с подъездными сумерками и не растворяется
в них.

Приблизительно со второго и до четвертого этажей все стены расписаны,
словно в современной галерее. Каждый уважающий себя посетитель
священным долгом считает увековечить свое пребывание здесь. Не
всегда на ум почитателю Раскольникова приходит мысль о его раскаянии,
поэтому подъезд хранит на своих скрижалях известные и незамысловатые
в своей брутальности слова. И лишь некоторые из писаний, словно
ведут с Раскольниковым нескончаемый заочный диалог о добре и зле:

«Родион! Ты не старуху убил, ты свою душу погубил!». Иногда они
облечены в форму графоманских четверостиший:

«Бездна веры, бытия,
счастья, состраданья,
Человек, рожденный для
Вечного страданья».

Но таких пафосных надписей мало. Рядом с ним мелким бесом скачут
буквы писателей, для которых приключения студента в квартире старухи
давно стали чем-то вроде анекдота, таким же, как про Герасима
и Му-му, Анну Каренину и паровоз:

«Бабоньки! Отомстим студентам!»; «Родя, колись, куда деньги дел?»;
«Здесь был Родион Раскольников со своим топором»; «Родя, крепись,
мы с тобой»; «Топорика не найдется?»; «Бабка – вошь подлая»; «А
сколько старух еще осталось?»; «Оставь свой телефон или инициалы!
Я позвоню. Родя!»; «Раскольников – молодец. Государство меньше
на одну пенсию потратилось» и т.д.

Бедный Родя! Если бы он знал, каким громким хохочущим эхом отзовутся
в душах потомков его откровения и страдания то, наверное, изрубил
бы в вермишель в первую очередь автора. Какое там раскаяние?

Его можно обнаружить только у жильцов квартиры №67 и их соседей.
Жизнь их заполняется кошмаром, как только очередной экскурсионный
автобус в девять утра останавливается возле дома №15.

Сосед из квартиры №65, вышедший на площадку 4-го этажа покурить,
с трагической интонацией в голосе одного из героев Достоевского
говорит: «Достали уже по черному». Звонить в квартиру напротив
категорически не рекомендует: «У соседа нервы уже давно сдали.
Поэтому всех непрошеных гостей, а каждый из них не только оставляет
послание на стене, но и звонит в квартиру, он ошпаривает кипятком.
Все связи с общественностью осуществляю я…».

Связи - понятно какие. Соседа гнетет глубокое похмелье. Но дома
– жена, и поэтому мы договариваемся о саммите в составе: я, жилец
квартиры №67 и его сосед, - на завтра, так как завтра я все равно
уезжаю. Какое-то подпольное чувство подсказывает мне, что экскурсия
в квартиру №67 будет не такой уж безмятежной и бесплатной. В следующий
раз я вернусь сюда, вооруженный не одним энтузиазмом. Спустя пятнадцать
минут разговора со словоохотливым соседом квартиры №67 возле надписи
«Сумасшедшие – единственные люди, оставшиеся в этом городе» я
уже жалею, что Достоевский не был автором «Карлсона, который живет
на крыше», Бэтмэна или какой-нибудь другой, более романтической,
чем история про убийство, истории. А сосед в свою очередь мечтает
о том, чтобы связь между классиками и современниками была слабее.
Хоть на пару петель веревки, которые обвились вокруг его шеи.
Мы расстаемся с ним, как старые приятели, поклявшиеся друг другу
как-нибудь хорошо посидеть, но в другой раз.

Я выхожу из подъезда, а бархат питерского неба, отраженного каналом,
становится синим, он недоверчив и хмур, словно подозревает в чем.
Вечер укрыл дома темной вуалью. И лишь заходящее солнце мелькает
пугливым зайчиком в окне четвертого этажа, словно блестит спрятанное
за пазухой лезвие топора…