Литературная критика

Нет на свете существа более нелепого и никчемного в житейском
смысле, чем поэт. Еще Пушкин в свое время, не без горечи, заметил:
«И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он».

Жизнь Мандельштама, словно нарочно своими нелепостями и несообразностями
вытеснила его «щуплую» фигурку «с тощей шеей, с непомерно большой
головой» из обывательской среды в сферу поэзии и стихию слова.

Жена поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, во «Второй книге» вспоминала:
«Мальчиком Мандельштам сказал неуклюжие и странные слова: «Если
в этой жизни смысла нет, говорить о жизни нам не след…»

Видимо, смысл жизни разошелся с Мандельштамом еще в раннем детстве,
куда пробивался «иудейский хаос во все щели каменной петербургской
квартиры угрозой разрушенья». Или Мандельштам развел их по разным
углам сам, позднее. Отец и мать, дедушка и бабушка, живущие в
Риге, многочисленные родственники, «бородатые и длиннополые люди,
талмудические философы, продавцы вразнос собственных печатных
изречений и афоризмов» погружены позднее им в книге воспоминаний
«Шум времени» в четырехстраничный мрак главы – «Хаос иудейский».
Автора этой главы вполне можно было бы уличить в черносотенстве
(«грязная еврейская клоака»), если бы им не был сам Мандельштам.

Будущий поэт, а тогда учащийся Тенишевского коммерческого училища,
из «иудейского хаоса» бежал в «ребяческий империализм» стройного
миража Санкт-Петербурга, под «блистательный покров, накинутый
над бездной». Бежал, чтобы для начала причаститься марксизма с
гремучей примесью народничества и символизма, а потом креститься
в лютеранской церкви.

Впрочем, Мандельштам, конечно же, лукавил. Пряный, терпкий и тревожный
аромат его еврейского темперамента, впитанный византийской строгостью,
стройностью и призрачностью русского языка, обратил империю слова
в хаос, сломав ему хребет. Но таков был «шум времени». А Мандельштам
только подслушал его: «Сквозь тройные цепи шел петербуржец лихорадочной
мелкой плотвой в мраморную прорубь вестибюля, исчезая в горящий
ледяной дом, оснащенный шелком и бархатом».

Это шум людского потока идущей на концерт Гофмана и Кубелика публики.
Пожалуй, единственное лишнее слово в этом маленьком образно-вещественном
шедевре, шуршащее бессмысленно по тараканьи усами: «оснащенный».

Но Мандельштам не был бы Мандельштам, если бы изредка гениально
не привирал (в одном из значений этого слова, которое вкладывал
в него еще Даль: «врун – говорун, рассказчик…»). Чтобы в этом
хаосе звуков, обрушившихся на него уже в юном возрасте, уловить
подлинную музыку слова, жертвуя правдой во имя гармонии. Недаром
Марина Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Мандельштаму,
напишет: «Затем, что ты гордец и враль…». А «Шум времени» она
назовет в одной приватной переписке «подлой книгой».

Ведь как обычно случается в поэзии. «Лишь божественный глагол
до слуха чуткого коснется…» и поэт с легкостью Творца, меняет
пол животного на противоположный: «не велеть ли в санки /Кобылку
бурую запречь?» – «предадимся бегу /Нетерпеливого коня».

Это – Пушкин.

А вот это уже Лермонтов: «И Терек прыгает, как львица, с мохнатой
гривой на хребте».

Природа поэзии вообще и русской в частности иррациональна. Хотя,
конечно, грива у львицы от этого истолкования вряд ли вырастет.
Но она здесь не менее уместна, чем Емеля на печке или говорящая
щука в русской сказке. Устами поэта глаголет иной раз детская
наивность, граничащая с верой в чудо. И в этом отношении Мандельштам
на дружеской ноге с Пушкиным и Лермонтовым неслучайно. Однако
Цветаеву это обстоятельство весьма расстраивало. И в своем, раздраженном
эссе «Мой ответ Осипу Мандельштаму» она, цитируя Мандельштама,
писала:

«Она лежит себе на солнышке Эпира,

Тихонько грея золотой живот».

Черепаха, лежащая на спине! Вы их никогда не видели. А в прекрасном
стихе о Диккенсе, который у всех на устах, – помните?

Я помню Оливера Твиста
Над кипою конторских книг.

Это Оливер Твист-то, взращенный в притоне воров! Вы его никогда
не читали».

Марина Ивановна не могла простить своему современнику то, чем
грешен был его предшественник. Хотя и того и другого гения она
боготворила.

Соотношение правды – лжи, подлинности – эфемерности, в поэзии,
как и сами эти понятия, всегда условны. Вот как сам переживал
эти ощущения сам Мандельштам в его книге «Камень»:

Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?

Настоящий Мандельштам был в высшей степени нелеп, а потому до
удивления правдоподобен. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой, из
Крыма позднею осенью 1920 года в Петербург он возвращается с удостоверением
личности, «выданном Феодосийским полицейским управлением при Врангеле
на имя сына петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного
по состоянию здоровья от призыва в белую армию».

Та же Одоевцева позднее становится жертвой «обжорства» Мандельштама,
который, съев свою порцию каши в Доме литераторов, освободил заодно
и юную поэтессу от суточного пайка:

– Где моя каша? Где?

– Я же вам объясняю, что я съел ее. Понимаете, съел. Умял. Слопал.

Еще раз вернемся к самоощущению поэта:

Кто я? Не каменщик прямой,
Не кровельщик, не корабельщик, -
Двурушник я, с двойной душой,
Я ночи друг, я дня застрельщик. 

И жизнь заворожено идет по его стопам, подтверждая справедливость
самооценки. Книга воспоминаний Мандельштама о годах его ученичества
и современниках – «Шум времени» выходит в апреле 1925 года в издательстве
«Время». Окружающих это комическое обстоятельство уже не забавляет.
Мандельштам же не может скрыть досады.

Впрочем, может быть, это своеобразная месть тому, кто не может
отказать себе в удовольствии передернуть факты во имя красного
словца?

Так к младшей дочери своего любимого учителя Бориса Наумовича
Синани – Лене – Мандельштам в «Шуме времени» трижды примеряет
горб. Хотя по воспоминаниям современников она просто была низкорослой,
но горбуньей никогда не была!

Попробуем объяснить поведение Мандельштама.

Первое. Литература, по Мандельштаму, зверь. И «нельзя зверю стыдится
пушной своей шкуры».

Второе. Просто перебирая слова, как вещи, овеществляя, опредмечивая
окружающий хаос, трудно не попробовать стать вровень с Творцом.
И не быть за это наказанным провалами в памяти. А заодно и во
вдохновении, питающемся сором окружающей действительности. У Мандельштама
немало зыбкого и случайного в его стихах. То, что называют, набором
слов. «По принципу нелепости, неловкости от Вас мало что останется»,
– писала Цветаева Мандельштаму.

Третье. Согласно Сергею Аверинцеву «в основе как литературного,
так и внелитературного поведения Мандельштама – глубокая боязнь
тавтологии в самом широком смысле слова, боязнь мертвой точки,
непродуктивной статики, «когда разряд равен заводу». Все, что
угодно, только не мертвая точка».

Четвертое. Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала, что Мандельштам
в детстве, заигравшись, «разломал фонарик и поразился, как выглядит
мир сквозь цветные – красное, синее, желтое – стеклышки». В основе
неточностей, нелепостей, случайностей в поступках, стихах и прозе
Мандельштама – наивное детское мировосприятие. Когда представление
об окружающих предметах, цвете, вкусе и запахе складывается из
соприкосновения с ними – на ощупь. На излом. Это потом он придет
к Шопенгауэру с его катехизисом русской литературы начала века
– «Мир, как воля и представление».

Все эти версии применительно к Мандельштаму могут быть насколько
же верны, настолько же и неправдоподобны. Поскольку объяснять
поэзию и поступки поэта – дело неблагодарное. Или, как пишет все
тот же Аверинцев: «Мандельштама так заманчиво понимать – и так
трудно толковать».

К примеру, Георгий Адамович сравнивает поэзию Мандельштама с бредом:
«Стихи Мандельштама – наперекор всем его суждениям об искусстве
– всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было,
слышатся еще отзвуки песни ангела, летевшего «по небу полуночи».

В начале 30-х ангел, или, по выражению Цветаевой, «лебеденок»,
спускается с небес на землю. Наивность Мандельштама уступает место
знанию. Предмет жизни им изучен досконально:

Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.

Время с узким волчьим профилем и злыми глазами заглянуло в зрачки
этому нелепому человеку с более чем сомнительной внешностью.

Мандельштам на фотографиях 30-х напоминает старика, хотя ему всего
40 лет. Двух столетий позвонки ему предстоит склеить, по-видимому,
своей кровью. Настает его пора отвечать за свои слова, как и написано
на роду русскому поэту. И этот хрупкий «человек эпохи Москвашвеи
в стопорщенном пиджаке», словно Пушкинский Евгений из «Медного
всадника», пригрозивший бронзовому истукану «ужо тебе!», «негодует
и «нет» говорит».

В 33 году в ответ на появление «Путешествия в Армению» в журнале
«Звезда» в «Правде» выходит разгромная рецензия. Мандельштам принимает
вызов:

Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украины, Кубани…
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца…

13 мая 1934 году Мандельштама арестовывают и ссылают в Чердынь.

Говорят, Сталин захотел приручить поэта. Или помучить, чтобы сломить
его волю. Ему это отчасти удалось. Поскольку силы были слишком
не равны. Мандельштам, по воспоминаниям Эммы Герштейн, «был в
состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза». В Чердыни
Мандельштам выбрасывается из окна. Он обречен.

В 37-м его возвращают из ссылки. Но дышать ему уже нечем. Нет
денег, жить негде. 2 мая – повторный арест. Последние строки Мандельштама
из транзитного лагеря под Владивостоком: «Здоровье очень слабое.
Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи,
продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл…».

Последние строки зеркально отразились в первых детских поэтических
опытах: «есть ли смысл» – «если смысла в этой жизни нет». Так
и не обретя в ней смысл, Осип Эмильевич Мандельштам ушел из этой
нелепой жизни. Человек был сломлен, поэт ушел в вечность, чтобы
оттуда продолжить ряд нелепостей и случайностей.

Но посмертная судьба поэта неотделима от его поэзии и жизни, поэзии
жизни.

Чудом сохраненные его женой стихи будут опубликованы только спустя
50 лет после его смерти. В глухие годы застоя в издательстве «Советский
писатель» в большой серии «Библиотеки поэта» появится небольшая
подборка его стихов тиражом 10 000 экземпляров. Тираж по тем временам
– никакой. Автор предисловия перепутает дату рождения Мандельштама
и естественно не укажет причину его смерти. Ее словно не существует
для Мандельштама.

В 1990 году в издательстве «Московский рабочий» увидят свет воспоминания
Надежды Мандельштам – «Вторая книга». Мне в магазине попался перевернутый
с ног на голову экземпляр этой книги. Она начиналась с содержания,
с 557 страницы, а заканчивалась третьей. Словно еврейская кровь
русского поэта и тут подыграла издателю, а тот в свою очередь
– читателю, предложив штудировать книгу о нем справа – налево…

Есть в Москве, любовь к которой поэту, как считает Надежда Яковлевна
Мандельштам, привила Цветаева, одно поэтическое местечко, названное
его именем. Это парк имени Мандельштама возле метро Фрунзенская.
Да только имени не поэта, а какого-то не то врача, не то революционера.
Мы в середине 80-х, будучи студентами филфака МГПИ имени тогда
еще Ленина, всегда считали, что этот парк должен носить имя Осипа
Эмильевича Мандельштама.

Мне кажется, что поэт в нашей благодарной памяти о нем заслужил
хотя бы парка. Тем более и переименовывать-то его не надо!

Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чортова –
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо. 
Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица
Или, вернее, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…

(апрель 1935)