Проза

У кого вой?

У кого стон?

У кого ссоры?

У кого горе?

У кого раны без причины?

У кого багровые глаза?

Притчи 23:29

Не было никакого дома у Желторотова: пропил он свою квартиру еще
в начале перестройки, и семью свою пропил, да и семьи никакой
не было – кому нужен пьяница.

С Грихой же все было чуть иначе. Хотя… У пьяниц все одинаково.
Все одно. Они даже похожи друг на друга. Со временем алкоголь
все обезличивает. Стирает. Превращает в ничто. В ничто, за которым…

Грихой он стал уже и не помнит, когда. Сначала его звали Григорием,
а кто и Григорием Александровичем. Но это было так давно, что
он уже и не помнит, когда. Может, вчера? Когда он все понамешал,
бухая с Желторотовым? А может, 20 лет назад? Когда? Когда он вроде
бы работал журналистом в городской газете? Помнилось с трудом.
Вернее сказать, даже и не помнилось. Так, всплывало изредка в
сознании, в минутный промежуток до нового опохмела, и… Частенько,
загнувшись над унитазом, видел картинки, эдакий калейдоскоп из
трезвого прошлого, далекого прошлого. Он был неплохим журналистом,
жил вместе с любимой женщиной по имени, э… Светлана на квартире
её родителей. Работа ладилась, получал неплохо, да и выпивать-то,
в общем-то, не шибко любил, так, баловался. Только с коллегами
и только по выходным после верстки газеты. Потом научился опохмеляться.
Вкусив похмелье, осознал истину. Истина в пробуждении. Все, мол,
начинается с пробуждения. Уснувший – спит. Земля же просыпается
солнцем. Человек – действительностью.

Похмелье… Свое первое похмелье и человека, научившего его опохмеляться,
– вот что часто вспоминал он, будучи уже Грихой. И, чокаясь рюмками-стаканами
за тот день и за здоровье того самого учителя, пил, пил и пил.
С работы выгнали. Светлана, родив ему девочку, сбежала от пьянчуги.
И Гриха взял комнату в общежитии.

Изредка пописывал в различные газетенки, брал аванс и тут же его
пропивал. Раньше, лет в 25, он всем налево и направо трындычал,
что может остановиться, «епо мать, я смогу всегда тормознуть».
И добавлял: «Будь на то моя воля и воля Божья». Ещё в те далекие-предалекие
времена Гриха говорил, что пьет, потому что ему нравится состояние
похмелья и когда есть возможность раздавить ещё пару баночек холодного
пива. «Только не «Жигулевского”», – констатировал он, – «Жигулевское»
– эт только с водкой».

Когда долг за комнату в общежитии превышал тысячу рублей, Гриха
подавался до мамки, живущей в деревне. Одинокая старушка молча
выкладывала деньги, чтоб сынка не выгнали, и звала к себе:

– Хоть сытым будешь, в тепле да ухоженный. Ты посмотри, на кого
стал похож, скелет. Небритый, немытый… Тьфу.

На что Гриха отвечал ей:

– Это же деревня, а я городской. Мне писать надо. Понимаешь, мать?
Я журналист. Вот видишь…

И в сотый, миллионный раз он дрожащими руками лез в нагрудный
карман пиджака и вытаскивал на свет божий скомканные, пожелтевшие
вырезанные из газет свои статьи и заметки. С каким-то святым благоговением
он раскладывал перед матушкой на столе замусоленные листы и, словно
Псалтырь, зачитывал наиболее «хорошие», как он опять-таки говорил,
места.

– А вот это, мам, воще шик-модерн, про мафию, нефть воровали…

И Гриха говорил, говорил… А старушка слушала и плакала. Провожала
до вокзала, подавала сумки с продуктами в электричку и наказывала,
чтоб не пил больше. Гриха обещал: «Вот те крест», – и напивался
тут же, в вагоне.

А сколько раз его забирали милиционеры, а сколько били, сколько
он пооблазил на корточках метров – не одну сотню, – а сколько
перенюхал туалетов и вытрезвителей, сколько, сколько, сколько…

Первое отравление и 12-часовую непрекращающуюся рвоту он тоже
запомнил навсегда. Это было в 26. Время же поджимает все, а для
пьяницы время вообще неощутимо. Оно чудовищно, когда наливаешь
стакан водки в пятницу вечером, а просыпаешься в понедельник утром
под насмехающийся звон будильника с кошмарным осознанием произошедшего:
пора на работу.

Потом же, когда такие пьяные дни превращаются в недели, и уже
не новы отравления и даже экзотичное созерцание радужных переливов
в ведре, куда тебя только что стошнило, ты забываешь и про первое
отравление тоже. Гриху забрала машина «скорой помощи» прямо из
туалета, его рвало кровью, он валялся мокрый от собственных испражнений,
его трясло, глаза закатились, а когда ртом пошла пена…

После больницы Гриха, «честное пионерское», обходил стороной все
пивные лотки и киоски. «Видит Бог, не заглядывал даже», – рассказывал
он месяц спустя в так называемом доме Желторотова, в маленькой
тщедушной комнатенке на подселении. Сначала пили портвейн «Три
семерки», потом сообразили на водочку подешевле, дальше в дело
пошел спирт от тети Шуры из 117-й комнаты. Закусывали чем попало.
Гриха провалился в несознанку первый, лег на пол у стола и уснул.
Желторотов решил допить что осталось и поэтому увидел, как рубашка
Грихи, желтого цвета в синюю клетку, вмиг пропиталась кровью.
Сначала закричал Желторотов, следом за ним…

Гриха был еще пьян. Боль резко обожгла спину, потом еще один жуткий,
разрывающий кожу и мясо до кости удар. Его будто хлестали ремнями,
нет – плетьми. Плетьми с чем-то острым, пронзающим… Он катался
по полу, заливая его кровью, и ничего не понимал. Желторотов,
забившись в угол, плакал. Через час с трудом, ох, с каким трудом,
поднявшись на ноги, Гриха, трезвый, как никогда, попросил всё
еще хмельного собутыльника помочь ему.

– Кто это был? – спросил Гриха?

– Где? – голос Желторотова дрожал.

– Ты чё, падла?! Кто отдубасил меня по спине?! – он расстегнул
пуговицы на рубашке, снял её и...

– Она целая, – прошептал Желторотов, – а ты говоришь, кто? Кто,
кто? Ты сам. Лежал, спал и бац – кровь как хлестанет. Я не верю
глазам, а ты спишь, храпишь, а тут кровь. Ёшь ты вошь. Мамой клянусь.
Я охренел.

– Но... Как так? – Гриха разглядывал насквозь пропитанную кровью
рубашку и не знал, что делать. «Целая».

Рубашка была целой, да, а вот спина мужчины до костей исполосована.
Широкие рваные рубцы сплошняком покрывали спину, шею и часть ягодиц.
Кровь из ран больше не шла. Раны-полоски стали похожи на недавно
зажившие рубцы.

Обмывшись с Божьей помощью, Гриха попросил Желторотова: «Разливай».

– Больно? – спросил тот.

– Не знаю, – ответил Гриха и прямо из горла допил остатки спирта.

– Правильно, быстрей заживет, – поддакнул собутыльник.

И снова неделя пьянки. Гриха показывал спину всем своим старым
«компаньонам» и тем, с которыми только что скорифанился; те, как
один, проставлялись. Желторотов рассказывал, красочно рассказывал,
привирал. А понасочиняла «сладкая парочка» такого... Здесь и мафия,
и сумасшедшая с граблями, и дикий медведь, и инопланетяне, и...
Забывая, что сочиняли, повторялись, заикались, опохмелялись, напивались...

Когда и как Гриха оказался дома, он не помнит. Через неделю ли
после происшедшего? Через месяц? Голова трещала, всё тело трещало,
тряслось... Его стошнило. Он попробовал подняться, запутался в
собственных ногах, упал, пополз к «любимому» ведру. Его снова
стошнило. На висках застыли бисеринки пота. Пот тек по всему телу,
похоже, он даже обмочился. Под глазом – синяк. Гриха был одет
все в ту же рубашку в синюю клетку и в трусы. Согнувшись над ведром,
мужчина почувствовал, как вместе с рвотной массой, из него выходящей,
в него входит новое ощущение. Вот только он не может понять, какое.
А потом резко раз – и всё. Руки будто отрубили. Он загремел головой
в ведро. Упал, попытался подняться, но руки... Гриха повернул
голову и посмотрел сначала на правую руку. В запястье была сквозная
рана. Он видел сквозь неё пол. Повернул голову и... Через дыру
в левом запястье пьяница разглядел кусок стены в обоях.

– Как?.. – выдавил он.

Из рваных отверстий в запястьях по рукам и на пол медленно и как-то
величественно вытекала кровь. Боль горячей волной прошла по телу,
стала тупой, ноющей, потом и вовсе исчезла. Или ему это только
показалось? Он поднял руки, поднес к глазам...

– Они настоящие, – произнес мужчина и вернулся на пол в бессознательном
состоянии.

Утро не заставило себя ждать. Проспав без малого 26 часов, Гриха
очухался. Во рту «нагажено», но чувствует он себя вполне. На запястьях
остались лишь рубцы с толстой коркой тромба. Пошевелил пальцами.
Шевелятся. Умылся, наслаждаясь непривычным ощущением воды в распят...
Он взглянул на себя в зеркало. Худое небритое лицо, толстый «а-ля
алкаш» нос и глаза – такие серьезные, глубокие, мудрые, будто
не его. Когда он видел у себя такие глаза? Разве что в далеком
трезвом прошлом? Когда читал Селинджера с Кафкой и спешил на свидание
к Светке, разрываясь между написанием статьи о наводнении и покупкой
цветов для любимой? Когда?

На руки старался не смотреть.

«Но почему я?– размышлял он со стаканом воды на табурете у окна,–
стигматы появляются только у святых. Я к таковым ни в глаз, ни
в бровь. Я и не верующий. Даже богохульник, еп-ти. Почему мне?
Почему я? А может, может, это какое-то чертово знамение перед
концом света? А? Черт его знает, к чему алкоголику стигматы Христа…
Нет, лучше не думать. Выпить. Мне надо выпить. Хоть чуть, и всё.
Чуть-чуть. И забыться. Забыть. Дурь это». Он так и сделал. Не
перевязав запястья, не боясь заражения, вышел из общаги и под
мелким апрельским дождем поспешил к собутыльнику. А что делать,
все мы чем-то злоупотребляем.

Желторотова похоронили вчера. Это было как удар в пах. «Как?»
– спросил Гриха. «Да пить надо больше», – прорычала женщина, делившая
с Желторотовым квартиру, и, сплюнув Грихе под ноги, захлопнула
со всей силы дверь. Гриха честно заплакал. Горько было и страшно.
Дошел до киоска на рынке, взял там по дешевке спирта и, напрочь
забыв о стигматах, напился в этот вечер до пожелтения. Вспоминал
Желторотова, плакал в одиночестве, жалел его, жалел себя, пытался
заглянуть в свое прошлое, будущее – да пусто было и там, и там.
Только пьяный угар и больное похмелье. Как уснул, не помнил.

Гриха пришел в себя и понял вдруг, что произойдет дальше. Дальше
ему начнут пробивать гвоздями ноги. Все еще пьяный, поздней ночью,
шатаясь, спотыкаясь, побежал к вокзалу, побежал к матери. Там
на вокзале, прижимая друг к другу ноги в дырявых ботинках, он
молил Бога об одном: «Только не сейчас, только не сейчас».

Подошла первая пятичасовая электричка. Сегодня он на последние
копейки купил даже билет. Он боялся. Чего? Сел у окна на одиночное
место и задремал. Проснулся у самой конечной станции. До матушки
оставалось всего ничего – километр пешком. Поднялся и увидел испуганный
взгляд контролерши:

– Мужчина, вас избили?

– Нет. А?...

– У вас все лицо в крови.

И Гриха понял. Размазывая ленты крови по лицу, марая ладони, не
замечая ничего вокруг, он побежал. Оттолкнув контролершу, побежал
в ночь.

В дом к матери его принес сосед Витя-Трактор. Он нашел его у калитки
– Гриха был пьян. Мужчина внес худого сына бабы Поли на руках,
как сломанную куклу, и положил на лавку.

– Его надо растереть водкой, – засуетилась разбуженная старушка.

– И остограммить. Поди, угорел с похмелюги, вон как разит – не
продохнуть, – посоветовал сосед.

– А кровь-то, батюшки…

– Поди, о камень башкой тюкнулся, не беда.

А когда начали растирать раздетого до трусов Гриху, тут-то его
ступни и закровоточили. В бреду, как ошалевший, кричал мужчина,
а мать его успокаивала. Все раны перекисью обработала – на ногах,
на руках, на спине, на лбу.

Остограммившись пару раз, Витя-Трактор пошел восвояси, обещал
попозжа зайти попроведать. Гриха же спал как убитый три дня и
три ночи. На четвертые сутки проснулся и не смог встать.

– Христовы отметины, – тихо сказала мать. – Только вот пятой раны
нет

– А что, нужна, – через силу усмехнулся Гриха.

– Да может, и не нужна.

– Зачем вообще мне все это?

– На то Бога воля, кому тело Христово давать. Вот Павел, к примеру,
после распятия Христа обрел раны его как доказательство, мол,
разделяю тело Христово.

– О чем ты говоришь, ма? Это психическое. Отстань.

– Ты только не пей, сынок, Бог этого не любит. И Иисус не пил.

– Бог много чего не любит.

– А ты не пей, мало ли что. У тебя это ведь по пьяни случается, да?

Гриха задумался: «И правда, только по пьяни».

– Не буду я пить, клянусь тебе. Если только по праздникам – и
то бражечки. И в город не вернусь, с тобой жить останусь, тебе
помогать. Корову, нет, свинью лучше купим. А я если что – и здесь
писать смогу. Книгу буду писать.

– Каку книгу? Про что? – почему-то удивилась мать.

– Да хоть про что – про алкоголика-стигмата. А, чем не сюжетец?

Довольные и счастливые, отправились они на кухню чаевничать. И
все бы ничего, да только на месяц хватило Гриху. Вроде и по огороду
помогал, и на самогон не смотрел, и книгу писать начал. Дописал
до того самого места, когда алкоголик вдруг с невесть откуда открывшимися
стигматами приехал к матери, и… Стоп. Ни мысли, ни слова: застопорилось
что-то, забуксовало и заглохло. Что дальше? Гриха не знал.

Промучился за письменным столом ночь, другую, поизмял не один
десяток листов – ничего. С рассветом пробрался в мамкин погреб,
нашел бутыль с самогонкой. Набрал полную алюминиевую кружку, вернулся
за стол и, задержав дыхание, жахнул все, что было, залпом. Копье
римлянина вонзилось под сердце в то же мгновение. Он был без майки
и четко разглядел, как распустилась на левой груди алой розой
рана. Распустилась и… зацвела. Кровь побежала по впалой груди
к животу. Сердце не сопротивлялось. Опаленное градусом самогонки,
оно сжалось в комочек, попыталось спрятаться, укрыться – да некуда.
Гриха закричал. Губы раздвинулись, и из уголков рта вытекла капелька
крови. Он рухнул на белые листы недописанной книги, а стол рухнул
под ним.

– Гриша! – это была мать. Она вбежала к нему в комнату в одной
ночнушке и тут же бросилась к сыну. Сын умирал. Мать перевернула
его на спину, прижала к себе, запричитала, захлебываясь слезами.

– Сынуля, сынок, Гришечка! Ну зачем ты так? – она пнула что есть
силы алюминиевую кружку, и та, разбрызгивая остатки горючей жидкости,
звонко отлетела под кровать. – Гришечка, сынок, не уходи от мамы,
не оставляй ее одну! Сынок! Почему? Господи, почему?! Почему?!
Сына, сына, ну… Сына, щас, постой, – она положила его на пол,
подбежала к стене, сорвала с нее керамическое распятье, вернулась.

Мать-старушка снова подняла его, прижала к груди, запачкалась
в сыночкиной крови:

– Не уходи, не оставляй меня, Гриша. Сына, на вот крест. Крест,
он должен спасти, на вот.

Она прижала распятие к груди, но сын замотал головой.

– Нет, – выдавил он.

– Нет? – сквозь рыдания произнесла мать и уронила распятие на
пол, в кровь. – Нет? Тогда что, скажи, что? Что тебя спасет, что
тебе надо? Что ты, сыночек, хочешь? – спросила она.

И он ответил:

– Водки.

27-30 апреля 2004 г.