Проза

У меня остается моё будущее –
и я намерен идти вперед.

Ван Гог.

Когда из поселка, что на окраине N-ска, пришло письмо, мать Володи
была на работе в ночную смену, а батя, как и всегда, пьян.
Поэтому письмо и пролежало на подоконнике до следующего
вечера.

Письмо, не без божьей помощи, написала бабушка (мать отца) Володи.
Мальчик приехал к бабуле в начале лета, в самый жаркий сезон,
чтобы помочь старушке, да заболел, бедняжка. Бабушка уже
было решилась дать телеграмму родителям, но Вове полегчало
(никак, святая водица помогла, которой она обмыла внучка).
Поэтому в телеграмме надобность отпала. С трудом нацарапав
страничку корявого текста, баба Шура сходила до почты. Месяц
спустя весточка дошла до адресата. Баба Шура написала про посев,
про Вовкину простуду и про то, что «больно уж Вовка просит,
чтобы прислали ему масляных красок. У нас в поселке таких
нету, а он уж больно загорелся. Рисовать, ба, говорит, хочу,
аж в лихорадку ударился. Пришлите, коли есть, Вовка говорит,
что есть. А если что, так я с пенсии чуток деньжонок на
книжку вам переведу. Жду ответа, как соловей лета. Вовка
говорит, что каждое утро на почту будет бегать. Так что шлите,
чтоб быстрее было, «авией». И Колька пусть не пьёт. Стыд один,
сына обуть не может. Ты, Нина, построже с ним. Про Вовку не
забывайте. И как там в лагере Жаннушка, работает? Уж больно
соскучилась по ней…».

Нина письмо не дочитала, пьяный муж разбил что-то на кухне и заплакал:

– Сына не могу одеть? – услышала женщина. – Да я вот хоть завтра
работу себе найду, и посмотрим тогда, кто кого оденет. И краски
ему вышлю.

– Ага, как же…– тихо возразила Нина.

– Мне бы только похмелиться.

– Во-во. А разбил-то что?

– Да не знаю, иди сама посмотри.

Уставшая женщина отложила письмо, сняла очки, прошла на кухню.

– Вот те крест, клянусь, работу завтра найду. Ты же знаешь, я
токарь, каких нет. Волос просверлю. У меня вон и алмазный диск
есть. Хочешь, прямо сейчас продам, и Вовке краски купим?
Хочешь? Только похмелиться бы…

Краски отослали через неделю. Старшая сестра Жанна прислала из
летнего лагеря, где работала вожатой, первую получку. Нина
поспешила с бандеролью. Сильно уж любила она своего Вовочку,
как-никак, а младшеньким был, хиленьким. Стоит только чуть
простудиться – температура за сорок переваливает, бредит, а
холодный пот аж с простыни капает. Вот и теперь у бабки себя до
лихорадки довел мечтой-то своей. Он всегда любил рисовать. Всё
чаще, правда, карандашами в альбоме, а как из школы на
домашнее обучение перевели, замкнулся в себе, с месяц к
карандашам не притрагивался. Скучал без одноклассников, без общения,
без любимого урока рисования… Лечащий врач посоветовал в
деревне отдохнуть, на свежем воздухе, пообщаться, что
называется, с природой, приступы, глядишь, и пройдут. С чего брались
эти самые приступы, откуда – никто не знал. А лечить не
весть что в местной поликлинике не брались. Диагноз был один:
это переходное, пройдет с возрастом. А ездить с Володей в
центральную больницу было некому, да и приступы со временем
стали редки. Раз в год случались вперемешку с ангиной или
гриппом, да в течение трех дней все как рукой снимало. Ни
головных болей, ни бреда… Вова даже начал думать, что вскоре ему
разрешат вернуться в школу, может, и в этом году.

Жуткое желание рисовать возникло сразу же после простуды. Сейчас он
каждый день утром и вечером бегает на почту вот уже почти
месяц – ждет краски. Уже и ДВП себе приготовил, и кисточки из
шерсти дворовой собаки Жужи сделал. И сны всё ярче стали
сниться. Яркие сны, сочные, огненно-горящие. Он боялся таких
снов – они могли ослепить. Вова помнит, почему ему прописали
домашнее обучение: два раза в школе он падал в обморок. Этому
предшествовали яркая вспышка в голове и запах, будто где-то
рядом чистят апельсины. Первый раз он упал на школьной
линейке, второй – в классе на контрольной по географии. После
обмороков всегда подымалась температура, Володя начинал
бредить. Всю ночь в компании странных фантастических существ он
часто видел солдат, которые закапывали его в землю. Видел, как
рушились дома, города, земля, а все потому, что он по
неосторожности достал из карандашницы не тот карандаш…

Вова рисовал с трех лет. Теперь он полон сил и энергии сотворить
нечто необыкновенное. Он чувствует, что созрел для чего-то
большего. Написать не просто картину, как раньше на листе в
альбоме акварелью, – больше, чем картину…

В поселке у Володьки появился друг Гриша. Григорию исполнилось
семнадцать, был он чуточку не такой, как все – его считали
умственно отсталым. Вова же так не думал. Да, в свои семнадцать
лет Гриша выглядел, как Вова в пятнадцать, и говорил,
заикаясь. Ну и что, не главное ведь, как говорить, главное – что.
Так ведь? Гриша помог Вове достать с чердака лист ДВП,
распилить его на шесть равных частей, зашкурить неровности и даже
сделал рамки для будущих картин. Разговаривали друзья в
основном о звездах и цветах. Гриша любил красный цвет. Вове
симпатичны были оттенки желто-зеленого. А ещё нравился чистый и
глубокий ярко-голубой цвет, как вода в ручье у оврага сразу
же за полем.

В одиночестве Володя бродил по полям, вдыхал аромат свежевспаханной
земли, пряных трав, пшеницы, вереска… И руки зудели от
желания взять кисть, и сердце подскакивало к горлу, глаза
пожирали всю эту красоту, и слезы невольно бежали из глаз и капали,
переливаясь в лучах солнца бриллиантами. И появлялась перед
глазами радуга.

– Гриш, а ты знаешь, что на том конце радуги?

– На каком?

– На самом дальнем?

– Наверное, тот свет. Рай ли, ад ли… Мне бабка рассказывала, что
радуга – это коромысло Богородицы. Пресвятая Дева Мария, по
легенде, с помощью неё грешников из ада вытаскивает, спасает …
А так, кто знает.

– Там, должно быть, ещё красивей места, чем здесь?

– Может, и есть.

– Ты бы хотел попасть в радугу?

– Не знаю, не думал.

– А я бы хотел стать частью соцветия. Частью красивого.

– Красивого? Тебе что, здесь мало красивого?

– Честно? – спросил Вова.

– Честно, – ответил Григорий.

– Мало.

И Гриша заплакал.

Проснулся ещё засветло и, не умываясь, бегом на почту. Мимо
огородов, мимо магазина, мимо колодца, у которого столпился народ,
мимо бани, где по четвергам моются солдаты из ближайшей
воинской части… И вот оно – место всех его чаяний и переживаний.
Почтальон тетя Люда как раз разбирала почту. От неуклюжего
домика отъезжала почтовая машина.

– Дождался, маленький, – сходу произнесла почтальонша и протянула
Вовке бесценную бандероль, – только распишись и скажи, чтобы
бабуля, как сможет, зашла насчет пенсии.

Прижав к груди долгожданный подарок, Вова прокричал тете Люде
«спасибо» и вприпрыжку помчался домой. Мимо бани, мимо колодца…

Бабушка пекла оладьи и варила компот из ягод.

– Никак дождался? – обрадовалась старушка.

– Дождался.

Сияющий от счастья Вовчик вскрывал посылку. Масляные краски
(двенадцать цветов) он высыпал на пол и сразу же распечатал тюбик
золотистой охры. Понюхал, положил на колени чистое «полотно»
ДВП и, мазнув пальцем по краске, сделал первый боязливый
мазок на гладкой «деревяшке» будущей картины. Потом ещё один
мазок, ещё. Вспомнил про подсолнечное масло, которым (как
научили ещё в школе) можно разбавлять краски и... В голове
появилась необъяснимая легкость, как будто изнутри стали
выкачивать воздух, слабость в ногах и в желудке. Закружилась голова.

«Только не сейчас», – подумал Володя. А перед глазами у него уже
распускались всеми цветами радуги краски. Вот раскрылся голубой
бутон, а рядом с ним красная роза. Потом желтое. Желтое
загорелось солнцем – огромным жарким солнцем. Мальчик ждал, что
вот сейчас возникнет тот самый запах, и он упадет в
обморок. Поэтому Вова схватил себя за левое ухо и больно сжал. Сжал
до крови.

«Я должен рисовать».

Цвета стали бледнее, а потом и вовсе исчезли. Лишь яркие тюбики
художественных красок пестрыми каплями рассыпаны по полу.
Мальчик взял кисточку с самым грубым волосом и рьяно, порой даже
как-то нервно начал накладывать основной рисунок. И быстро
так, будто его кто-то торопит, гонит. Может, так оно и было?
Володя спешил.

Володя боялся, что не успеет выложить из себя весь запас, весь
тайник красок, которые живут в нем, растут, переполняют,
завоевывают…

Когда второе письмо из поселка пришло в город, Нина опять работала в
ночь. Николай страдал с похмелья и тщетно искал мелочь на
кружку пива. Жанна осталась на третий сезон в лагере. Поэтому
письмо вскрыли через сутки. Это была страничка, где
пол-листа исписал мелким подчерком Вова, остальное занимали
каракули бабы Шуры.

Володя писал, что счастлив, даже больше: он нарисовал четыре
картины, и у него кончались краски, и ещё нужны настоящие кисти. А
ещё: «Если сможешь, мам, прислать мне хоть какую-нибудь
книжку по рисованию. Гриша говорит, что книги такой тематики
очень дорогие, если это так, что ж, не нужно книги. Краски
важнее. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Люблю тебя! Привет
сестре. Ваш Вовочка».

Бабушка волновалась за Вову, написала, что «он ничего толком не ест.
Как одичалый, с утра и ночью рисует и рисует. Круги под
глазами образовались, и кашляет как-то с хрипотцой, простыл, чё
ли, на полях. Шастает там день-деньской с картиной-то и
красками, ворон и кусты шиповника рисует. Я смотрю, дивлюсь –
какая красотища. Силен. Ты только, Нинушка, припугни его,
кабы приступ, не дай Бог, не случился. Меня-то он не слушает. А
нынче слышу, плачет. Так страшно мне сделалось. Болит у
него душа, ох, и болит. Подойдет, бывало, ко мне, положит
голову мне на колени и вопросы всякие задает, про Бога всё
спрашивает. Я говорю, рано тебе про Господа Бога думать, а он
говорит и говорит, и всё мудрено так. Ты напиши, Нин, ему, аль
закажи переговоры. Мы до почты сходим. Боюсь я и за внука, и
за вас всех. Что уж, и сын написать не может? Ты так ему и
скажи…».

Первые две картины Володя нарисовал за ночь. На одной было желтое
поле пшеницы с удаляющейся вдаль узкой дорогой под темно-синим
небом. Вторая картина имела название «Три птичьих гнезда».
Володя ни минуты не проводил без любимого дела. Казалось, не
порисуй он час – умрет. Сюжеты, краски, картины теснились в
нем и искали выхода. Он рисовал углём на стене, рисовал
карандашами в бабушкиной тетради. Рисовал. Еще две картины он
нарисовал с промежутком в день. Это были уже достаточно
зрелые, на его взгляд, работы – «Девушка в лесу» и какой-то
странный морской пейзаж. С красками, когда закончился первый
набор, помог Гриша – выпросил у родителей, пообещав, что Вова
нарисует картину домой. Вова же тоже не медлил – написал
письмо матери: он не может не рисовать.

Гришиных красок хватило еще на пять картин. Домой к родителям Гриша
отнес два полотна, чтобы предки могли выбрать. Отцу не
понравилась ни одна.

– Мазня, – был вердикт.

Матери же понравился осенний пейзаж с четырьмя деревьями.

– Где он нашел летом осенние деревья?

– Из головы, – ответил юноша. – Вова все берет из головы, из снов. Он видит сны.

– Какие сны?

– Красочные.

– Да? И что в этих снах?

– Картины.

– И все?

– Жизнь.

– Чья жизнь?

– Всехняя.

Осенний пейзаж решено было повесить на кухне, хотя отец настаивал на
чулане или в сортире. Грише одному нравились картины
Володи.

В скором времени из дома Володе пришел еще один набор красок, и
мальчику удалось пообщаться по телефону с мамой. Он пообещал
слушаться бабушку, хорошо питаться и не переутомляться. Вова
нарисовал еще шесть картин, среди которых были «Ночное кафе»,
несколько пейзажей, два портрета незнакомых мужчин и
«Подсолнухи» – эту картину он повесил в гостиной.

А потом Вова потерял сознание прямо за своей новой работой. С ним
был Гриша – юноша, по своей природе странный, испугался: он
подумал, что друг умер из-за него. Они поспорили о цветах, и
Вова упал, запрокинувшись на спину. Гриша схватил его за
плечи и начал трясти. Поняв, что это ни к чему не приведет, он
бросился вон из мастерской художника и со слезами на глазах
побежал к оврагу. Перед глазами возникла радуга. Гришу как
будто осенило – он понял, что надо сделать. «Я отнесу тебя на
тот конец радуги, я отнесу тебя на тот конец радуги», – как
заведенный, повторял и повторял он, возвращаясь назад.

Вова бредил. Наверное, так. Он видел ухо. Ухо, которое нашел в
красках. Оно было словно мумифицировано. Ухо лежало между
тюбиками с желтым кадмием и натуральной сиеной. Ухо. Казалось, оно
говорило на каком-то подсознательном, может, астральном
уровне. Оно желало, оно манило… Кажется, Вова отвечал ему. Они о
чем-то договорились. Вова принял подарок от вечности – он
взял это ухо в свою ладошку и сжал. В тот же самый момент его
левое ухо загорелось огнем и закровоточило. Может, это
Гриша? Или он сам в беспамятстве схватил себя за ухо и… Боль
привела в чувство. Он увидел свои «Подсолнухи». Эта картина
проплыла перед ним и скрылась из виду. Володя сообразил, что
его куда-то тащат. «На тот конец радуги», – донеслось спереди.
На тот конец радуги. И художник улыбнулся.

Картины Володи не признали. Да и какие специалисты в N-ске? Вердикт
был все тот же – мазня. Местные художники посчитали работы
мальчика грубыми, лишенными эстетического вкуса. Одной из них
забили дыру в сарае, другой – дыру в заборе. Остальные
картины постелили в коридоре. И все ничего, да вот только
недавно, вернувшись в поселок, где произошла эта история, я
случайно увидел прибитую к забору часть картины. Я не поверил
глазам. Нашел справочник мировой живописи и вернулся к забору.
Она. У меня перехватило дыхание: на заборе был прибит
«Портрет доктора Гаше». Судьба «Подсолнухов» страшней – полотно
погибло в пожаре, когда горела стайка. А «Звездную ночь» мне
удалось разыскать в поселковой столовой. Если хотите взглянуть
на бесценный шедевр – милости прошу.

Молодой же художник, как мне кажется, творит до сих пор, хоть и
прошел уже не один десяток лет. Он не может не творить. Он
пишет. Пишет даже там. На том конце радуги. Потому что в живописи
есть нечто бесконечное…

14 июня 2004г.