Проза

Отца мальчиков, Николая, после второго инсульта парализовало, и ему была начислена нищенская пенсия в тысячу рэ. Надежда работала продавцом в магазине и получала чуть больше двух тысяч.

Глеб учился в девятом классе, Семен - в шестом. Младший учился неважно, скакал с четверок на двойки, Глеб же был отличником, победителем многих олимпиад и любимчиком учителей.

Поэтому, когда старший в конце февраля показал матери дневник, и Надежда Владимировна впервые за все учебные годы Глеба увидела запись красной пастой на всю страницу, то нисколько не взволновалась. Больше её напугало одно: в чем она пойдет к классному руководителю? На улице холод за двадцать, а у неё еще с юности полушубок, который подарила тетка, когда Надежда выходила замуж, да тоненький шарф на голову. Стыдно как-то, неудобно. Думала она прикупить себе обновку, но все руки никак не доходили – то задолженность за газ, то у Семки сапоги износились.

В общем, в школу Надежда пошла в драповом пальто, которое «заняла» у соседки.

- Войдите, - услышала женщина в ответ на стук в дверь с номером 12.

- Здравствуйте…

Надежда села напротив пожилой седоволосой женщины. Это была Валентина Абрамовна, классный руководитель Глеба с четвертого класса.

- Надежда Владимировна, вы читали сочинение Глеба?

- Какое сочинение? – почему-то испугалась Надежда.

- «Готов ли я пожертвовать всем ради воплощения в жизнь своей мечты».

- Нет.

- Вы помогаете ему делать уроки?

- Нет.

- Скажите, вам известна заветная мечта сына? Кем он хочет стать?

- Нет. Знаете, Глеб в отличие от Семена всегда все держит в себе, он молчалив, не строит грандиозных планов…

Здесь учительница странно хмыкнула.

- По крайней мере, он не делится ими со мной. А что случилось?

- У вас, извините, есть родственники в Германии? Или знакомые немцы?

- Нет, - усмехнулась женщина.

- Ваш дед, то есть отец, погиб в Великую Отечественную?

- Не мой, мужа.

- Взгляните, я обвела это красным.

Мать взяла протянутую ей тетрадь домашних сочинений сына. Красным было подчеркнуто следующее: «Моя мечта, которую я уже начал воплощать в жизнь, - это создать памятник Гитлеру. Да, да, вы не ослышались, тому самому Адольфу Гитлеру. Спросите, имеет ли моя мечта какую-нибудь политическую или религиозную подоплеку? Отвечу: у каждого своя мечта, и никого не должна интересовать подоплека мечты, её суть, скелет… Мечта – это нечто, дающее стимул к жизни. Это центр, к которому стремимся всю жизнь. Это конец, идейный, быть может… А может, это своеобразный рай? И при чем здесь суть мечты?! Я не любитель политики. Не верю я и в Бога. В воплощении своей мечты я не вижу ничего ужасного, противоестественного… Это мой выбор, мое желание проявить себя. Это моя мечта, какая б она не была. Выплеснув её, оживив, я обрету себя, свое я – до сего момента не востребованное целиком, не открытое. Ведь смысл жизни – обрести самого себя. Памятник Гитлеру откроет глаза на новую сторону жизни. На новое мировоззрение. Эта скульптура поможет увидеть другой мир, других людей, другую философию, другую истину».

Надежда оторвала взгляд от аккуратного, почти каллиграфического почерка сына и посмотрела в белые глаза учительницы. В глазах был упрек.

- Это написал Глеб?

- Да, Глеб, как это ни странно. Я не стала выносить это на педсовет, но вы должны меня понять: я взволнована. И если, если Глеб действительно начал лепить или строить – не знаю, как он это делает, – этот чудовищный монумент, я… я вынуждена буду обратиться за помощью.

- Вы…

- Может, ему не помешало бы поговорить с психиатром?

- Я даже не знаю, я не ожидала, честно говоря, такого. Глеб никогда даже не заикался, он и о дедушке-то толком не расспрашивал.

- Отнюдь, у меня, скажу я вам, он реально интересовался еврейским вопросом, - громко сказала Валентина Абрамовна и тяжело выдохнула. – А кое-кто рассказал мне, что Глеб называет себя юдофил. Он признавался друзьям, что любит евреев – Бродского читает, еще кого-то, говорит, что все мы евреи, но не каждый об этом знает. Может, это он мне как-то хочет высказать свое несогласие с какими-то моими утверждениями, я даже не знаю?

- Нет-нет, Глеб не мстителен – и такое… Нет. Я поговорю с ним сегодня. Уверена, все наладится, вот увидите.

- Хотелось бы.

- Обещаю.

- А какие у Глеба отношения с отцом?

- Самые что ни на есть дружеские.

- Может, лучше поговорить отцу?

Надежда задумалась:

- Мы поговорим с ним.

- И еще, разузнайте у него про памятник – где он начал его возводить, если, конечно, начал?

- Конечно.

- Глеб изучает французский? – почему-то спросила учительница, хотя в третьей четверти сама просила «француженку» Эльвиру Гасановну не портить оценки Глебу и исправить «четверку» на «пятерку».

- Французский, а что?

- Хорошо, не немецкий, - выдавила Валентина Абрамовна. – Повлияйте на него. Он хороший мальчик, и будет очень жестоко и несправедливо, если он так плохо кончит.

Старшего сына дома не было. Весь вечер Надежда была сама не своя, ходила из комнаты в комнату, накричала на младшего, забыла покормить мужа. Николаю она решила пока ничего не рассказывать – вдруг что случится. Да и не верилось как-то в то, что Глеб на такое способен.

- Предать деда! – закричала она с порога.

Глеб разувался.

- Не разувайся, пойдем поговорим на улицу, - тише сказала мать.

Смеркалось. Глебу нравилось это время суток – оно было похоже на его внутреннее состояние: сумерки, говорят, - это трещина между мирами. Его мир всегда шел вразрез с миром этим. Вот и сейчас он смотрит, как его дыхание, покинув границу губ, превращается в пар. Переход из одного мира в другой – изменяясь, приобретая новую форму, новое…

- Ты слушаешь меня?

Худощавый длинноволосый юноша с большими темными глазами посмотрел на мать.

- Слушаю.

Он никогда не врал матери, никогда не обижал, а сейчас ему вдруг захотелось ей нагрубить, сделать больно. Сколько можно прощать? Но… Нет, нет и нет. И вот он смотрит в глаза готовой вот-вот расплакаться матери, и его губы сами произносят:

- Я пошутил.

- Ты пошутил?!

Он знал, что эти слова ее успокоят. Знал.

- Да, мама, это была шутка.

- Ничего себе шутка! Кто же так шутит? Твой дед погиб в Отечественную, всю войну прошел от Кавказа почти до Берлина – вон наград сколько! Бабка твоя, царство ей небесное, всю войну на фронте бойцов спасала – медичкой была. Мы под фашистами не прогнулись, загнобили Германию, победили. А ты памятник решил ваять, и кому – Гитлеру! Даже если это и шутка, то тупая шутка, жестокая. Тебя же и из школы за такое могут выгнать.

- Это была шутка, - тверже, уже без улыбки произнес Глеб. – Я виноват. Если хочешь, сейчас же пойду к Валентине Абрамовне домой и извинюсь.

- И возьмешь и перепишешь сочинение.

- Да, возьму и перепишу сочинение.

- Шутка, надо же! Может, тебе действительно с психиатром поговорить?

- А что, идея.

- Что?

- Я говорю, почему бы и нет, вдруг и правда – ку-ку.

Женщина от такого ответа растерялась:

- Как это «ку-ку»?

- Ну ты же сама сказала: «может, действительно…». Это ведь тебе класснуха посоветовала?

- Да ну тебя, скажешь тоже.

- Ладно, я пойду.

- Куда?

- Доделывать памятник, - улыбнулся мальчик и не сразу понял, что обожгло его левую щеку.

- Только попробуй.

Сочинение на тему «Готов ли я пожертвовать всем ради воплощения в жизнь своей мечты» Валентина Абрамовна не отдала Глебу ни вечером, ни назавтра, ни через неделю. Сначала его прочитала историчка, потом географ, затем завуч по воспитательной части, следом директор. Глеба вызвали «на ковер» в кабинет директора. Но из-за того, что собрались все учителя, школьный психолог и даже невропатолог из местной поликлиники, совет пришлось перенести в спортзал. Глеб сам помогал расставлять стулья и все время думал, что сделает после «экзекуции».

К Глебу впервые за девять лет обращались на «вы».

- Вы понимаете, молодой человек, что этим сочинением, этой мечтой, вы оскорбили память миллионов погибших, память отцов и матерей, отдавших свои жизни за ваше, да-да, именно ваше будущее? Вы наплевали на ныне живущих ветеранов. Вы кощунствуете. Вы злобны. Это идет не от доброго сердца. Помните: никто не забыт, и ничто не забыто. А вы, молодой человек, забыли. Вы предатель. Надо же, додумались – памятник Гитлеру. Врагу народов, злодею всех времен. Паразиту, монстру, антихристу. Почему бы вам не продолжить и не возвести памятник Чингисхану или Нерону, а Чикатило – чем плох ростовский убийца? Джеку-потрошителю?.. Вы, я вижу, не раскаиваетесь в так называемой шутке? Смеется тот, кто смеется последним. Взгляните, он даже не дрогнет, не всхлипнет… Жестокий молодой человек, эдакое продолжение самого… Бесплатное приложение… Ваша пощечина цивилизованному обществу удалась, молодой человек, теперь впору этому обществу ответить вам тем же… Вы сожалеете о содеянном, нет? Замечательно. Что? Попросили переписать? И что бы сейчас сотворила ваша фантазия, ваш внутренний мир? Какое на этот раз небожество, а?.. Вы аморальный, ограниченный, дезорганизованный молодой человек. Профанатор. Моральный урод. Дегенерат… Шутка? Вас этому родители научили, или сами до этого додумались? Как, вы думаете, отреагировал бы ваш дед, ветеран войны? Да он сейчас, наверное, в гробу перевернулся… Вы должны быть наказаны. Какое наказание вы выберете себе сами?

И Глеб ответил:

- Расстрел.

Потом встал и молча вышел из спортзала. Эхо собственного приговора еще долго блуждало между канатами и турниками.

Мать не пошла на совет, хотя и была приглашена, потому что ей снова нечего было надеть. А соседка, как на грех, замочила драповое пальто.

Она ждала сына у двери с ремнем, как это было ни странно для неё самой, и уже решила, что отправит старшего в ПТУ: «туда деньги не нужны», - и пусть отныне сам зарабатывает себе на одежду и всё такое.

Мальчик домой не пришел. Ремень вернулся в шкаф. Надежда рассказала все мужу. Николай молчал.

- Ты тоже, как и мне, ему ничего не скажешь?

- Поздно уже что-то говорить.

- А я его ремнем.

- Я сказал, Надя, поздно это уже.

- Что значит поздно?! Что значит поздно?! Это наш сын. И я, я не позволю ему сломать свою жизнь. Он еще молодой, еще ничего не поздно.

- А почему сломать? Может, наоборот, это мы, это та – теперь уже прошлая его жизнь его и ломала. Он поборол её… Он борется… Поэтому не смей, слышишь? Придет, пусть поест и ложится спать. Пускай все идет, как идет. Пускай он решает сам, что для него правильно, а что нет. Если он хочет так шутить, пускай шутит. А если это не шутка… что ж, ему жить. Мы здесь уже не…

- Заткнись, - завизжала женщина, - заткнись! Если бы у него был здоровый отец с крепким кулаком, ничего бы этого не было.

- Ага, я виноват, согласен.

Они не доспорили, хлопнула входная дверь.

- Пришел, - тихо произнесла женщина и встала.

Но это был только ветер.

Глеб пришел домой с рассветом. Он был усталый, невыспавшийся, грязный, с израненными в кровь ладонями и разбитым лбом.

- Пойдешь в школу? – строго спросила мать.

- Попью воды и пойду, - ответил сын.

- Я рассказала все отцу.

- Хорошо.

- Хорошо?!

Глеб залпом выпил стакан кипяченой воды, потом еще один, и, не собирая рюкзака с учебниками, пошел в школу. Учиться ему оставалось два месяца, затем экзамены и… Он знал, что теперь находится под прицелом всего учительского состава и некоторых учеников. Самого же его это нисколько не волновало… У Глеба появилась цель, появилась мечта. Мечта, которую он с безумным рвением начал воплощать в жизнь.

Что это было: месть? эпатаж? самоутверждение?.. Он не задумывался. Шел на поводу своей мечты? Или все-таки шутки? Неизвестно. Он самому себе не мог дать точный ответ. Работал по ночам в подвале заброшенной столовой на окраине поселка, творил, с каждым днем все ближе приближаясь к… истине.

Спустя месяц памятник Гитлеру был готов на четверть. К Глебу присоединились шестеро молодых людей. Еще через месяц, когда Гитлер вырос на половину, в отряде Глеба насчитывалось двадцать два человека (13 мальчиков и 9 девочек).

В начале лета, после неудачных экзаменов, Глеб выстроил своих единомышленников в одну шеренгу и приказал:

- Рассчитайсь!

- Первый, второй, третий… пятнадцатый… двадцать первый… двадцать девятый, тридцатый…

У Гитлера появились легкие… тридцать четвертый, тридцать пятый… они были из мрамора… тридцать девятый, сороковой… теперь «солдаты» приступили к созданию сердца… сорок пять, сорок шесть… сердце должно быть, решили они… сорок девять… из железа… пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три…

Кто не спрятался, я не виноват.

21 июля 2004 год.