Проза

В мире, где больше нет Бога, разве мамы не стали для нас новым
Богом? Последний священный оплот – непреступный и неодолимый.
Материнство – последнее волшебство, которое ещё осталось в
мире. Но волшебство, недоступное для мужчин. Да, мужики твердят,
что они очень рады, что им не надо рожать, проходить через
всю эту боль, истекать кровью… но на самом деле все проще.
Как говорится, кишка тонка. Не дозрели ещё. Мужики просто
физически не способны на этот немыслимый подвиг. Физическая
сила, способность к абстрактному и логическому мышлению,
половой член – все преимущества, которые вроде как есть у мужчин,
это лишь видимость. Половым членом даже гвоздя не забьешь.
Женщины – более развитые существа. Никакого равенства полов
нет и не может быть. Когда мужчины начнут рожать, вот тогда
можно будет говорить о равенстве.

Ч. Паланик

Кто знает, кто знает. Может, это сатана-дьявол откатил камень от
гробницы, где лежал распятый Спаситель, и выпустил Христа, а?
Нас так часто волнуют вопросы, которые на самом деле не
должны касаться нас вообще. Кто мы такие, чтобы решать за
Всевышнего?..

Если бы я не боялся остаться с ними наедине, я бы сейчас был рядом с
ними, а не сидел неизвестно где, неизвестно с чем…

Она, моя жена, во многом оказалась права. Они, жены, всегда правы.
Вообще к женщине, когда она что-то говорит, нужно
прислушиваться. Да, мы уже привыкли к их трепу. Давай, птичка, трещи.
На самом деле здесь мы уже и простегались. Женщины владеют
своим собственным, тайным языком. И между собой они общаются
только с помощью него. И этот язык – язык богов. По-крайней
мере он им – богам – доступен. Женщина – это сила. В её руках
всё. И Бог в том числе. А всё начиналось так по-простецки
невинно. Маша пришла после очередного УЗИ и сказала, что
врачиха ошиблась, и у нас будет не девочка, а мальчик. Мать
твою, подумал я, ни хрена себе, тут до родов осталось совсем
ничего, и тут на тебе… «Я уволю эту сучку», – пообещал я, сам
уже гадая, куда девать купленные для девочки вещи. Что тут
говорить, я всю комнату-детскую под девочку сделал. Обои в
розовый цветочек, занавески в кружевах с Мальвинами, дом для
Барби – просто огромнейший со всякими кукольными прибамбасами,
а тут – здрасте, я ваша тетя… Я не поверил сначала, а пару
дней спустя Маша рассказала про поцелуй. Плакала навзрыд и
говорила, как пришла по совету мамы, будь она неладна, в
церковь и поцеловала икону Богородицы, чтоб роды легкими были.
«Так все молодые роженицы всю жизнь поступали». Только вот
когда моя благоверная целовалась с иконой, мысли у неё в
голове копошились чересчур гаденькие.

«Что значит гаденькие?» – спрашиваю, а моя ещё хуже взревела. Ничего
не говорит больше, только плачет.

Допытывал потом у неё, что да как да почему? Она, как заведенная,
одно: «Всё из-за поцелуя, хорошо хоть так, а если заразу какую
подхватила…». И я уже было смирился с неожиданной переменой
пола зародыша, а тут нате – во сне Маше стала являться та
самая Бога-мать-её-родица и стращать жену. Сказала, что сын
не от меня, а от Бога, что родится мальчик, который станет
вторым Иисусом и который бросит её, Манюню то бишь, во имя
высокой цели – своей миссии. Спасения человечества. Я когда
услышал, чуть не того… Пробовал успокоить жену, но она ведь
когда себе чё вдолбит, хрен переубедишь. Все книги на
библейскую тематику перевернула и заявила, что не хочет иметь
ребенка, который оставит её. И вообще не хочет рожать сына на
мучение и распятие. На хрен. На хрен! Ходила она по квартире и
орала. Всего одно слово – на хрен. Потом слово чуток
изменилось – на хрена. И так всю неделю. Она мне рассказала, как
Иисус номер один отрекся от матери, как, должно быть, страдала
мать. «И вообще, на хрена она рожала его?! Знала ведь, что с
ним случится. Пророчества читала же. Ой, и дура, прости
Господи. Но я поступлю умнее. Пойду до Богородицы и всё ей
расскажу. Посоветуюсь. Женщина женщину должна понять».

Ночами я слышал, как Маша плакала во сне, скрипела зубами, кричала,
звала на помощь. Я будил её, обнимал, а она говорила, что не
вынесет больше этого. Она чувствует на себе одиночество,
переполнявшее мать Иисуса Христа, и это одиночество не
человеческое, оно звериное. Одиночество Зверя. «Ну что ты такое
говоришь?». «Я чувствую, интуиция, эта дрожь не моя, это не я
трясусь и обливаюсь холодным потом, это не моё. Её. Это её
слезы, её стоны и крики. Ёё. Её! Богородицы. Она во мне, чтобы
помочь. Чтобы предостеречь. Изменить запрограммированный
процесс рождения и умирания Сына Человеческого. Мы должны
остановить этот цикл. Должны дать отпор. Отомстить!». Я баюкал
её на руках, носил по спальне, укачивал, пел… «Тебе нельзя
волноваться, всё будет хорошо». А она, засыпая, бредила
каким-то ультиматумом, который она (они) выдвинут Богу. «И вообще
я хотела девочку».

По утрам я спрашивал её о прошедшей ночи, она улыбалась. «Я уже всё
решила. Я знаю, что сделать», – отделывалась от меня Маша.
Как-то уже совсем перед родами пришел с работы, пораньше
специально пришел, волнуюсь за неё, а Маша с порога: «Ты бы
хотел родить этого ребенка за меня?». Я сначала подумал, что это
очередная шутка. Но её взгляд, а я знаю этот взгляд, даже
боюсь ее, когда она так смотрит: «Хочешь родить Сына Божьего
вместо меня?». Что мне оставалось делать, я сказал: «А Бог
согласен?». И ответ меня прибил: «Куда он денется, если мы
захотим». «Мы – это ты и?..» – поинтересовался я. Но жена,
довольная своим ответом, развернулась и, весело напевая, пошла
собираться. «Дойду до церкви, – бросила, как плюнула, она
через плечо, – поцелую Богородицу».

Видеть накрашенную – ярко-малиновые губы, розово-желтые тени, румяна
– беременную на последнем месяце женщину – жутковатое
зрелище. Матрешка – это самый-самый невинный эпитет в её адрес.

И так она пойдет в церковь? Пешком? Мария улыбнулась:

– Клевый макияж, правда?

– Может, я тебя провожу?

– А зачем?

И она ушла, осторожно закрыв за собой дверь. Я смотрел ей вслед
через окно, и мне казалось, что это по дороге идет не моя Маша –
это была совсем другая женщина. Богородица.

Такие мысли меня пугали, я боялся, что и вправду некая высшая сила
завладела моей женой и наглым образом «кроит» её на свой лад.
Делает из неё другую. Не земную. Обреченную на…

Я верю, что у женщин есть нечто против всех мужчин, а самое главное
– что-то против Бога. И это что-то Бог не в силах не
принять. Женщины крутят, как хотят, миром. Крутят пока осторожно,
мягко, легко, незаметно, чтобы мужчины продолжали верить в
своё величие и царственность, тогда как на самом деле… Мы уже
давным-давно в проигрыше. Аминь. Я за женщин – но то, что
есть у них в руках, что подчиняет себе Бога, может рано или
поздно восстать против мужского семени, и тогда…

Женщины жестче мужчин. Опаснее. Коварнее… Ради счастья своего
ребенка они готовы на всё. И это всё может стать концом даже для
них самих. Поэтому я боюсь. Если это правда, и моя жена носит
в себе ребенка от Бога, и участь его быть гонимым и
распятым во имя жизни, то две Марии могут сговориться и изменить,
положить конец. Одна женщина – сила, две – апокалипсис. А где
две женщины – там сотня, сотни тысяч, миллиарды… Женщины
сплачиваются в борьбе против мужчин, сплачиваются они и во имя
жизни одного ребенка… Боже… Один ребенок положит конец
всему. А все потому, что должен будет оставить мать, возлюбить
больше людей, а не её. Это двойной эгоизм. Со стороны
отца-Бога, ну и… Хотя мать можно понять. Может, и вправду мне
родить?

Вот здесь всегда в голове появляется эта строчка, откуда? Не мог же
я сам её придумать: «А может, это сатана-дьявол распечатал
гробницу с распятым Спасителем и выпустил Христа на
свободу?». Эти мысли явно не мои, тогда откуда? И почему, причем тут
это? Будь, скажем, жив или мертв первый Иисус, отпала б
необходимость во втором? Так, что ли? Тогда что лучше – жив или
мертв? И что делать с Иисусом номер два, который вот-вот
должен или не должен?..

Маша стала бояться воробьев. Раньше она кормила их семечками с
ладошки, а теперь собирается перестрелять к чертовой матери.
Предателями называет она серых птах и затыкает уши по утрам,
когда «дармоеды» чирикают, как сумасшедшие, под окнами.

Воробьи, по старой легенде, выдали Марию с Иисусом, когда те
прятались от преследования. Неужели и здесь, и в этом есть какая-то
невидимая связь с приближающимися событиями? Эдакий знак,
как и та мысль с гробницей, и прочие, разгадав которые,
удастся остановить… Но что? Рождение или наоборот?.. Знал бы, где
солому постелить, постелил бы…

Мне хотелось бы, чтобы всё это было сумасшествием. Временным
помешательством на почве первой беременности или ещё из-за чего,
только не истина. Только не правда. Нам вообще, как мне
кажется, не нужна правда. Порой лучше не знать, чем знать и
мучиться. Истина в неведении, в незнании истины. Вот в чем истина.

Звонил в больницу, разговаривал с врачом Маши и с той идиоткой из
кабинета УЗИ. Они убедили меня в ошибке. «Такое случается
порой. Плод может лежать неудобно, пуповина может прикрыть…». И
я поверил, что не было никакого чудесного изменения пола. С
самого начала Маша была беременна мальчиком, вот и всё. Я
сказал ей, она в ответ рассмеялась: «Пускай так. Посмотрим». И
этот её взгляд – будто не её. «Маша, это ты? Последнее
время мне кажется, что тебя подменили».

Я боялся родов. Боялся того дня, который наступал. Первое октября.
День рождения. День…

В тот день из церкви она пришла сияющая, возбужденная. Весь вечер
рассказывала о наказании. «За все надо платить». И как нужно
жить, чтобы не умирать. «Если убить мертвого, то он оживет.
Снова». Она говорила обрывками, несвязными фразами. Но я
знал: всё это часть плана, часть большего… И что её губами
говорит не она, может, и она – только другая. Теперь их две. Или
больше?

– Что в церкви? Поцеловала икону?

– У Богоматери закрылись глаза. Икона закрыла глаза, понимаешь?
Чудо, но для чего? Никто не знает. Но все ждут. Пусть ждут.

– Как закрылись? Она же нарисована.

– Вот так вот взяли нарисованные глазки и закрылись.

– Знак? Какой?

– Почему ты у меня спрашиваешь?

Больше мы с ней об этом не говорили. На следующий день я вместо
работы подался в церковь. Народу – очередь человек сто, а то и
больше. Спросил у солидной женщины в кожаном плаще:

– Что за паломничество? С чего?

– Вчера в храме видели живую Богородицу, – и женщина перекрестилась.
– Рассказывают, что она сошла с иконы и пошла из церкви, а
икона закрыла глаза. А сейчас эта самая икона Божьей Матери
миротворит. Занимайте очередь. Чудо это неспроста, видимо,
что-то будет.

– Что? – не задумываясь, спрашиваю.

– Говорят, второе пришествие, – прошептала женщина и снова перекрестилась.

– И слава тебе Господи, – произнес старик рядом, – давно пора.

– Ну-ну, – я поспешил домой, где меня ждал сюрприз.

Марии дома не было. Я прождал её час, потом позвонил в больницу.
Веселый женский голос сообщил, что жену вот именно сейчас
повезли готовить к родам: «Приезжайте, папаша». «Что? –
переспросил. – Как вы сказали?».

«Вы же отец ребенка?! – удивился далекий голос. И я сказал: «Не
знаю», – и повесил трубку. Стало холодно, казалось, я заболел,
поднялась температура, затряслись руки, потекли из носа
слизью мозги.

«Ты готов стать лжеотцом Сыну Человеческому? Готов претерпеть вместе
с ним все горести и утраты? Готов к тому, что будешь
растить не своего Сына как своего и ни разу не упрекнешь, не
обмолвишься?.. Готов?.. Кто знает, может, это сатана-дьявол
откатил камень от гробницы…». Мысли, мысли, мысли, они зашипели в
мозгу, закипели. Я подумал, а как относился Иосиф к Иисусу?
Какова миссия неотца Мессии? Молчаливое воспитание?
Кротость и смирение перед Богом, дабы угодить? Нелюбовь? Вот и
распяли, так что? Все равно не мой ребенок. Не мой. Бога. Вот
пускай Бог и переживает.

Я не хотел так думать, но мысли змеями – откуда только? – вползали в
голову и гадили, и гадили…

А если это мой сын?

Я долго не мог завести машину и, вконец психованный, выскочил на
дорогу ловить такси.

Водитель, узнав, куда едем, присвистнул. Сказал, мол, нужно тебе,
брат, заехать хотя бы цветы купить, бутылку: «Я, когда моя
рожала, в роддом приехал в сиську ужратый, меня дружки мои,
Колька с Валеркой, на руках затаскивали. А что поделаешь, все
мужики так – слабаки. Вот если бы мы рожали, вот тогда бы
жены наши напивались, а так… Такова жизнь, кореш».

Цветы купил у самого роддома. Переплатив придурку шоферу, подымаюсь
в отделение. Дежурная, или какая там, медсестра отказывается
забирать цветы: «Сейчас нежелательно», – и оставляет меня
одного в коридоре. Терпеливо жду, что дальше, стараясь
совсем-совсем ни о чем не думать. И даже о том, что…

– Её увезли рожать, – сказала все та же сестра и села за стол перебирать бумаги.

– А это надолго? – спрашиваю.

– По-разному, у всех по-разному. Первый раз?

– Первый.

– Мальчик?

– Мальчик.

– Да вы не волнуйтесь, все через это проходят. Потом будете
вспоминать свое волнение и смеяться. Знаете, вы первый трезвый отец,
по крайней мере за всё то время, сколько я работаю в
отделении. Не пьете?

– Пью, но не сегодня.

– Выпейте, советую.

– Думаете?

– Конечно, вон как трясет. Оставьте букет, я посмотрю, и сходите до
киоска, выпейте, полегчает, советую.

И я пошел выпить, только не в киоск, в гриль-бар через дорогу.
Заказал 150 граммов водки и сока. Выпил залпом. Постоял, заказал
ещё 50 водки и вернулся.

Градус дал о себе знать. Ноги стали еле ощутимы, в голове только
музыка, не поймешь, какая. Я успокоился. Сел на лавку, обнял
букет из самых разных цветов и, кажется, даже вздремнул.

Мне привиделось нечто. Описать невозможно, рассказать не получится.
Это нечто можно только прочувствовать – оно живет чувствами,
мыслями, фантазиями… Оно проникает во всё и вся и живет в
каждом и во всех сразу. У него миллиард лиц и имен, оно
правит нами и решает всё за нас, и мы не в силах справиться. А
ещё оно не имеет пола, хотя вот я чувствую груди – две большие
женские груди, значит, все-таки имеет…

– Проснитесь, ваша жена… – медсестра трясла меня за плечо, а я
боялся открыть глаза. Отныне Бог – женщина. Они победили. И я
сказал: «Вы оставите меня в живых?».

Женщина в белом улыбнулась, у неё не было впереди нескольких зубов, и ответила:

– Посмотрим.

Я полностью проснулся и протрезвел, я соображал, что происходит, и
что я говорю, и что мне отвечают. Соображал. Когда я встал,
прикрываясь от женщины цветами, она продолжала улыбаться,
ожидая от меня очередного, быть может, и глупого вопроса.

– Я заснул.

– Ваша жена родила. Поздравляю!

И снова молчание. Снова она ждет моего вопроса, но что я должен
спросить? Взмолиться о пощаде, упав на колени?

– У вас девочка.

– Что?!

Мне показалась, что она произнесла «девочка», я не поверил ушам и
поэтому переспросил. И беззубая медсестра повторила:

– У вас родилась девочка. Жена ваша в отличном состоянии и даже
сказала, как вы решили назвать дочь. Поздравляю, вы стали папой,
– и она как-то театрально схватила и пожала мою руку.

Девочка? Она продолжала трясти мою руку.

– Девочка. Мария – так вы её назвали? Как мама сказала? Прекрасное
имя. Просто прекрасное, – она отпустила ладонь, и моя рука
вернулась ко мне, но мне она уже была не нужна. Я бросил цветы
и побежал. Побежал подальше отсюда, подальше… В никуда.

Если бы я не боялся остаться с ними наедине. Если бы… Я бы сейчас
был с ними рядом, а не сидел неизвестно где, неизвестно с чем…

Она, моя жена, во многом оказалась права. Они всегда правы.

Я боюсь выйти из укрытия, потому что стоит мне только сделать шаг, в
сознании немедленно всплывает та сцена в роддоме.

Я спросил женщину, когда понял, что теперь мы точно проиграли: «Вы
оставите меня в живых?» И она ответила…

Теперь, когда Землей правят Три Марии, быть может, и нечего бояться.
Но я все равно боюсь. Кто знает?.. Куда подевалась та
мужская Троица? Отец, Сын и Дух святой? Что стало с ними? Что с
нами со всеми стало? И неужели всё дело в поцелуе?.. А? Кто
знает?

12.03. 2005.