Проза

Окончание

Начало

На Казанский вокзал Иван Черепанов прибыл ночью. Днем – согревался
возле проходящей поверху теплотрассы у продуктового магазина.
Какая-то женщина дала ему булку с изюмом, и он ее разломил пополам,
одну половину съел сразу, только изюм выковырял – он ему напоминал
вороньи глаза, – а вторую кушал по ломтику до вечера, отгоняя
от себя рыжего пса, который вертелся тоже возле магазина: псу
и так выносили колбасные обрезки, а ему, Ивану, – ничего не дадут.

С непривычки к Казанскому вокзалу он побродил между перронами,
изучая буквы и цифры на табло. Вокзал ему понравился – перроны
крытые, будто ты не совсем на улице, а почти что у себя в дому,
здесь и обитать можно бы… Всякие торговые палатки – в них ассортимент,
все яркое и блестит от электрического света. Только дорого. И
шумно, толкотня, все спешат, галдят. Есть даже скамейки – но все
заняты. А приглядеться – то не поймешь, кем заняты, то ли наезжим
людом, то ли пассажирами, ждущими отправления своего поезда, то
ли бомжами. Как-то непонятно все на Казанском вокзале – все одинаковые,
все равны как будто. Носильщик с каталкой – чуть ногу не отдавил.
А в зал ожидания не пускают. Стоят на проходе менты и спрашивают
документ и билет. Иван от греха подальше и не подходил близко.

От пестроты жизни голова слега закружилась. Он присел на корточки
у здания, где было крупно написано «Железнодорожные кассы», и
принялся разглядывать паровоз, который стоял на отдельном тупиковом
пути за решеткой как музейная ценность. Черный от свежей краски,
даже метельник блестит под фонарем. И должно быть, на ходу… такой
ладный! Настоящая машина, загляденье!

Мешали только ноги, снующие туда-сюда. Утомившись однообразием
от неостанавливающихся людей, Иван задремал.

Его толкнул в плечо бомж в сером поистрепавшемся пальто советского
служащего. Иван даже немного позавидовал такому пальто – еще сносное.
Рядом стояли такие же «служащие» – только кто в куртке, кто –
в искусственной шубе, а один – в хорошей, почти новой дубленке,
снял, должно быть, с человека. Эта дубленка насторожила Ивана
– агрессивные люди, раз имеют такие обновки.

– Ты чего здесь делаешь? – спросили они Ивана.

– Ничего, братцы, – поспешно проговорил Иван, приподнимаясь и
судорожно вспоминая, в каком кармане у него сторублевка. – Я ухожу.
Заблудился.

– Я бывший гебэшник, – возмутился тот, в дубленке, – и понимаю,
что ты врешь. Кто тебя подослал?

– Американский шпион, – беззубо ухмыльнувшись, подтолкнул под
локоть гебэшника один из служащих, с шеей, как у гуся.

– Да нет, я простой, советский…– оправдывался Иван, ему очень
хотелось уйти, но те кольцом окружили.

– А че у тебя есть? Покажи, раз заблудился.

– Да ничего у меня нету, – испугался Иван. – Душа только есть.

– Душу вынем! – устрашил его гебэшник. – Тогда, ребята, доставайте,
че там у вас есть. А ты, душа, посиди, подумай, стоит ли на чужую
территорию заходить.

Ребята вытащили из-за пазухи газетный сверток, в котором были
помятые вареные яйца, бутылку водки и черный хлеб. Уселись рядом
с Иваном и принялись делить между собой продовольствие.

– Газета! – гордо изрек служащий в пальто. – Давно не читал газет.

– А знаешь, почему ты не читаешь газет? – спросила дубленка. –
Потому что ты – отброс общества.

– Хе-хе…

Они выпили. Иван стоял рядом безучастно. Мимо проехала шипящая
машина с вертящейся метлой перед колесами; человек в кожаном пальто
поскользнулся на пороге железнодорожных касс; чеченец курил возле
лотка с пирожками; от ветра натужно и дробно звенели в пазах прутья
решетки; отправлялась пригородная электричка; морщинистая пенсионерка
в шерстяном мышиного цвета платке сидела на большой сумке и немигающим
взглядом смотрела перед собой; вдали, где перроны обрывались,
затевалась на путях ночная вьюга, оттуда, как из тоннеля, шла
светлая заснеженная мгла; в палаточной кафешке тускло горел теплый
оранжевый свет, и девушка, одиноко стоя за круглым заплеванным
столиком, жевала бутерброд с колбасой, запивала порошковым кофе
из пластикового стаканчика. Девушка была похожа на ту, что подарила
ему ватник в ту давнюю ночь в поезде, на Машу. У кафешки – старик
в валенках с надетыми поверх резиновыми калошами. Как в детстве,
– подумал Иван. Старик посмотрел на него и сказал, словно покойный
Павел:

– Ну чего стоишь? Иди, вона он, твой поезд, – и махнул рукой на
дальний первый путь.

Иван испугался и пошел, сердце стало как невесомый мячик, которым
играет маленькая девочка с бантом в рыжих волосах и огромными
серыми глазами. Девочкины глаза улыбаются, он подлетает к ее лицу
– и ему легко, тревожно и больно. Фрося, ты? Ты, что ли, Фрося…Удивленный
Фросин взгляд: а ты не узнал? И опять его качнуло, и идти уже
так хорошо, как будто молодая кровь горячо покалывает затекшие,
начинающие оживать ступни.

– Эй, ты куда пошел? – окликнул гебэшник.

Проводник – усатый калмык с родинкой возле носа – уже закрывал
тамбур. Иван дрожащими руками показал ему, что хочет войти.

– Деньги есть? – коротко спросил тот, высовывая голову из тамбура
и оглядывая пустой перрон.

Иван закивал радостно, обшаривая карманы, бледнея от страха, что
потерял. Нашел за пазухой и в трясущейся руке протянул проводнику
измятую сторублевку.

– Тебе недалеко?

Все тело у Ивана было как одно большое, жаркой кровью стучащее
сердце, горло – как порезанное, говорить больно, сердце саднит.
Иван схватился за поручень, а то не успеет – поезд трогался –
и побежал, умоляюще махая проводнику рукой, в которой были деньги.
Тот сжалился и взял у него сто рублей, ловко ухватил его под локоть
и вдернул в тамбур набирающего ход поезда.

– Сиди здесь, в вагон не ходить, курить нельзя, – сказал проводник
и ушел в вагон, захлопнув дверь в нерабочий тамбур.

Иван сел, прислоняясь спиной к стенке, и заплакал. За окошком
летел снег. Дуло из щелей. Сознание возвращалось к нему. Он сидел,
глядя в замызганный сапогами пол, под которым мерно грохотали
колеса и обитала упрямая жизненная мощь машины. Слезы на щеках
засохли. Он переживал глупую пустоту души, бесцельность всех своих
сердечных усилий. Шрам на голове начал ныть. Али расходится? Столько
лет заживал… Он вспомнил самую первую свою мысль – когда мать
укладывала его на траву в поле, склонялась теплым, в капельках
пота лицом, щеку задевал кончик косынки. Он, с мягкими пяточками,
маленький кусочек плоти, пахнущий коровьим подкисшим молоком,
как и слепые кутята пахнут, – он вдруг подумал, что лежать в траве
и смотреть, как птицы черными точками летят в небе – это хорошо.
И это была его самая первая мысль, осознанная и запомненная человеческая
мысль. Он стал отличаться от новорожденного кутенка. Иван Черепанов
вдруг усомнился, что жил. Как сну, не поверил своей жизни. Колеса
стучали. Окошко в тамбуре заиндевело. Уже не различаешь – колеса
стучат или сердце. Тихо-тихо, покойно течет теплая кровь по жилам
– и ток ее шумнее, чем ход поезда.

Просыпается Иван Черепанов, а кругом – потемки. И сидит он не
в тамбуре, а на лавке, и ему тепло. Он ватником накрыт. За окошком
в льдистой накипи – в один миг вдруг наступившая зима. Метет,
черный лес наступает на шпалы, и мохнатые лапы осторожно задевают
медленно идущий по ночному пути поезд, по крыше – шорох. И тревожно
– что это случилось? Голове горячо, жар, наверное. Трогает голову.
Ладонь печет. И вдруг замечает, как по вагону идет с кипятком
в чайнике – пар из носика – Фрося. Сероглазая, в тулупчике на
овчине, маленькая, с большим упрямым лбом Фросечка.

– Ну что, проснулся? – спрашивает и садится к нему на лавку. –
Чай будем пить. У меня сухая морковь есть.

– Фрося, – улыбается он и тянется к ней рукою, гладит немытые,
на ощупь как суровая нитка, рыжие волосы. Смотрит на свою руку.
Рука у него – крепкая молодая крестьянская рука.

– Фрося, я заболел, кажется.

– Ничего, это ты остыл на морозе. Чай попьем – и хорошо будет,
– отвечает она.

– Фрося, а где дети?

– Детки здесь. Все здесь, Иван, – улыбается она. Иван глядит сквозь
окошко в черный, со всех сторон вырастающий лес, по которому медленно
плывет паровоз. Глядит и боится спугнуть ночной сторожкий шорох
веток по крыше.