Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Козы – упрямые, нехорошие животные. Враги человеческие, посланы нам
как напасть за наши грехи. От них много бед, а пользы – ну
не знаю, какая от них польза. Разве что молоко. Но
единственный человек на моей памяти, который козье молоко любил, была
старуха, Ольгина бабка.

Бабку козы почему-то слушались. Артачились, конечно, немного,
оттягивая веревку, пока шли в луга, но бабка сильная была, это ей
нипочем. Любила она этих коз, Катьку и Машку, до
беспамятства –жила одиноко, схоронив своего деда, и привязываться ей
больше не к кому было. С родственниками она ругалась сильно.
Да и какие там родственники – невестка, мать Ольгина, да
Ольга, внучка, – городские. Завреднела бабка к старости, начала
уходить в какой-то свой чудной, подслеповатый и оглохший
мир. Вот, значит, паспорт, к примеру, у нее пропадет –
позабыла, что много лет кряду хоронит свой документ под ватной
подушкой в серой нестиранной наволочке. И целый день, покуда
помнит, что паспорт утерян (а то – чем дальше жила, тем скорей
забывала все обиды этого мира), костерит невестку – мол,
украла. А зачем украла? На то она и невестка, чтоб вредность
старухе делать, мало ли у ей надобностей – хочет, может,
участок на свое имя перевести, а для этого паспорт нужон? – нужон.
Куда без паспорта. Вот и получается, что выкрала. А как
приедет невестка, бабка уж не помнит, за что на нее надо
злиться, но само чувство, как ей от него больно было, – это она
помнит, застарелую свою обиду помнит. И зачнет тогда невестке
выговаривать, чтоб побольней уколоть: а вот не отдам
участок, не отпишу в завещании, останешься с кукишем. Мой участок,
мой дом – и все тут.

Бабка жила огородом и козами. Утром – прокислое козье молоко, свежее
не пила, держала в холодильнике, блюла сохранность своего
добра. Только тот продукт употребляла, который надо было уж
употребить, чтоб не запропал. После такого завтрака – в
огород, полоть, собирать паданцы. В обед – коли не забудет –
хлебную тюрю с тем же молоком или щец – капустка с луком. И
снова – клубнику собрать, сахаром засыпать, чтоб не пропадало
добро, козам сходить за ветками. Вечером – поливка грядок из
шланга. Один, значит, конец на кран в кухне надеть, в окно
шланг просунуть – и поить земельку свежей водицей. Вечером,
когда все дела сделаны, – самая муть и начиналась. Сидит,
прямая, на табурете, помертвевшая, и глядит в угол – на темную
Богородицу. Маята без дела. И начинает тогда старая дурная
головушка думать, все обиды, за век понесенные от людей,
вспомнятся, все застарелое раздражение выходит, застит, мутит
разум. Вот был у нее муж, а теперь нету. Куда дели? Все ведь
невестка, змея запроклятая, виновата. Вот тоже, ходила все
Глашка кудлатая, хромая карга, с прыщом во всю щеку – пенсию
носила. А теперя вон к соседям зайдет, – значит, пенсию
занесет, а к старухе не суется. Это как понимать? Это,
следовательно, ее, кровные, старухины деньги другой кто-то получает?
Это невеста все, на себя перевела. Это надо на почту сходить –
разобраться, учинить им, извергам, честную расправу. Но на
утро-то оно забывалось, куда надо сходить, – земля спасала и
козы от горьких дум. Богородица из угла слушала ее беды и
молчала. Городские, Хосподя, – с презреньем шептала старуха и
шла, мутная от горя, укладываться спать.

Сдала она, когда померли ее козы. В одночасье сдала – осунулась,
прежнего несгибаемого презренья в осанке уж не стало, словно
переломило ее надвое, говорить стала жалобно, все заискивающим
тоном, хныкать да жаловаться невестке, как приезжала
проведать, что, мол, сметанки ей охота, и чтоб денежку оставила –
она пойдет в магазин и купит себе пряников и сметаны.
Невестка, чтоб отвлечь старуху от слезливых жалоб, заводила с нею
разговор.

– А вот расскажите, Елена Егоровна, какой в молодости-то были?

– Хорошая была, – умильно начинала старуха, память у нее жила теперь
вспять: все вспоминалось прежнее, чем дальше, тем лучше, а
настоящее все как в дыру проваливалось, не помнилось ничего
– ни прянички, ни сметанка, ни денежка, которую страсть как
хотелось заполучить от городской невестки.

– Такая была хорошая – сласть, – высказывалась она с поглупевшим от
счастья лицом. – Ухажеры, как мухи на мед, проходу не дают.
А на сеновале с одним было, прямо страсть как он распалился.
А красавец был, соколик, девки так вкруг него и вились. А
мы как родители отлучились – мы с ним шасть в сено,
покололись все трухой и соломой. А хорошо было, страшно сказать, как
хорошо.

Внучка, Оля, смерть бабки объяснила просто: мозги заплыли жиром. То
есть, конечно, это не просто – ой, как не просто, – но так
растолковала непонятную смерть медсестра.