Онтологические прогулки

Русский народ. Мало найдется других таких народов на свете, в
языках которых слово «свобода» имело бы столь же сомнительный,
болезненный, неприятный смысловой привкус. Разумеется, и у других
народов с этим словом связаны всякие, и не всегда приятные экзистенциальные
переживания, победы и поражения, сокровенные исторические надежды
и разочарования, но только у русских слово «свобода» превратилось
постепенно в имя нарицательное.

Что такое свобода? Споры об этом ведутся веками, и никогда не
закончатся. Даже когда много лет назад я, как и многие другие
в СССР, был ознакомлен с единственно правильным и возможным для
советского человека простым определением свободы как философской
категории, даже и тогда у меня возникли определенные трудности.
Я довольно долго в марксовой формуле «свобода есть осознанная
необходимость» рассматривал эту самую необходимость, как необходимость
в... свободе. То есть, если сказать «свобода есть осознанная необходимость
в свободе», то это будет бессмысленное сообщение, но я-то понимал
так, что марксизм учит нас таким образом, что, мол, каждый сознательный
гражданин понимает необходимость для него того, что называется
свободой. Признаться, мне теперь то мое собственное детское толкование
известной формулы кажется в чем-то гораздо более удачным, чем
классическое, внешне парадоксальное толкование, словно отменяющее
для человека любую возможность выбора. Во всяком случае, в моем
варианте, при всей его внешней простоте и ясности, заключается
ничуть не меньше возможностей для развития мысли, вот только вопрос,
а что же все-таки есть свобода, опрометчиво, или благоразумно,
оставляется в стороне.

Подобно другим людям, я с раннего детства хорошо знал, что такое
свобода практически. Не надо в субботу делать домашние задания
- свобода. Учитель заболел - свобода. Прозвенел звонок на перемену
- пятнадцать минут свободы. Как видим, священное для человечества
понятие изначально для меня означало только возможность лениться,
играть, ни за что не отвечать, отпускать время на волю. Вскоре,
однако, в том же раннем детстве я столкнулся впервые с символическим,
или аллегорическим изображением свободы. Мне попалась в журнале
Огонек цветная репродукция картины Эжена Делакруа «Свобода на
баррикадах». На картинке была изображена в полный рост здоровенная,
и не лишенная обаяния молодая тетка в красной шапке, с мощной
обнаженной грудью, и ружьем в руке, Свобода, как можно было догадаться.
Можно было также понять, глядя на картинку, что это какая-то другая,
гораздо более важная, взрослая, интересная свобода, не имеющая
никакого отношения к той, что имела иногда место в моей детской
жизни.

Вскоре же случилось так, что в журнале Америка я увидел фотографию
статуи Свободы в Нью-Йоркской гавани. Огромная, в глухом платье
до пят, каменная женщина с суровым, равнодушным лицом держала
в поднятой вверх мощной руке факел, как меч. На голове у нее был
обруч с торчащими во все стороны острыми шипами. Эти женщины,
изображающие Свободу у Делакруа, и у Эйфеля были одновременно
и слишком различны, и в чем-то все же похожи так, что можно было
допустить - это одна и та же дама, только запечатленная в разное
время своей жизни, и в разных обстоятельствах. Да и реакция моя
юная на два этих разных языческих изображения одной и той же богини
тоже подтверждала это. С одной стороны, американская тетенька
не вызывала у меня, в отличие от французской, никаких пубертатных
эротических переживаний, но со стороны другой обе они внушали
некий один и тот же трепет, уходящий своими корнями (прошу прощения
за эту катахрезу) в мое, и всех остальных доисторическое, неолитическое
происхождение. Подсознание мое в тайне хранило память о том, что
любое из бесчисленных и самых разнообразных изображений женщины
есть сакральный символ загадки жизни, олицетворение неизвестной,
и пугающей власти над человеком и слишком глубинных, подземных,
и слишком высоких, надмирных сил. Разумеется, тогда, в детстве,
ни о каких архетипах я знать не знал, и думать не думал, и только
гораздо позже я пришел к сознательному выводу: размер имеет значение.
Свободу ли, или еще какую великую идею олицетворяет большая женщина,
она именно должна быть большой, очень большой, потому что ее миссия
еще и в том, чтобы соединить небо и землю.

В Советском Союзе никогда в жизни не поставили бы памятник Свободе
не только потому, что это было бы чисто внешним признаком родства
с ненавистной Америкой. Само слово «свобода» в СССР было почти
нецензурным, поскольку вероятный противник обозначал этим словом
совсем не ту ценность, да и не ценность как бы вообще, и даже
в учебниках научного коммунизма соответствующее понятие с удовольствием
бы обозначали каким-нибудь другим термином. Вообще, ситуация со
«свободой» во времена противостояния двух систем показывает, как
важно бывает одной из сторон аннексировать, присвоить, застолбить
всего лишь одно, ключевое слово. А после, сколько не закавычивай
это ключевое слово в выражениях типа «страны так называемого свободного
мира», оно будет работать, и побеждать миллионы и миллионы слов
самой, казалось бы, логичной, правильной пропаганды. Иногда я
даже задаю себе вопрос: неужели коммунизм проиграл, потому что
у него украли право свободного пользования всего одним словом?

После большевистской революции довольно долгое время практическое
отсутствие в социальном лексиконе слова «свобода» в его отвлеченной,
философской транскрипции, не только никого не огорчало, но и даже
воодушевляло. Даже прилагательные «свободный», «свободно» употреблялось
в строго оговоренных случаях, например, применительно к какой-нибудь
национальной республике это можно было. Свободный Биробиджан,
скажем. Можно было и колхоз назвать соответствующе. «Свободный
труд». Но все это чисто по Оруэллу, в контексте особенностей новояза.
Что касается свободы как парадигмы, то после многолетней, кровавой
гражданской войны она едва ли хоть как-то и где-то пересекалась
с одноименной парадигмой, признаваемой в остальном человечестве.
Лет тридцать после Октября, почти до самой смерти Сталина никто
не стеснялся, а, наоборот, считал, что за пределами книжек по
диамату свобода (так называемая, конечно) исключительно вредна,
презренна, реакционна. Ее рассматривали как пережиток мещанских,
обывательских представлений, как попросту пошлость. В довоенном
песенном панегирике социалистической родине звучало: «Я другой
такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Вольно, а
не свободно, и это «вольно» в гимне сталинизму является то ли
фрейдистской оговоркой, то ли осознанной подменой. Если свобода
«осознанная необходимость», то при случае ее можно и нужно толковать
просто как утонченное наименование сознательного отношения к армейскому
строевому уставу, в котором центральное место занимает команда
«смирно». Но не петь же «где так смирно дышит человек»! Ну, и
пели «вольно». То есть, если теоретически, как бы понарошку, ученые
марксисты и признавали некую ценность свободы, хотя бы как основу
сознательной дисциплины, то чисто по жизни страна иногда довольно
искренне соглашалась считать буржуйской подлостью все, что выходит
за пределы уставной команды «вольно, оправиться»! И дело тут было,
кажется, отнюдь не в пропаганде только, и даже не в инерции революционного
романтизма, который в российском варианте понимал свободу как
грядущее счастье, то есть, далекую, конечную и всеобщую цель,
для достижения каковой всякие даже мыслишки о маленьких, несовершенных,
частных, ничтожных свободках - слободках должны быть подавлены
на корню, тем более, если вспомнить об уже принесенных неисчислимых
жертвах. Дело было еще и в том, что свобода, как социальный идеал
совершенно была не близка русскому народу никогда, и как ценность,
это общепризнанно, котировалась куда ниже равенства, и братства,
а, главное, правды. Мысль о свободе отсутствует в русских народных
песнях, сказках, поговорках и пословицах. Зато слово «свобода»
присутствует в таких непонятных, или ненавистных для русского
уха сочетаниях, как свобода совести, или лишение свободы. Так
что, когда очередной завоеватель в тактических целях, желая ослабить
сопротивление населения, обещал народу свободу, такое обещание,
скорее, имело обратное действие.

Все изменилось, однако, во время отечественной войны с фашистами,
и после нее. Эту войну сама российская высшая власть объявило
еще и войной за свободу страны и народа, посчитав, что в пропагандистском
плане ограничиться только защитой веры, царя и отечества, то есть,
независимости было бы в тех тяжелых обстоятельствах нерационально.
В свободе увидели некий резерв тогда, когда и не такие резервы
шли в дело. Запретное, ругательное слово было реабилитировано,
да и патент на его временное использование от правообладателей
в Вашингтоне и Лондоне был получен. То есть, произошли сразу два
события, потенциально опасные для режима власти. Когда война закончилась,
свобода уже не была в сознании миллионов жителей Советского Союза
троянским конем контрреволюции (да и значение самой революции
померкло перед потрясением от пережитой битвы), и в то же время
после речи Черчилля в Фултоне право на использование соответствующего
термина без кавычек было вновь в СССР утрачено. Именно в этот
момент и взорвалась под главной опорой коммунистического мира
роковая лингвистическая бомба. Осознано в России это не было никогда,
но подсознательно необходимость более или менее адекватного контрудара
советские идеологические работники вскоре почувствовали.

Слову Свобода противопоставили слово Родина. Миф великой войны
лет через двадцать после сорок пятого года окончательно отодвинул
на задний план миф великой революции. В сущности, в тот момент,
то есть, в начале шестидесятых годов руководство ЦК КПСС нехотя,
но смирилось с фактом: пережитые в войну потрясения имели для
народного сознания гораздо большее значение, чем перспектива построения
светлого коммунистического будущего. Членам политбюро показалось,
что этот объективно возникший приоритет прошлого и настоящего
над будущим, раз уж его (приоритет) невозможно игнорировать, можно
и необходимо использовать в холодной войне с врагом, то есть,
как бы адекватно, хотя и несимметрично ответить ненавистной Свободе.
В СССР произошло нечто, называемое обычно оттепелью, а, по сути,
это было что-то напоминающее смену пантеона египетским фараоном
Эхнатоном. Впрочем, аналогия, конечно, слишком приблизительная.
Когда каменные идолы, представляющие на земле великих богов, теряют
тотемические свойства, боги превращаются в забавных, и нестрашных
чертей. И вот рядом со ставшими героями анекдотов истуканами мировой
революции, то есть, каменными и бронзовыми Лениными, Кировыми,
Дзержинскими, Свердловыми, Розами и Карлами возникли изваяния
новой, вполне серьезной богини. Как нетрудно догадаться, это была
Родина - мать. Номинально оставаясь несколько ниже по рангу обожествленных
вождей мирового пролетариата, реально, хотя и негласно, даже на
официальном уровне великая Родина почиталась уже вскоре выше их.
Словно в подтверждение этого на Мамаевом кургане была воздвигнута
колоссальная статуя яростной Родины-матери с поднятым в небо исполинским
мечом, призывающей обрушиться на невидимого завоевателя. Даже
фантастические, огромные Рабочий и Колхозница Мухиной как-то мельчали
и физически и идейно перед этой размахивающей мечом на вершине
скифского кургана бетонной богиней неолита, в чьей геометрии,
позе, композиции, тяжести угадывались одновременно и высокомерная,
холодная Свобода Нью-Йоркской гавани, и Свобода Эжена Делакруа
за минусом, естественно, и намека на эротическую составляющую.
Несомненно, это был наш новый, созвучный времени «ответ Чемберлену»
по версии Коммунистической Партии Советского Союза, и Советского
Правительства.

Трудно сказать, что это было на тот момент со стороны тогдашних
коммунистических вождей, двойной просчет, или просто безвольная
попытка приспособиться к обстоятельствам? Во-первых, сколь бы
ни была великой, могущественной эта государственная богиня, Советская
Родина, она была все же богиней местного значения, и противостоять
всемирной, универсальной богине Свободе в остальном мире не могла.
Возникал некий объективный, и даже узаконенный разрыв между внутренней
идеологией и идеологией на экспорт, что не могло не сказаться
на судьбе коммунистического учения, пожалуй, прежде всего, внутри
страны. Во-вторых, сам советский, то есть, собственно, русский
народ отнесся в глубине своей души холодно к плакатно-номенклатурной
Родине-матери Мамаева Кургана. Народ выбрал другую, а именно,
Родину-мать Пискаревского кладбища в Ленинграде, скорбную, поникшую,
убитую, окаменевшую. Не знаю, но для меня лично памятник Родине-матери
на Пискаревке является одновременно еще и единственным в России
памятником знаменитой и несчастной нашей русской Правде.

Иными словами, если идея Революции еще хоть как-то объединяла
политическую и культурную элиты общества, то идея Родины в силу
известных, выработавшихся в советскую эпоху механизмов отторжения
властью правды, окончательно разделила общество на них, и нас,
и вскоре превратилась для бесчисленных советских начальников в
пустой и раздражающий звук. В общем, случилось так, что, как ни
странно, самым слабым звеном, самым восприимчивым к сладкому голосу
Свободы, то есть, к пропаганде идеологического противника оказались
как раз те, кто стоял на страже. Самым жадным, пустым и продажным
оказался Большой Брат. Но не самым глупым, как известно. Беда
заключалась в том, что подобно тому, как Ноздрёв был не прочь
насчет клубнички, так и массы в России были бы не прочь насчет
свободы ничуть не меньше начальников. Нет, не в этом, конечно,
была беда, а в том, что под рябью внешнего единения на почве вполне
адекватного порыва к свету от тьмы двух, казалось бы, навсегда
разошедшихся сортов обитателей России, осталась незамеченной одна
большая разница между ними. Те, у кого было и оставалось все,
давно уже не имели никакой Родины, хотя бы в душе. Вторая же группа,
подавляющее большинство подданных, наоборот, ничего не имели,
кроме Родины-матери.

Что ж, и этого было бы им довольно, поскольку бедным совсем немного
требуется если не для счастья, то для примирения с судьбой. Если
быть конкретным, то требуется одна какая-нибудь маленькая радость
на день, и одна большая на всю жизнь, каковой для русского человека
без сомнения являлась его бесконечно добрая, безмерно настрадавшаяся,
измученная, но ни перед кем никогда не унижавшаяся матушка Россия.
И, если бы не этот обман одной на всех свободой, мы никогда бы
не позволили им сделать с нашей Родиной то, что они вместе с собственниками
свободы с ней сделали. Мы виноваты. Свободы мы не получили, а
Россию нашу позволили обмануть, продать, ограбить, унизить, оскорбить.

Мы что! Мы терпеливые. Мы, возможно, готовы удовлетвориться отысканием
причин все усиливающегося дискомфорта, возникающего в нас при
неосторожном произнесении кем-то этого все более гнусного слова
«свобода».

Но вы слышите иногда глухой, подземный стон?

Это зовет Родина-мать.