Проза

Продолжение

Начало

Нравы семьи

1

Если отталкиваться (задними копытами) от постулата «битие определяет
сознание», то получится, что сознания-то во мне в ту пору имелось
не так уж и много. И объявлялось оное от случая к случаю, хаотично
и ненадолго. Поскольку били меня в домашних условиях (да и на
улице) довольно редко и не особо жестоко. Чаще телесные наказания
откладывались, заменялись очередными разъяснительными беседами
(увещеваниями, упреками и многократными угрозами).

Когда же дело доходило до собственно экзекуции, отца не хватало
(и слава богу!) более, чем на пару-тройку подзатыльников. При
всей своей психованности, он был отходчив и незлопамятен. Тогда
как мама проявляла завидное усердие и занудство, выбивая из меня
дурь и сопли. (О, заботливые материнские руки!) Долгие годы она
орудовала скакалками и резиновым шлангом (от стиральной машины
«Киргизия»). Пока я, набравшись смекалки и горького опыта, не
выбросил с балкона все подобные штуковины. (От греха подальше!)

Отцу было проще. Он никогда не опускался до поисков орудий воспитания.
В его находчивых руках (руки шофера!) самые прозаичные предметы
могли исполнить (и исполняли) роль шпицрутена. Швабры, поварешки,
хоккейные клюшки, обломки плинтуса, игрушки, мелкая мебель и прочий
хлам. Даже стул-сральня моей младшей сестры был принесен в жертву
процессу воспитания. (Невелика потеря!)

Между родителями настоящие бои без правил случались крайне редко.
(Себя то они берегли!) Конфликты семейного масштаба (с кем не
бывает?) чаще ограничивались матерными воплями (папа), подпираниями
дверей (мама), порчей мебели (папа), битьем посуды (мама) и подобными
же фокусами с обеих сторон. Так дверцу нашего, допотопного еще,
обтекаемой формы холодильника «ЗиЛ» отец (в назидание) изувечил
(и как!) обыкновенным, заурядным слесарным молотком. Пивную кружку
из толстого, ребристого стекла (в таких продавали в розлив пиво
(квас) из желтых бочек) мама расколола об нетрезвую папину голову.
Случалось, папа тыкал маму вилкой в руку. Случалось, мама тыкала
папу горячим утюгом (целясь в голову). Правда, шифоньер исцарапал
и обшелушил я. (Но то совсем другая история.)

Излишнее нервное возбуждение и тяга к бытовым скандалам в нашей
семье не имели ничего общего с жестокостью и оголтелым садизмом.
На фоне популярных в те годы поножовщины и мордобоя мы выглядели
вполне мирной и благополучной ячейкой общества. Благодаря чему
рос я ребенком добрым и отзывчивым. Кошек не мучил, гнезд не зорил,
товарищей не калечил.

2

Не все, но многие пристрастия (и страстишки) моего родного папы
выглядели романтично. И в целом он был пробитым романтиком. Без
уголовщины, без хапужных замашек рвача-шабашника, без пошлейшей
тяги к обогащению и накопительству.

Врожденное нежелание много и честно трудиться, наивная (но чистая)
любовь к историческим романам и приключенческим фильмам, увлечение
дешевыми (но крепкими) винопродуктами. Этого, пожалуй, вполне
достаточно, чтобы превратить юношу (пускай далеко не каждого)
в законченного романтика.

Таким (далеко не каждым) юношей и оказался мой папа. Ребенок войны,
дитя бараков.

Каждые несколько лет вышеназванного «романтичного юношу» подхватывал,
крутил-вертел (обмануть хотел) и уносил «ветер странствий». Уносил
далеко, но ненадолго. (Два-три месяца – не срок.) В места красивые
и суровые. В 1961-м – в Мурманск, в 1964-м – в Хабаровский край,
в 1975-м – в Амурскую область (на БАМ), в 1977-м – в Туву.

Чем занимался он там? Как (и на что) жил? Рыл золото? Миссионерствовал?
Грабил на дорогах? Вряд ли. Еще менее вероятно, что родитель мой
там ударно трудился, укрепляя народное хозяйство. (Утопия!)

Завершались же папины вояжи всегда одним и тем же. «Пошукав доли»,
надышавшись тайгой и свободой он (обязательно нежданно) без денег,
без вещей, часто без документов (берег только «военный» и «права»)
возвращался в лоно семьи. Папа вернулся! (Надолго ли?)

Однажды, в порядке исключения, (кажется с БАМа) отец привез рога
какого-то парнокопытного млекопитающего. Мне и по сей день не
ясно, чьи же они?

Командировки по области (и чуть далее) на какое-то время удерживали
папу в поле зрения семьи. И одновременно давали ему возможность
сохранять форму. (Тренаж и разминка перед стартом.)

Передаются ли подобные заболевания по наследству? Думаю, что да.

3

Помню, такой вышел случай. Смешной. Пришла к нам в гости баба
Лена (папина мама), гостинцев нам с сестрой принесла. А папе –
нет. (И зря. Знала ведь, каких ему гостинцев и где их взять-купить
можно.)

Но папа уже сам себя угостил с утра, веселый сделался. Все улыбался,
балагурил. И обиды на свою маму не выказывал. И вдруг:

– Ты че, мать, приперлась?! Я тя звал?!

– В гости вот пришла, внучат проведать.

– В гости?! Без бутылки?!

И смеется, шутит значит. А потом хвать бабу Лену в охапку и потащил
прямо к балкону:

– Лети, мать, за бутылкой! Отсюда – путь короче!

Бабушка охает, упирается:

– Юрка! – кричит. – Фулюган! Пусти!

Мама моя тоже кричит:

– Ну, хватит, хватит!

На папе виснет. А тот свою маму поближе к балкону тащит.

Только я не смеюсь, не охаю, не упираюсь, не висну и не кричу.
Интересно мне: этаж у нас – пятый, балкон – большой, но узкий.

Увы, на том все и закончилось. Баба Лена скорехонько собралась
и ходу. А папа потом еще долго смеялся.

После того случая бабушка к нам не ходила – не ездила, ребра у
нее болели. За гостинцами мы с сестрой к ней сами наведывались.
А «Юрка–фулюган», по своей маме совсем не скучая, потирал руки:

– Теперь уж точно, пустая не заявится!

4

– Хлебом не балуй! Грех! – одергивала (и не раз) меня бабушка
Устинья.

И ведь не надоедало ей.

Вот уже много лет, как бабушки нет в живых. А я знай свое: то
шарики из мякиша катаю, то фигурки из корок выедаю. Размахиваю
батонами. Люблю буханочку (свеженькую) из руки в руку покидать.
Об стол ею шмякнуть.

А что до греха, то, пожалуй, бабушка хватила лишка. (Грамоте-то
она совсем не умела.) Грех греху рознь. А хлеб – еда для нищих.

5

За что дошкольнику любить и уважать (если он уже знает, что это
такое) своего папу (если у него таковой имеется)? За новый трехколесник
(не продешевить бы!), за поход в привозной зверинец (там, за мостом
так отчаянно воняет какашками слона (или медведя)!), за увесистую
плитку шоколада «Цирк» (малый – мелочен и глуп!).

Ерунда! Папу можно (и нужно) любить и уважать – за смелость, ловкость
и силу! (Как при сдаче норм ГТО.) Если, конечно, ты собираешься
вырасти настоящим мужиком, а не додиком-вахлаком.

Далеко не так часто мне приходилось восторгаться своим папой.
(Ох, не часто!) Но случалось.

В самом начале семидесятых, знойным июльским днем, на восточной
окраине нашего города, на величавых (не таких мутных и грязных,
как сегодня) водных просторах Первого озера покачивалась голубая
лодочка. Мой папа взял ее напрокат. Взял после двух (всего-то)
кружек пива. (Он в отпуске, ему можно.)

Папа гребет уверенно и умело (в эти минуты он похож на пирата).
Мы приближаемся почти к самой середине озера. (Если бы вы знали,
какое оно безбрежное!) По пути отец попивает (прямо из горла)
красное густое вино «Рубин», подбадривает меня и смачно сморкается
за борт. (В эти минуты я так горжусь своим папой! Загорелым и
мускулистым.)

Но самое сильное зрелище – впереди. Когда пустая винная бутылка
откатывается под заднее сиденье, отец срывается с места (разделся
он еще на берегу) и ныряет. Ныряет он потрясно! Рассекая вытянутыми
вперед руками зеленую зыбь озера. Выныривая и забираясь в лодку,
мой папа снова и снова выдает класс. (Так ныряет Ихтиандр!) Но
после энного прыжка забывает появиться на поверхности. И, как
в ужасе решаю я, не появится уже никогда!

Я, одинокий и сжигаемый солнцем, мечусь от борта к борту. Я, совсем
не умеющий плавать, всматриваюсь в пучину, поглотившую бедного
папу. Я в смятении! (Эй, кто-нибудь! Вызовите ОСВОД!)

Кругом царит покой: ни облачка, ни ветерка, ни чаечки, ни утоплого
папочки. Лишь за кормой (куда я не решаюсь взглянуть) из воды
торчит скучающая голова. Она выжидает. Растет мое отчаянье, я
на грани солнечного удара!

И тут, вздымая снопы озерной влаги, голова (вместе с телом папы)
вваливается через борт в лодку! Голова смеется.

О, как я счастлив! (Так пелось в популярной в те годы песне.)
Как я рад всплытию живого папы!

Мы направляемся к берегу. Водная прогулка, удавшаяся на славу,
завершается там же, где и начиналась – у зеленого ларечка «Парус»
под разлатой ветлой.

На мелководье пляжа беснуются визгливые купальщики. (Шелупонь,
мелюзга пузатая!) Их страшит глубина. Видели бы они (о, ничтожества!),
как заныривает и всплывает со дна мой папка!

Маме я ничего так и не расскажу. Купались, катались на лодке.
И уж совсем неуместен ее нелепый вопрос:

– К вам в лодку не садились чужие тети?

Тети? Ха, наивная, неужели она верит в русалок?!

Кто такие нацмены?

1

Шагая в ногу со временем, я уже на шестом году своей жизни понабрался
такой дерзостной отваги и нигилизма, что мистификации а-ля Кощей-Бармалей
на меня не действовали. Не прошибали меня ни черти, ни крокодилы,
ни дядьки с мешками, ни бабки-еги (или йоги) на вениках. Не страшили
ни волки, медведи, козлы, ни все прочие представители фауны.

И моим бедным родителям пришлось бы туго, если бы не «бабайка».
Самый долгоиграющий жупел, самый действенный устрашающе-воспитующий
образ городского фольклора. Этакое НЕЧТО. Существо непредсказуемое,
таинственное и вездесущее. Способное спрыгнуть с дерева (с диким
воем), спуститься с крыши (по веревке), выскочить из сырого сумрака
подвала (сам слыхал, как «бабайка» рычит и грохочет в трубах).
И какое-то время, не скрою, я был (сами вы напуганы!) заинтригован
столь неординарной личностью. (Без особого желания познакомиться
поближе.)

Но к величайшему моему разочарованию обнаружилось (все тайное…),
что «бабайка» – это всего лишь дедушка Халиков из третьего подъезда.
Щуплый, тихий, полуглухой. Бороденка (жиденькая, козлячья) трясется.
Калоши (блестящие, черные) не снимаются круглый год. (Нашли, кем
пугать!)

И что самое-то обидное: как я и мои бедовые други не старались,
но речевка наша: «Трынди-брынди, балалайка, под столом сидит бабайка»
до старца не доходила. (Или он морочил нам головы.) И нам пришлось
оставить в покое козлобородого владельца резиновой обуви.

Но интересу к деду Халикову суждено было возродиться. Ибо из разговора
бабушки Устиньи с соседкой следовало, что низложенный жупел –
«нацмен»! (Вот так случай!)

Чудное это слово так и приросло к моему языку. Словно металлическая
дверная ручка подъезда, если ее хорошенько лизнуть в морозный
день. Такое краткое и звонкое (как щелчок шпингалета) «Ц» и певучее:
«МЕ-Е-ЕН»! (Слова «спортсмен», «рекордсмен», «полисмен» я узнал
значительно позже.)

– Кто такие нацмены? – не преминул поинтересоваться я.

– Татаре, башкире, мордва, – ответила бабушка.

– А еще?

– Еще – нерусь всякая, – подытожила она.

– А кто такие татаре? Башкире? Мордва? Кто такие нерусь? – не
унимался я.

– Они и есть. Нацмены.

– А я? А ты? А папа с мамой? А дядя Коля? – понесло меня.

– Чего я, ты, папа с мамой, дядя Коля? – не поняла бабушка. (Или
прикинулась.)

– Мы-то нацмены?

– Какие же мы нацмены?! Русские мы, Андрейка, русские.

Так я узнал, что в большинстве своем люди вокруг – русские, но
встречаются (не один дедушка Халиков такой) и «нацмены». Немного
погодя, выяснилось, что есть еще и «хохлы» (что-то среднее между
«нацменами» и людьми обыкновенными). И если судить по бабушкиной
соседке сверху тете Марусе Приходько, то они – толстые и шумные.
Говорят громко, смешно коверкая и путая слова. Любят играть в
карты и враждовать со своими (и с чужими тоже) зятьями («биса
ихнему батьку!»).

Так вот мы и жили, как в том давнишнем анекдоте: «русский, татарин
и киргиз…». С годами, случалось, двух последних меняли и на «француза
и англичанина (американца ли)», и на «немца и еврея», и на «грузина
и армяна». (Разные попадались варианты.) Вот только русского не
трогали. И правильно делали. Какой же без него анекдот?

2

Я всегда презирал Сережку Келлера. Этого пухло-рыхлого, веснушчатого
недоумка из пятого подъезда. Я всегда искал повода для избиения
«фрица». И нашел.

Теперь уже и не помню, что побудило меня не просто руками отколотить
вонючку Келлера, а взяться за полутораметровый обрезок стального
уголка. Прием «колоть-отставить» (ать-два!) я провел блестяще.
Дряблая цыплячья грудина противника ощутила на себе мой (праведный
ли?) гнев.

Но добить согнувшегося Келлера-сына не удалось. Волосатая «грабля»
папаши Келлера свирепо рванула меня от земли. Первый удар бюргер
смазал. Второго не последовало. (Не успел!) От нашего подъезда
грянула помощь (в виде бабушки Устиньи). Ей удалось не только
прикрыть своим (отнюдь не богатырским) телом внука-антифашиста,
но и вырвать меня из лап разъяренного колбасника. (В противном
случае, я так никогда бы и не пошел в первый раз в первый класс.)

Я (решительно и энергично) метнулся на свой пятый этаж, обгоняя
лифт, сшибая перила. И толь там обнаружил, что в пылу сражения
обмочился. Про оторванный ворот рубашки и легкий ушиб шеи вспомнил
чуть позже. (В свои неполные семь лет я еще не научился придавать
значение подобным пустякам.)

Да, на мое счастье рядом оказалась миролюбивая, худенькая бабушка.
И на счастье этого немчуры не оказалось боевого, крепенького дедушки,
погибшего где-то в чужой и далекой Польше.

3

Калмык, с легкой подачи суперклассика, долгое время оставался
для меня, хотя и весьма загадочным, но вполне конкретным типажом.
Этаким демоном степей и полупустынь, кривоногим, косоглазым, пропахшим
(это еще мягко сказано) дымом кочевых костров, бараньим жиром,
конским потом, во вшивых шкурах, с грязными (до пояса) волосьями
и на соответствующей зверь-коняге. Но лишь в воображении. Живого
«друга степей» до четырнадцати лет мне встречать не доводилось.
По всей видимости, плутал он, гордый и свободный, где-то в окрестных
лугах, подальше от города. Юрту сжег, коня сожрал, седло и уздечку
пропил.

А чуть что – удачно маскировался: то под местного татарина, то
под заезжего, базарного (урюк, кишмиш, орехи) узбека.

Но как-то в конце зимы на одной из автобусных остановок нашего
микрорайона он себя, голубок (если не сокол сапсан), и обнаружил.
Объявился-таки.

Сначала мое внимание привлекли тягучие, гортанные вопли, городским
пейзажам мало свойственные и чуждые: «Э-э-э-э-э-н! Э-э-э-э-э-н!».
А потом и ритмичные движения на дальней лавочке под навесом. Их
совершал коротышка в расстегнутом (хотя и новом) пальто, багроворожий,
явно нетрезвый азиат. Воняя водкой и прокисшим (внутри того азиата)
винегретом, гнусаво воя и тряся кругляш-башкой, он четко и прилежно
работал под Ваньку-встаньку: «прилечь-привстать, прилечь-привстать!».

Возле суетилась, не менее энергичная, но более тверезая, луноликая
степнячка. Внося ясность, а может быть, подзадоривая славного
батыря, она талдычила: «Калмык, калмык, калмык».

И я, юный и доверчивый, готов был закричать (в унисон кочевнику-неваляшке),
закричать, не стыдясь передавшегося мне дикого мандража: «Так
вот ты какой, калмык!».

Нет, не зря в нашем городе есть улица имени Пети Калмыкова.

4

Еще в раннем детстве я заметил, что ни бандит – то Юсупов или
Хакимов, что ни хулиган – то Шарафутдинов или Халиуллин. Вы сами-то
хоть раз в жизни (где-нибудь, когда-нибудь) встречали татарина
без уголовных наклонностей? И не встретите! Ей-богу. Даже и не
пытайтесь.

Чуваш с мордвином не на много отстали от «злого татарина». (Вопрос
чести!) Ребята стараются. И делают явные успехи!

А в свободное от разбоев и грабежей время дружным, пьяным интерхором
распевают бандитскую-нацменскую:

Щи-ты-ри та-та-ри-на,

Щи-ты-ри та-та-ри-на…

А мнение, что все татары – кочегары – ошибочно.

Продолжение следует.