Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

– ...А помнишь, как папа устраивал мне «сотрясалочки»? – спросила
дочка.

И я сказала:

– Помню.

– А помнишь, как мы ехали в машине и вы пели мне «Кузнечика»,
а я не слушала и плакала? Помнишь? А как мы вместе плавали на
Кейп-Коде, и папа нас с тобой топил, а мы смеялись? Помнишь?

Дочка опять сегодня не хотела вставать. Если морально плохо подготовиться
к этому утру, то всегда присутствует страх нашего совместного
пробуждения. Мой сладкий шестилетний человек становится необъяснимо
злым, крикливым и противным существом.

Наверное, я ее боюсь. Безусловно, она это чувствует и наказывает
меня за это.

Утро было ужасное.

– I hate you! – сказала Люля со страстью. Попробуй я сказать нечто
подобное моей матери. Сейчас-то я ей говорю вещи и похуже.

Опять Люлька у меня сопливая и кашляет. И очень нервничает.

– Я хочу папу! I hate you!

В такие моменты она кричит так, что у меня выключается нормальное
материнское сознание.

Вообще-то я и сама уже третью неделю болею. Грипп не проходит.
У врача я расплакалась. Машину надо чинить, но и к механику я
не поехала. Все разваливается. Предыстории выживания нет.

– А помишь... – сказала дочка. – Помнишь...

И в этот момент зазвонил телефон. Кто говорит? Слон.

Кто звонить-то может, кроме кредиторов? Звонить-то кто еще может?
Некому звонить. Разве что мама...

– Таня, меня хотят убить, – сказала мама.

– Хорошо, – сказала я.

– Я знаю, что ты хочешь, чтобы я умерла. Они мне давно об этом
сказали.

Люля уже переключилась на кошку. Она таскала ее по коридору, обхватив
под передними лапами – в результате чего зверь беспомощно висел,
жалобно открывая розовую зубастую пасть и издавая слабые подмяукивания.

Иногда я спрашиваю себя – а было бы все иначе, если бы я родила
ее в России, если бы она не переживала с нами вместе эмиграцию,
развод, если бы я была не я, если бы... Она родилась, и без плача,
без крика высокомерно заявила на меня свои права...

Или, может, это цена такая.

Она у меня есть. Я есть у нее. А потери... Ну, да, потери. А ты,
что, говорит подруга, ты, что, ты все сразу хотела? Такого не
бывает. Подруга – ну, да, новая подруга, взрослых лет моих подруга,
это как бы и не подруга, а просто спутница, спутница взрослых
лет.

И тут позвонили в дверь.

Это была древняя дверь со старой, грязной занавеской на стекле.
Рама у двери была дубовой, щелястой. И дверь была тяжелая, скрипучая,
выкрашенная во что-то бурое. Краска слезала толстыми слоями. Но
все равно, дверь делала свое дело. И только вот посредине стекло.

Меня знобило. По ногам дуло. Я прищурилась – зимний день за немытым
стеклом безжалостно ударил по глазам.

Скоро уже зима, ах нет, это уже зима. Как быстро настала зима.
Я осторожно потянула в сторону серо-желтую нейлоновую занавеску.
На крыльце, на фоне огромной церкви, украшающей мой вид из окна
стояла Ирка. Ирка Беленькая.

Я разглядывала ее минуты три, а она продолжала звонить – видимо
не видела меня или просто не узнала.

Прошло семь лет с того момента, когда я повернулась к ней спиной
и поплелась в свою судьбу.

Мы тогда прощались, пошли в сауну, потом брели по Герцена от Фонарных
бань, искали место, где могли бы остаться вдвоем, наедине с нашей
растерянностью. Попытались забраться в какой-то бар при ресторане,
нас не пустили. У нее дома был младенец, муж, мать и отчим. У
меня уже не было дома, и мы с мужем ночевали у матери.

Зима еще не наступила. Ветер гнал холодные мокрые листья. Сквозь
горький стылый воздух проносились бешенные машины, оставляя за
собой стонущий звук. «Я не буду ей открывать, – подумала я с ухмылкой.
– Пусть стоит там, за дверью, где холодно и противно, откуда приходят
наваждения, боль и прошлое. Я не открою ей дверь, потому что я
помню ее с косичками. Мы облизывали с ней сахарные трубочки и
она говорила, что у нее «верблюдик» больше. Я не открою ей дверь...»

Потому что ничего не сбылось. Потому, что я уехала за горизонт,
потому что я убежала за радугой, а радуга растворилась в холодном
сером небе – и было бесполезно уговаривать себя и урезонивать
судьбу.

Мы тогда забрели во двор со сквериком и сидели на спинках скамеек,
сиденья скамеек были мокрыми. Шел мелкий, тающий снег. А потом
она попросила меня уйти. И я пошла под моросящим декабрьским снегом-дождем,
оглядываясь и оглядываясь назад в сужающуюся ретроспективу моего
прошлого. Камера отъезжает назад, герой с поникшими плечами уходит
в темноту – смена кадра, прошло семь лет (текст на экране о смене
места действия и новых обстоятельствах потрепанного и умудренного
жизнью героя. Кстати, а почему всегда герой, а не героиня?).

Люля врезалась в меня сзади визжащим клубком.

– Мама! Кто это? Почему ты стоишь? Это папа, да? Скажи, это папа
вернулся?!

Я встряхнулась и потянула дверь.

– Таньк, я только на минутку, мне в туалет надо. Ты почему не
открывала?

Она не изменилась. Все та же детская стрижка, все тот же мальчишечий
голос с хрипотцой. Она была родной, как вода и хлеб.

Я все еще стояла в коридоре, а она уже давно промчалась в туалет
– побежала туда, как будто сто раз бывала здесь раньше.

Люлька все еще дергала меня за свитер:

– Мам, ну мам, mommy, who is it? Is she Russian? Mom, she looks
like that picture in your room! Ма-а-ам?...

Я все также стояла, а она уже вышла из туалета и встала рядом.

– Таньк, – сказала Ирка Беленькая, моя самая старая, самая давняя
подружка – из детства, из памяти. – Таньк, – сказала она, – у
тебя картошка есть? А то некогда в магазин бежать.

И я сказала: «Есть.»

И тупо пошла на кухню, достала пакет из-за холодильника и стала
перекладывать в него крупные, холодные картофелины из корзины.

– Таньк, а чего это у тебя за свитерок такой хорошенький, я его
раньше-то не видала? Ну, я пошла, – она потянулась ко мне холодными
губами.

– Позвоню. Спасибо за картофель насущный.

И хлопнула дверью.

– Мам, кто это? Кто это, мам? Ну чего ты молчишь? – дергала меня
Люля за руку. – Mam, who is it? Who is she? Tell me!

– Это ничего, Люля, это тебе показалось, – сказала я и выплыла
из своего белесого тумана.

Нужно пропылесосить ковер и помыть посуду.

– Ну-ка, прекрати мучить кошку, и разбери игрушки в гостиной,
– сказала я уже «маминым» голосом и пошла выписывать по счетам
за газ и за свет. Ну, хотя бы часть заплачу, для начала. В конце
концов, зима тоже проходит. И я знаю это даже лучше, чем некоторые.

Бостон

1996