Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Сидели в глуши. Растили детей. Старели. Тужились. Пытались понять.
Не отстать. Догнать. Успеть. Выжить.

Страх начинается там, где кончается болезненная реальность.

Если трясет – значит здоров. Потеют ладони – замечательно. Слышишь,
как сердце бьется – все в порядке! Живем! Вперед и с песнями.

На Невском, в толпе; глаза смотрят, ноги идут. Помни, что ты женщина.

Он сказал: «Мы установим свой флаг и поплывем в будущее.»

Какое будущее? Чей флаг-то? Флаг-то чей?

Поймал за руку, пообещал, что позвонит. Так я же замужем. Я тоже
– сказал и засмеялся. Я вас, девушка, всю жизнь искал.

Я не девушка, замужняя я.

Платье на мне синее, сертификатное, и макияж.

Макияж разработан для такого именно настроения, для депрессивного
моего состояния.

Макияж и я, мы идем по Невскому. За нами – этот белобрысый, наглый.
Я, говорит, во всех портах побывал, а вас там, незнакомка, не
было. Незнакомкой можно обзывать вас, а девушка? То есть, дамочка.
Вот вам мой телефон, позвоните.

И ведь позвонила-таки.

Вот оно как все было-то. Сидела у него на кухне, в его рубашке,
и рубашка не сходилась на груди, и курила тонкие сигареты, и кончики
пальцев холодели, и темнело балконное окно, за которым – гора
бутылок и каких-то коробок. И лихорадило со страшной силой – от
узнавания: он? не он?

Сажал в автобус, и кричал у подножки: я позвоню, слышь, я завтра
же позвоню!..

Вот это все было. А потом уже начались обычные дела. Приходил
– молчал. Таскал по подворотням. Говорил о чем-то туманно и обрывисто.
Исчезал на недели, потом появлялся внезапно, говорил лихорадочно.
Один раз, после такого вот недельного исчезновения, позвонил на
работу, и девчонки очень так удивлялись. Позвонил, и говорит:
я все понял, я думал, и я все понял. Мне тебя прямо сейчас абсолютно
срочно увидеть надо. Надела косыночку турецкую и пошла.

Встретились у подъезда, и он все в глаза заглядывал, и шла я за
ним, как овечка. На кухне сидели, он в глаза глядел. Я понял,
говорит, жить не могу без тебя, на тебе сошелся клином, и так
далее. А и смотрела-таки ему в рот. Потому как поверила. Вот оно,
думалось, то самое, как в кинофильме «Девчата». И не упрекайте
меня в постмодернизме, потому что: «...снегопад, снегопад, снегопад
давно прошел...»

Ушли годы. Те – девичьи, можно сказать, заботы отступили. Вернее,
остались позади, в прошлом. Окрасились в розовый цвет. Поблекли,
подмокли в сиропчике воспоминаний. Все стало вокруг голубым и
зеле-е-еным ...

Вот я и говорю, прошли-таки годы. Мы жили в эмиграции. Вернее,
мы пребывали в иммиграции. Копошились. Приспосабливались. Еще
не жили, а так, пока еще только выживали.

Произошел звонок. Из прошлого произошел звонок, в безвременье:
мы прeбывали в безвременьи. Я была тридцатипятилетняя, толстая,
замужняя, детная. Добротная эмигранточка.

Звонок из прошлого обычно происходит в бродящую и закисающую душу.
В четкие, определенные и устремленные души звонков из прошлого
не случается. Через эти звонки переступают, как через лужи на
асфальте. О них забывают, как забывают о соседском how are you?
Мимо них проходят, даже не замечая. Ну, может, так слегка довольно
усмехаются – «ты, мол, как?» Да и я тоже ничего. Ну, и ладно.

В душах закисших звонки из прошлого производят мощный всплеск.
Напоминают об ушедшей молодости, об утраченных возможностях. Напоминают,
что ты существуешь, или что кто-то (не ты) имеет иллюзию, что
ты существуешь.

Позвонил. Сказал, любил всю жизнь. Ждал, надеялся, страдал, думал,
мечтал, вспоминал, не забыл. А ты? А ты-то как, голубка моя? –
сказал, подлый, не подавился, а и грудь-то стало распирать так
по-русски, что уж и не завыть, и муж в другой комнате с ребеночком
нянчится. Как английский твой поживает? – говорит. А я тут так
одинок, один я тут, пребываю я в Нью-Йорке, Богом забытом – столице
мира, чтоб ему пусто было, монстру этому. Одинок, и английский
мой в наличии не присутствует, хоть и побывал я во всех портах
мира, и был я парень, что надо...

Прошли годы. Вот сейчас-то я и думаю – кто звонил? Звонил-то кто?
Загадочный человек. Помнится, лежали у него на столе книги; читал
Кьеркегора, и читал еще он Шопенгауэра. Говорил загадочно и хищно.
Говорил непонятно и соблазнительно. Тогда-то все и началось. Может,
я из-за него и писать начала. Вот помню точно – сказал, что мы
свой флаг поставим. Где флаг? Какой флаг? Чьей державы-то флаг?
Все искал, искал он чего-то.

Бостон

1997 – 2000