Литературная критика

Наступит день и мертвецы, говорящие на идиш, поднимутся из своих
могил. «Есть ли для нас что-нибудь почитать?» – спросят они –
«Есть ли новые книги на идиш?» Для них, для этих восставших из
могил мертвецов, идиш не будет мертвым языком. (Les Prix
Nobel. The Nobel Prizes 1978, Editor Wilhelm Odelberg, [Nobel
Foundation], Stockholm, 1979)

«Мне нравится писать истории о привидениях и духах», – говорил
Зингер в своем выступлении перед Академией, принимая Нобелевскую
премию в 1979 году. – «Чем мертвее язык, на котором написаны эти
истории, тем живее привидение. Духи любят идиш. По мне, они все
говорят на нем».

Третий из четырех детей Батшебы (Зильберман) Зингер, дочери ортодоксального
раввина, и Пинхаса Менахема Зингера, раввина хасидской школы,
Исаак Башевис Зингер родился в 1904 году в маленькой деревушке
Леоцин под Варшавой. При рождении ему дали имя Ицек-Герц Зингер.
Согласно одним источникам, он родился 14 июля. Другие утверждают,
что днем его рождения было 26 октября 1904 года.

Его отец был последователем мистического иудаизма. Эрудит и романтик,
рассеянный, невнимательный, погруженный в себя. Его мать, Батшеба,
обладала острым умом, была рассудочна, скептична. Ее скептицизм
неизменно выводил из себя отца. «Со временем, – пишет Флоренс
Новилль, журналистка «Ле Монд», автор новой биографии Зингера
«Исаак Б. Зингер: жизнь» _ ¹ – она
станет грубой и резкой, мрачной и углубленной в себя. Людей она
будет держать на расстоянии». Очевидно, что Батшеба вышла замуж
за отца Зингера не по любви. Говорят, когда ей было шестнадцать
лет, ее отец предоставил ей выбор – выйти замуж за Пинхаса Менахема
или за сына богатых родителей из Люблина. Батшеба выбрала наиболее
образованного жениха. К сожалению, он не оправдал ее надежд. Родители
Зингера даже поговаривали о разводе. Братья Батшебы уверяли ее,
что ей необходимо уйти от этого непрактичного мечтателя. Но к
тому времени у них уже было двое детей.

Они так и не расстанутся. До самой смерти Пинхаса Менахема
они будут вместе, будут вести параллельное существование – погруженные
каждый в свой отдельный мир. «Для Исаака, – пишет Новилль, – с
самого рождения пребывавшего в этой атмосфере, не было выбора.
Он должен был как можно скорее создать свой собственный внутренний
мир, уйти в него и защитить себя от других, рассчитывая только
на себя самого».

***

В доме писали все, кроме матери – Батшебы. Но она была изумительной
рассказчицей. Ицек-Герц рос в семье, полной неразрешимых религиозных
конфликтов, яростных споров – в атмосфере легенд, сказок, преданий,
где реальность и нереальность переплетались. «В нашем доме, –
писал он, – всегда говорили о духах умерших, о живых, чьи тела
и души были одержимы этими духами». Уже ребенком он был «мистическим
реалистом», усвоив все конфликты, всю двойственность мира, в котором
жил. Сверхъестественное необыкновенно притягивало его, но он также
почитал логику и разум. Он верил в Бога, но искал доказательства
Его существования.

Современные психоаналитики назвали бы это внутренним конфликтом.
Его раздирали противоречия. Как аутсайдер, из-за двери подслушивал
он споры своих родителей. Мать и отец Ицека-Герца оба были потомками
раввинов, таких праведных, что казалось – достаточно одного их
присутствия, чтобы происходили чудеса. Пинхас Менахем был хасидом
(«набожным», «благочестивым»). Батшеба принадлежала к миснагдим
(митнагди́м)_ ² – буквально
«противящиеся», «возражающие». Миснагдим не принимали
популярного мистического течения хасидим. Позже,
соединив оба имени – отца и матери – Зингер сумел объединить в
своем литературном псевдониме приятие и отторжение. Он был хасидом
(Зингер) и митнагидом (Батшеба – Башевис).

С 1908 по 1917 год семья жила на улице Крохмална в Варшаве. В
1917 году Зингер с матерью и младшим братом переехали в Билгорай
– достаточно большой город на границе с Австрией, где раввином
был дед Исаака. Несмотря на то, что Ицек-Герц проучился несколько
лет в варшавской ешиве, он не стал раввином, а пошел по стопам
своего старшего брата, прозаика Израиля Джошуа Зингера. Израиль
Джошуа был на одиннадцать лет старше Исаака. Ицек-Герц почитал
старшего брата и восхищался им. Брат читал запрещенные «еретические»
книги, ходил в театры, библиотеки и музеи, ухаживал за женщинами,
верил в то, что человек произошел не от Адама, а от обезьяны.
До самой его смерти в 1944 году Израиль Джошуа оставался для Исаака
ментором, учителем, примером для подражания. В его отношении к
старшему брату было и обожание, и зависть. Исаак хотел добиться
успеха – сам, без помощи брата, но не чувствовал, что способен
на это. Он последовал за братом в литературной деятельности, а
затем следом за ним уехал в Соединенные Штаты. Смерть старшего
брата – одна из самых больших потерь его жизни – как ни странно,
освободила его. Он стал писателем. В литературу он вошел, как
американский прозаик.

***

В Америку Исаак приехал в 1935 году – без гроша, зная всего лишь
одну фразу на английском. В это время в Нью-Йорке проживало три
с половиной миллиона евреев, которые говорили на идиш. Многие
из них жили на Нижнем Ист-Сайде. Но язык, на котором они объяснялись,
не был литературным идиш – языком на котором Зингер читал Достоевского
и любимого им Эдгара Алана По. На улицах Нью-Йорка и Майами-Бич
говорили на слэнге. Это была смесь европейского идиш с американским
английским, пиджин-идиш. Исаак презирал этот вульгарный уличный
диалект. Казалось, он потерял своего читателя. На каком языке
писать? На английском, которого он совсем не знал? И тогда Зингер
обращается к прошлому, отвергая американскую еврейскую культуру,
воскрешая язык своего детства, прошедшего в Польше.

Зингер приобрел известность в Америке своими странными рассказами,
героями которых были жители «штетлов», маленьких местечек. Но
наравне с раввинами, портными и домохозяйками на страницах его
рассказов живут диббуки, демоны, призраки и духи.

У него была удивительная память – она сохранила мельчайшие подробности
и события его жизни. Зингер описывал мир своего детства, воссоздавал
литературный язык, которого в Америке уже не было, писал о Польше,
которой тоже уже не было – ведь в начале двадцатого века Польша
была поделена между Пруссией, Россией и Австрией.

***

Нет, все было не так просто. Семь лет он не писал. Даже письма
ему давались тяжело. Культурный шок, разлука с семьей – его жена
с сыном не поехали в Америку, а отправились в Палестину через
Россию. В Европе гибнет мир его детства. У него был период мучительного
творческого бессилия. Он испытывал чувство, которое позже назвал
«фатальным безразличием». И лишь по прошествии семи лет, чтобы
заполнить пустоту, которая образовалась у него в жизни, Исаак
снова стал писать. Однако, стала ли для него литература возможностью
создать реальность, альтернативную той, в которой существовали
расставание, потери, одиночество, непонимание, смерть, страдание,
боль, предательство, жестокость, измена, ненависть? Нет, создавая
свой мир, Зингер привносит в него все те же реалии окружающей
действительности – словно вступает в диалог со своим читателем
и с самим собой – разве можно убежать от себя? Свобода воли подразумевает
выбор – но есть ли свобода воли? Насколько предопределены наши
действия? «Во всех его произведениях, – пишет Двора Телушкин,
подруга и переводчик Зингера, которая провела с ним рядом его
последние годы – с 1975 по 1991 год, – так же, как и в личной
жизни – Исаак частью своей души всегда пребывал в мире своих родителей –
мире нравственности и религии, в то время как вторая половина его
существа устремлялась в современный, свободный мир».

Позднее Зингер вспоминал, что, уехав из Польши, он уничтожил свои
прежние связи – и не верил, что сможет обрести некую новую жизнь,
пустить корни в новую американскую почву. В первые годы в Америке
он не пишет художественную прозу; его перо лишь поддерживает его
финансово. В качестве журналиста он создает серию коротких эссе,
газетных заметок и статей. «На самом деле я считал себя бывшим
писателем; писателем, который был таковым когда-то давно и который
потерял силы и желание писать», – рассказывал он по прошествии
лет. В эссе «Проблемы прозы на идиш в Америке» он писал: «Слова,
так же как и люди, после эмиграции порой подвержены серьезной
дезориентации, и часто они остаются навсегда беспомощными, перестают
быть тем, чем были раньше, утрачивают прежний смысл. Это именно
то, что случилось с языком идиш в Америке... Эти изящные слова
имеют за собой слишком давнюю традицию; новые же несколько странные
и безвкусные – и до предела громоздкие. От американизмов разит
иностранщиной, чуждостью, дешевым блеском и чем-то временным,
непродолжительным».

***

Зингер писал по утрам. Во второй половине дня он обычно прогуливался
по Верхнему Бродвею. Кормил птиц, останавливался, чтобы переброситься
словом со своими нью-йоркскими знакомыми. При себе он всегда имел
чековую книжку, в карманах – тысячи долларов наличными. На случай,
если ему придется спешно убегать из Нью-Йорка. История повторяет
себя. Ему казалось, что все может произойти вновь.

Таким он запомнился жителям Нью-Йорка – и тысячам его читателей.
Мы знаем его по многочисленным фотографиям, сделанным, когда писатель
находился уже в преклонном возрасте. История не сохранила его
ранние детские портреты и документы. До сих пор не известна точная
дата его рождения. Исследователи не уверены был ли он женат на
матери своего единственного сына – не сохранилось никаких записей,
справок, свидетельств. Такая длинная жизнь – он умер в возрасте
восьмидесяти семи лет; огромные архивы, бесчисленные факты его
жизни – и так мало точных данных. Мы знаем, что очень многие годы
он почти бедствовал. По прибытии в Америку он жил в крайней нищете,
каждые шесть месяцев ему приходилось
обновлятьсвою визу. Он жил в постоянном страхе перед депортацией.

В феврале 1940 года Зингер женился на дочери богатых родителей,
Алме Вассерман, которая ко времени знакомства с Исааком была уже
замужем за химиком Волтером Вассерманом и имела детей. «Я не верил
в институт брака, но я также не мог вынести своего холостяцкого
одиночества», – вспоминал Зингер. Исаак не раз откровенно говорил,
что Алма смогла предоставить ему тот образ жизни, в котором он так
нуждался – постоянство семейной жизни, уют, домашний очаг, созданный ею.
Подобные высказывания обижали Алму. В молодые годы Зингер не хотел
жениться и не верил в институт брака. Его союз с Алмой, тем не менее,
оказался долговечным. Из них двоих одна Алма имела постоянную работу
и многие годы содержала семью. Благодаря ей Зингер мог писать.
Только в пятидесятых годах он стал зарабатывать деньги своим творчеством.
Он прожил с ней до самой своей смерти. Почему он женился на ней, этот
завзятый и циничный холостяк, оберегающий свою свободу? Что заставило
его связать себя узами, в которые он не верил? Одиночество,
желание стабильности, отчаянние затерянного в чужой стране иммигранта?
Его будущая жена вынуждена была оставить ради Исаака своего первого мужа
и двоих маленьких детей. На протяжении многих лет Зингер отказывал Алме,
не желая посещать ее детей вместе с ней.

Всю свою жизнь Зингер боялся нищеты – и умер, оставив собственности
почти на три миллиона долларов. В Нью-Йорке все еще живут люди,
знавшие Зингера. «В книжном магазине «Идиш Бук Сентер» не так
давно состоялась конференция, посвященная работам писателя. Публика,
в основном, состояла из пожилых пар. Один докладчик упомянул в
своем выступлении о том, что Зингер был Дон Жуаном. И вдруг в
воздух поднялось довольно много морщинистых рук. Антикварная красавица
с оранжевыми волосами сказала: «Я знала Айзика. Мы часто вместе
ходили на ланч. Как его описать? Он был страстным человеком».
Муж выступавшей сидел рядом и задумчиво смотрел в окно. Другая
женщина встала: «Было время, когда мы с Айзиком беседовали каждый
день. Ну, знаете, о жизни. Он знал вещи, о которых другие мужчины
не знают». Муж этой дамы терпеливо смотрел в пол. Потом встала
вдова и сказала: «Давайте не забудем, что Айзик был невысок, но
физически очень развит», – говорилось в передаче «Еврейский Нью-Йорк
и его певцы» на радио «Свобода».

***

Многие годы в Нью-Йорке Зингер был постоянным автором еврейской
газеты «Форвард» (Jewish Daily Forward). Свои первые произведения,
изданные в Америке, он опубликовал в небольшом издательстве «Noonday
Press». Позднее, в 1960 году, оно стало частью известного на весь
мир издательского дома «Farrar, Straus and Giroux». «Таким образом,
почти случайно, – пишет Флоренс Новилль, – Зингер нашел своего
постоянного издателя, которому остался верен до конца жизни.
... У него, наконец, появилась возможность работать и писать.
Но как же женщины? Оставалось ли для них место в его жизни? ...
Его работу постоянно прерывали телефонные звонки. Обычно это были
читатели газеты «Форвард» – его почитатели, которые хотели выразить
ему свое восхищение. Зингеру эти звонки доставляли огромное удовольствие.
Он всегда считал своим долгом публиковать номер своего телефона
в телефонной книге, чтобы не лишать себя этих звонков. Когда звонившими
были почитательницы его таланта – женщины – он с радостью приглашал
их к себе домой, чтобы поговорить о творчестве. Если эти собеседницы
оказывались милыми, очаровательными и хорошо печатали на машинке
– у них была возможность стать его «переводчицами» или «секретаршами».
Именно таким образом стал расти список его переводчиков в середине
пятидесятых годов. В него входили не только женщины. Одним из
основных его переводчиков был Джозеф Зингер, племянник Исаака,
с которым он позже поругался из-за денег. Но женщины занимали
самое существенное место в этом списке. Одной из первых среди
них оказалась Илэйн Готтлиб, жена Сесил Хемлей, основателя «Нундэй
Пресс». Затем были Мирра Гинзбург, Лори Колуин, Нэнси Гросс, Элизабет
Поллет, Элизабет Шаб, Доротея Страус и Двора Телушкин. «В юности,
– писал Зингер, – я мечтал о целом гареме, полном женщин. Теперь
же я мечтаю о гареме, полном переводчиками. Если эти переводчики
в дополнение ко всему окажутся еще и женщинами – это будет рай
на земле...». В гареме Исаака переводчицы были его музами. Они
очаровывали его, вдохновляли, развлекали. Исаак любил женщин во
всем их многообразии. Не все из них были его любовницами. Он искренне
интересовался ими. Он любил их секреты, их судьбы, то, что они
рассказывали ему о себе. И он использовал это в своих книгах...».

***

Каждые несколько лет издается очередная биография Зингера. Лила
Перл (Lila Perl, Isaac Bashevis Singer: The Life of a Storyteller)
описывает ранние годы жизни Зингера в Польше, влияние Шолом Алейхема
на его творчество. Зингер в ее книге – человек с необыкновенным
воображением, заинтересованный в жизни и людях, шутник с необыкновенным
чувством юмора. Она пишет о его стеснительности, неуверенности
в себе, частых депрессиях, подавленности. Пол Креш в биографии
Зингера 1984 года также пишет о тяжелом душевном состоянии писателя,
о его почти суицидальных наклонностях. Он объясняет именно этим
состоянием особую любовь Зингера к шлимазлам
(неудачникам, неумехам и анти-героям).

«Когда я знакомлюсь с каким-либо отдельным человеком, будь то
мужчина или женщина – я не могу быть к нему безразличен. Но когда
дело идет о группе, о толпе – я презираю человеческий род. Люди
захлебываются в грязи, во лжи. Но стоит мне посмотреть в глаза
отдельному человеку, и я вижу его страдание, и тогда я чувствую
только рахмонес, жалость _ ³»,
– вспоминает Двора Телушкин. Двора занимала особое место в его
жизни. Они были так близки, что жена Зингера, Алма, предпочитала
не упоминать ее имени. Между ними была огромная разница в возрасте.
Зингер познакомился с Дворой в 1975 году. Ему было семьдесят один,
ей – двадцать один. Зингера увлекла ее молодость, наивность, ее
откровенное обожание и увлеченность его творчеством и им самим.

В своих мемуарах Телушкин описывает последние годы жизни Зингера.
Она рассказывает о нем, как о человеке, в характере которого присутствовали
тщеславие и глупость, хитрость и доброта, мудрость и необыкновенный
талант.

Душевная хрупкость, депрессия, жизнь на грани отчаяния, реальность,
погруженная в мечту. Двора называет его мечтателем. Его мечты
издаются и переиздаются, переводятся все новыми переводчиками
– из года в год. При жизни у него было более тридцати переводчиков.
Его женщины-переводчицы зачастую были влюблены в него. В мемуарах
о нем не раз упоминается, что хороший перевод – это роман переводчика
с автором романа. И зная все это – не приходится удивляться, что
женщины, знавшие Зингера, до сих пор остаются верны его памяти
– оберегая его репутацию, вспоминая о нем лишь хорошее. По существу,
он оставался упрямым мечтательным ребенком – способным на глубину
чувства и проникновение в человеческий характер, что присуще мудрецам.

«Исаак был совершенно беспомощным, когда речь шла о слепом обожании,
идеализации», – пишет Телушкин.

***

Он стремился к успеху, мечтал о славе. Добившись успеха, он не
был любим своими собратьями по перу. Ему завидовали, его презирали.
Каждый второй американский еврейский писатель ненавидел Зингера.
«Мой дед, как впрочем и все остальные писатели на идиш – терпеть
не мог Зингера. Он говорил, что у него были основания для этой
ненависти – Зингер кощунствовал, он был богохульником, насмешником,
он был помешан на демонах и сексе, и со всей очевидностью хотел
показать еврейскую жизнь в самом неприглядном свете. Но в действительности
причиной этой антипатии было то самое чувство, о котором писала
Синтия Озик в своем классическом портрете неприятия Зингера –
рассказе «Зависть или идиш в Америке» _ ⁴...
Зингер был всюду принят, он был везде: любимец Ирвинга Хау _ ⁵ и других нью-йоркских интеллектуалов,
он публиковался в «Эсквайр», журнале «Харпер», «Субботнем Ивнинг
Пост» и особенно в «Нью-Йоркере», в котором он стал постоянным
автором; его осыпали наградами и почестями, включая Нобелевскую
Премию за 1978 год. ... После того, как была опубликована статья
Озик, стало ясно, что мир считает Зингера не просто наиболее знаменитым
писателем на идиш – для читающего мира он стал единственным. Идиш
умирал, и Зингер превратился в «последнего из могикан». В его
лице мир мог почтить этот язык, а затем похоронить его». _ ⁶

***

И все же, он был очень скромен, застенчив. Повсюду – кроме его
родной Польши, о которой он писал – Зингер приобрел огромную славу.
Но, по всей видимости, на него это не оказало никакого влияния.
Зингер оставался самим собой. Весь его жизненный путь был именно
поисками себя. Он презирал самовозвеличивание. Он никогда и не
пытался быть кем-либо другим, только самим собой. Он был единственным
Нобелевским лауреатом, писавшим на идиш.

В 1978 году после присуждения ему Нобелевской премии и чествования
в Сорбонне, перед самым отъездом из Парижа, Зингер и Алма обедали
в La Closerie des Lilas с французским издателем
Зингера Андрэ Бэем и его женой, а также с литературным агентом
писателя во Франции, Мишель Лапатре, и ее мужем, Рено. За соседним
столиком сидели Сартр и Симона де Бовуар. Андрэ предложил представить
писателя Сартру. Зингер наотрез отказался. Мог ли он знать, что
через несколько дней Симона де Бовуар будет писать в Le
Nouvel Observateur, что она с удовольствием открывает
для себя все новые работы писателя. «Почему Зингер отказался познакомиться
с ними? Было ли его стеснение связано с тем, что за несколько
лет до того Сартр отказался от Нобелевской премии? Было ли это
идеологическим отказом, опасением перед этими левобережными интеллектуалами?
Нет, причиной, скорей всего, была застенчивость. «Зингер совсем
не был снобом», – отмечает Герберт Лоттман. Он никогда не стал
бы знакомиться с Сартром только ради того, чтобы потом говорить,
что ему довелось пожать ему руку. К тому же, он был застенчив
– качество, которое можно было объяснить его прошлым. Он чувствовал,
что ему не место среди влиятельных в обществе людей _ ⁷».

***

Ему не простили славы, не простили того, что его книги продавались,
и до сих не прощают. Среди еврейских этнических певцов, клейзмеровских
оркестров, писателей, пишущих на идиш, было достаточно таких популяризаторов,
нашедших свою нишу, носивших свою скрипочку и свою боль, как знамя.
Зингер был карьеристом, вот как. Он вышел за порог еврейского
гетто, вошел в академический мир, который принадлежал «гоям»,
и высокомерно принял признание. Иногда, пишет Новилль, Зингер
называл себя «той самой свиньей», the pig – прозвищем,
которое – согласно рассказу Синтии Озик – ему дали другие американские
авторы, писавшие на идиш. Несмотря на свой успех, он по-прежнему
испытывал беспокойство, неуверенность в себе. Цена его успеха
была слишком велика. Он писал на умирающем языке, давая в своем
творчестве вторую жизнь убитым. Возможно, он по-прежнему испытывал
все то же чувство, с которым приехал в Америку в 1935 году – он
был «не лучше мертвого».

Он писал под разными именами. Любил женщин. Говорили, что он был
попросту волокитой. Он верил, что можно одновременно и искренне
любить сразу нескольких женщин. Он не раз говорил: «Vith vone
flame, vone could light many candles _ ⁸».
Даже в молодости, когда у него не было ни гроша за душой, Исаак
не испытывал недостатка в поклонницах. Он мог жениться, но не
женился. Многие женщины хотели выйти за него замуж, и не всегда
он был способен дать им прямой отказ. Тем не менее, вступать в
близкие отношения и создавать с одним человеком «контракт на всю
жизнь», казалось ему абсурдным. «Я читал «Пол и Характер» Отто
Вейнингера, – писал Зингер, – и принял решение никогда не жениться.
Вейнингер, Шопенгауэр, Ницше и мой собственный опыт превратили
меня в антифеминиста. Я испытывал вожделение к женщинам, и, в
то же время, я видел их недостатки, главным из которых (я говорю
о современных женщинах, а не о старомодных) было то, что они удивительно
походили на меня – они были такими же развратными, лживыми,
эгоистичными и так же страстно жаждали приключений». Но женщины,
с которыми сводила его жизнь, были готовы расточать на него самые
нежные чувства. Его окружали заботой, любили, поклонялись ему.
Казалось, Исаак был для них божеством. И именно в этом он нуждался
– в этой любви, в этом поклонении.

В нем было необыкновенное уважение к женщинам. Он вел себя, как
джентльмен старой школы. Всегда спрашивал разрешения, прежде чем
поцеловать даме руку! В Америке такое поведение уже считалось
старомодным. Такие манеры можно было встретить лишь у выходца
из Старого Света. Все это сочеталось с его необыкновенной внутренней
устремленностью, страстностью, цельностью – и это при всех противоречиях
его характера. Подобные свойства его личности действовали как
афродизия, привлекали и очаровывали. Даже расставшись с ним, зная
о его изменах, неспособности к моногамии, его подруги говорили
о нем с теплотой, стараясь не обидеть, не задеть – даже на расстоянии.
Пожалуй, единственной женщиной, не пожелавшей сохранить к нему
добрые чувства, была мать его сына.

Его вряд ли можно было назвать Дон Жуаном – да он и отдаленно
не напоминал великого любовника. Худой, со впалыми щеками и торчащими
ушами, он не умел хорошо одеваться. Его галстук зачастую был перекошен,
шнурки на ботинках развязаны, а брюки, казалось, готовы были вот-вот
свалиться. Правда, утверждают, что лет в тридцать он напоминал
сатира. Бритая голова, впалые щеки, орлиный нос и огромные голубые
глаза. «Между еврейским волокитой и Дон Жуаном или Казановой есть
одна существенная разница. У первого нет упрощенного, аморального
и атеистического (иррелигиозного) цинизма, который присущ двум
вторым», – заметил Марк Сапорта, французский писатель, журналист
и эссеист.

Он вел двойную жизнь, пишет Флоренс Новилль, жизнь полную радости,
удовольствий, нахеса – и другую, полную теней.
«Я бы сказал, что большая часть истории человека – это история
предательства. Предательства себя самого и предательства других»,
– однажды заметил Зингер.

Он ходил по острию ножа, этот хрупкий и страстный, и в то же время,
такой удивительно сильный человек, выживший и переживший тех,
кто его любил, навсегда расставшийся с привычным миром своего
детства, который был уничтожен. Даже прошлое уже не принадлежало
ему – от него осталось лишь пепелище, лишь его память, лишь воспоминания
из детства и юности.

Он чувствовал себя предателем – предателем своего прошлого и своего
еврейства. Он не стал тем правоверным евреем, которым должен был
стать. Не пошел по стопам своего отца. Как и отец – он тоже был
мечтателем. Но свои мечты он записывал на бесчисленных листах
бумаги. От него остались не разобранные архивы – многие документы
до сих не рассортированы. Коробки бумаг, тексты на идиш, которые
он не пожелал перевести, – ему казалось, что они недостаточно
хороши для массового читателя.

Скорее всего, у него был комплекс вины перед погибшими и умершими
– комплекс выжившего. Миллионы людей погибли, почти никого не
осталось – он был один, наедине со своей судьбой, со своими текстами.
Книги – вот что было его единственным оправданием, спасением.
Своей целеустремленностью он напоминал одержимого; Зингер все
время обдумывал свои произведения, время его было расписано по
минутам, концентрация его была необыкновенной, память – феноменальной.
Может быть творчество было для него единственным спасением, тем,
что стояло между ним и безумием, одиночеством, отрезанностью от
мира и от людей. Кому он принадлежал, где был его дом, где был
его народ? А его родственники, семья, родные люди? Оставленный
им – практически, брошенный на произвол судьбы – сын. Потери,
потери.

(Окончание следует)

–––––––––––––––––––

Примечания

1.1 Florence Noiville – Isaac B. Singer: A Life

1.2 Это название, которое дали приверженцы хасидизма
его противникам. Надо заметить, что миснагдим не только полемизировали
с хасидизмом, они вели своеобразный жизненный уклад, у них была
своя философия и целостное мировоззрение (Википедия).

1.3 Master of Dreams: A memoir of Isaac Bashevis Singer.
Dvorah M. Telushkin

1.4 Синтия Озик (Cynthia Ozick), рассказ 1969 года
«Envy; or, Yiddish in America», в котором малоизвестные писатели,
пишущие на идиш, направляют свою ненависть на некоего писателя,
похожего на Зингера. Для них он выскочка и вульгарный недоучка,
одурачивший глупых американцев, поверивших, что он-то и есть истинный
еврейский писатель.

1.5 Литературный критик, исследователь и историк Ирвинг
Хау (Irving Howe) писал, что Зингер – «гений», чья проза на идиш
«отличается несравненным словесным и ритмическим блеском».

1.6 Isaac Bashevis Singer's «Collected Stories»: Sex
and the Shtetl by William Deresiewicz, New York Times.

1.7 Флоренс Новилль, «Исаак Б. Зингер: жизнь»

1.8 «Одним и тем же пламенем можно зажечь много свечей»
- Florence Noiville – Isaac B. Singer: A Life. В цитате автор
пытается передать акцент, с которым говорил Зингер. Сама цитата
является косвенным цитированием Талмуда, где говорится о том,
что если человек знаком со священным текстом, он может научить
многих, не уменьшая при этом своего знания.