Литературная критика

***

Индивидуалист, занятый исключительно собой и своим успехом, стремящийся
оставить след в мире и литературе, создать имя, не быть забытым
– глубоко амбивалентный человек, ни разу не отдавший себя целиком
отдельной женщине, ребенку, семье, но подаривший себя всему миру,
всем своим читателям. Он служил двум божествам – литературе и
любви.

Зингер писал о человеческих страстях. Он не мыслил литературы
без любви, романа без женщины. Книги должны обучать и развлекать,
утверждал Зингер. Если литература не развлекает и не рассказывает
нам нечто новое – писатель потратил наше время зря.

Любовник, стремившийся к женщинам, многим женщинам – и не любивший
ни одну из них с той цельностью, которая позволяет забыть о существовании
других. В своих произведениях он с особой тщательностью, любовно
выписывает своих героинь. Но ни одна из них не существует в отдельности
от главных героев-мужчин. Его герои вступают в спор со своей судьбой,
подвергают сомнению традиции, но страдают от страха, сомнений,
одиночества. Вера в Бога, говорил Зингер, и потребность веры настолько
же сильны в человеке, как и потребность в сексе. Он писал, что
не может жить без Бога, но и с Богом ему не ужиться.

«Его светло-голубые глаза, казалось, были устремлены вглубь себя,
– пишет Флоренс Новилль. – ... Недоверие, недоумение: его взгляд
одновременно открытый, честный и беспомощный. Это взгляд мечтателя,
взгляд человека страдающего и томящегося. Этот взгляд он сохранит
на всю жизнь – словно ему были все еще слышны слова его отца о
Каббале: «Это совсем не простое дело, совсем не простое. Мир полон
загадок, все происходит согласно этим законам, все наполнено этой
тайной тайн...».

Одна из самых ранних сохранившихся фотографий писателя датируется
примерно тем же временем, когда Зингер начинает впервые публиковаться.
Эта фотография по-своему символична. Все, что было до этого –
сцены из детства, семейные альбомы – исчезло. Мы никогда не узнаем,
как выглядел Зингер в юности, каким он был в подростковом возрасте.
Первый раз, когда нам удается увидеть его лицо – это уже лицо
молодого писателя. Как если бы все, что было раньше – жизнь без
литературы – не стоит того, чтобы показывать миру. Словно он хочет
сказать нам, что его истинный характер неотделим от его произведений,
за которыми он так часто скрывался».

***

В тени отца и брата – кем он был? Младшим братом Израиля Джошуа-писателя,
сыном своего отца, внуком раввинов, польским евреем? Спасшимся
– в то время, как миллионы погибли? Разве не было во всем этом
мучительного, жгучего желания приобрести имя, выделиться из среды
тех, кто жил в гетто, говорил с акцентом или вовсе не говорил
по-английски, отделить себя от толпы жалких иммигрантов, утративших
все, сохранивших только свою жизнь? Желания сорвать с себя ярлык,
быть, стать самим собой...

Зингер создал прецедент; он был первым автором, чья проза была
опубликована в «Нью-Йоркере» в переводах. Он стал первым писателем,
которого приняли в Американскую Академию Наук и Искусств. Он писал
на умирающем языке – языке, выходящем из употребления. Носители
этого языка были уничтожены, изгнаны из Европы. Те немногие, кто
еще говорил и писал на идиш, постепенно ассимилировались в странах
с моноязычной культурой – там, где они оказались после Второй
Мировой Войны.

«Я считаю себя еврейским писателем, писателем, который пишет на
идиш, и я считаю себя американским писателем, – говорил Зингер
в октябре 1978 года, вскоре после получения Нобелевской премии
в интервью с Филис Маламуд, заведующей редакцией журнала «Ньюсуик».
Это интервью так и не было нигде опубликовано при жизни Зингера.
Не так давно, к столетию со дня рождения писателя, оно появилось
в сети, на сайте, подготовленном к его столетию. – Еще я верю,
что этот мир был создан по определенному плану. Что он не был
результатом некой случайности. Кто был создателем этого плана
и для какой цели – мы не знаем» _ ¹.

Внешне он выглядел, как светский человек. Казалось, он влился
в американскую жизнь хотя и не забывал свою веру и культуру. Но
внутренняя его жизнь, оставалась ли она той – прежней, принадлежащей
к культуре идиш? Был ли он, как и его персонажи, всего лишь напоминанием
об умершей культуре?

Возможно, он стал более американским писателем, чем он был писателем
еврейским. Его поиски себя, поиски веры – веры в себя и в человечество;
его романы о несуществующем, ушедшем мире, который он пытается
сохранить и воскресить в Новом Мире – это именно американские
поиски identity, поиски себя среди чужих.

***

Принято считать, что идиш существует около тысячи лет. Первые
литературные записи на этом языке появились на полях священных
книг – комментарии и толкования. Литература на идиш основывалась,
главным образом, на Торе и ее толкованиях, талмудических легендах
и мидрашах. Существовала эпическая поэзия на библейские темы,
позже появилась проза, драма (конец XVII века), этическая и историческая
литература, транскрипция немецких произведений. Первая светская
литература на идиш появилась в Италии в XVI веке.

До войны в Европе насчитывалось от 11-ти до 13-ти миллионов людей,
говоривших на идиш. После войны основная масса носителей живого
языка идиш проживала в Америке. Но, как было сказано выше, литературный
идиш исчезал, вытеснялся слэнгом. Прежний – еврейский – колорит
Восточной Европы воскресить было невозможно.

В передаче «Поверх барьеров» на радио «Свобода» знаток творчества
Зингера, профессор Амхерст колледжа Илан Ставанс рассказывал о
писателе: «Проза Зингера уходит корнями в традицию еврейской литературы
на идиш, которая начала складываться в XV-XVI веках. Это был,
скорее, фольклор, а все религиозно-философские работы и дискуссии
велись на иврите. Только в XIX веке еврейские интеллектуалы в
Литве, Польше и Германии поняли, что если они хотят внедрить литературу
в массы, они должны перейти с иврита на язык низшего класса, то
есть на идиш. Новая литература началась с дидактических, педагогических
трудов. Но, конечно, еврейским писателям очень скоро захотелось
писать, как Лев Толстой, или Томас Манн, или Гоголь, или Тургенев.
Башевис Зингер смотрел свысока на Шолом Алейхема, потому что,
по его мнению, вещи Шолом Алейхема были слишком заужены границами
еврейства. Но, при этом, он никогда не хотел быть писателем для
интеллектуалов. Он мечтал принадлежать к традиции «Войны и мира»,
то есть великой литературы для всех, а не к более серьезной, философско-эстетической
традиции аналитической литературы. В отличие от него, Сол Беллоу,
например, относил себя к интеллектуалам, которые пишут об идеях.
Зингер не просто не принимал для себя этот подход к литературе,
но даже презирал его. Он считал, что идеи не принадлежат к жанру
литературы, что литература повествует о том, что случается с людьми,
и о том, что они чувствуют, а не о том, что они думают _ ²».

Рассказы и романы Зингера подрывали устои традиционной восточно-европейской
литературы на идиш и еврейского театра. Он писал не просто об
отношениях полов. Он писал о страсти, желании. Его произведения
дышат вожделением. Его называли очень сексуальным автором, very
sexy. «Я не испытываю стыда из-за этого, – говорил Зингер
в интервью с Филис Маламуд. – Библия и Талмуд полны сексуальными
историями. Если эти святые не стыдились, почему я должен испытывать
стыд – когда я совсем не являюсь святым? ... Если бы секса не
было, вас бы здесь не было тоже. Меня бы здесь не было. Мы все
– продукты секса. Мы не можем писать о человеке без того, чтобы
писать о сексе. Мы не можем относиться к самому первоисточнику
творения и творчества, как чему-то плохому. Это нелепо». Зингер
утверждал, что секс, чувственность – «одно из самых больших наслаждений
в жизни. Если мы упустим это – мы упустим самое главное». «Для
меня холодный писатель, – говорил он, – писатель, в котором нет
чувственности – не писатель».

Авторы, которые не хотят писать о любви, «должны писать об экономике»,
говорил Зингер в интервью с Филис Маламуд. Тот, кто пишет о людях,
«должен испытывать сильные чувства по отношению к плотской любви,
к сексу, должен высоко ценить наслаждение, которое доступно человеку.
В этом мире так мало удовольствий, и нельзя избегать источник
величайшего наслаждения. Нет сомнений. Если есть Бог, я представляю
его любовником. Согласно каббале, все души в раю занимаются любовью
_ ³».

***

Возможно, в этом нет ничего странного – в том, что произведения
Зингера отчасти так близки русской классической традиции. Его
старший брат Израиль Джошуа подарил ему «Преступление и наказание»
Достоевского в переводе на идиш, когда Исааку было всего двенадцать
лет. Роман произвел на него неизгладимое впечатление.

Он читал Толстого и Чехова. Чехов был его любимым автором короткого
рассказа. После Достоевского и Толстого он обратился к Тургеневу
и Гоголю.

Рассказы и романы Зингера полны риторическими вопросами. Как все
это могло произойти? Совершаем ли мы зло по нашей собственной
воле? Возможно, человек одержим бесами? Что такое свобода воли?
И есть ли она у нас – эта свобода? Что есть вера? Возможно ли
сохранить веру в Человека и веру в справедливого и всемогущего
Бога в этом жестоком и несправедливом мире? В одном из последних
интервью, зимой 1987 года он говорил: «Конечно я верю в свободу
воли. У меня нет выбора».

«Пессимизм творческой личности – это не декаданс, а могучая страсть
к искуплению человека. Поэт, ублажая читателя, продолжает вести
поиск вечных истин и смысла жизни, – говорил он в своем выступлении
перед Шведской Академией. – ... Высокая честь, оказанная мне Шведской
Академией, является также признанием языка идиш – языка изгнания,
языка, не имеющего ни своей земли, ни границ, ни поддержки какого-либо
правительства, языка, в котором нет слов, обозначающих оружие,
боеприпасы, военные манёвры и военную тактику; языка, презираемого
и неевреями, и эмансипированными евреями. Правда в том, что то,
к чему взывали великие религии, для говоривших на идиш людей в
гетто было повседневностью. Они были людьми Книги в самом истинном
смысле слова. Для них не было большей радости, чем изучать человека
и отношения между людьми – то, что они называли Торой, Талмудом,
Муссаром, Каббалой. Гетто было не только прибежищем для преследуемого
меньшинства, но и огромным опытом жизни в согласии, самоограничении
и человечности. В таком качестве, в котором оно существует и по
сей день и отказывается сдаваться – несмотря на всю жестокость
окружающего мира» _ ⁴.

***

Четвертый роман Зингера «Раб» – настолько же американский роман,
насколько это роман еврейский. Путешествие от себя – к себе –
через себя. Если позволите, еврейский Кандид – страдание и метаморфозы.
Но страдания без юмора, без насмешки над собой.

В июле 1962 года «Нью-Йорк Таймс» опубликовал статью Орвелла Прескотта,
в которой он сравнивает роман Зингера «Раб» с романом Джона Буньяна
«Pilgrim's Progress» (Путешествие пилигрима), романом семнадцатого
века о путешествии христианина – о его жизненном пути к спасению.
Прескотт назвал роман Зингера еврейским «Путешествием пилигрима».

Герой романа Яков часто обращается к Богу. Взывает к Нему, молится,
говорит о Нем, чувствует Его присутствие в каждом живом дыхании
природы, каждой травинке, в пении птиц, в заведенном порядке вещей,
закатах и восходах. Он говорит о Нем с Вандой, он старается жить
по Его Закону. Но Божественное присутствие в романе больше прослеживается
в силе духа Якова и Ванды, чем в реалиях их судьбы, истории их
любви. Ванда – как Рут, что приняла иудаизм и последовала за своей
семьей. Яков – тот самый Иосиф, проданный в рабство, забытый и
преданный всеми, своими и чужими. Свои спасают Якова, выкупая
из рабства, но он изменился, все вокруг чуждо ему, и он отчужден
от всего, что прежде было понятно и близко.

Наедине с небесами, вдали от людей, потеряв надежду, Яков начинает
вспоминать отрывки из Торы. На камне, в тайне, начинает он высекать
слова Заповедей. Среди дикарей, в горах, будучи свидетелем разнузданного
и бездумного существования, он пытается сохранить чистоту веры.
Но вернувшись к людям он теряет надежду и внутреннюю свободу.
Парадокс или главный конфликт романа в том, что главный герой-пленник
сохраняет целеустремленность, чувство оправданности своей жизни
и духовную свободу. Яков, освобожденный из плена, закованный условностями
коммунальной жизни в еврейской общине, менее свободен, чем Яков-раб.
Яков-пленник живет по своей вере и внутренней правде. Освобожденный
Яков вынужден лгать себе и людям.

«Раб» – это рассказ о потере надежд, о сомнениях. Когда у человека
не остается больше ничего, кроме жизни, которая конечна. Кроме
веры – веры, которую так трудно сохранить – не только веру в Бога,
но веру в человечество (человека), изначальное человеческое добро
и добродетель. «Всевышний наказал свой избранный народ и спрятал
от него Божественный лик, но Он продолжал управлять миром. Как
символ завета, заключённый Им после Потопа, Он повесил в небе
радугу, чтобы показать, что день и ночь, лето и зима, посев и
жатва не прекратятся».

Освободившись от рабства, Яков пытается вести «обыкновенный» образ
жизни, быть «как все», но мучается чувством вины перед покинутой
им Вандой. Вернувшись к ней, он чувствует себя предателем, виновным
в том, что не может жить праведную жизнь, следуя Закону и Талмуду.

Бывший раб, ученый муж Яков – человек страстей, способный на сильную
любовь. Его одиночество в мире и среди людей оставляет ему одну
из немногих возможностей – свободу чувства и свободу выбора. Но
куда ведут чувства и насколько свободен человеческий выбор?

Насколько свободен человек? Насколько он свободен от своей культуры
и от своего народа, от своей судьбы? Можно ли избежать своей судьбы?
Где мой народ и где я? Кто враги и кто друзья? Где Бог и где я?
Что такое свободная воля? Что такое несвобода? Кто такой человек
– существо, устремленное к Богу, несущее в себе искру божественную
или раб своих желаний, раб своей судьбы? Возможно ли убежать от
себя, от своей судьбы? Где мой путь, почему именно меня отметила
судьба на страдание и боль? Что такое счастье? И где оно – в любви,
страсти, в желании и обретении предмета своего желания? В единении
с природой, в ежедневности, в физическом труде? Или счастье –
в душевном покое, в мудрости, в книгах, учении, в возможности
разделить судьбу своего народа? Что такое покой? И есть ли спасение?
Можно ли спасти человека и человеческую душу? «Я ощущаю, что сама
жизнь – вся Вселенная – это огромная загадка, – говорил Зингер,
– это великая тайна и мы живем в этой тайне. ... И в то же время,
ответ на эту загадку, возможно, не так уж хорош. Я пессимист.
Я совсем не оптимист. Я верю в Бога больше, чем я верю в человечество,
но, в то же время, человечество – отчасти принадлежит Богу, в
человеке есть частица Бога. И таким образом, я все же верю и в
человечество».

***

Впервые я начала читать роман «Раб» в 1987 году. Это была бледная
ксерокопия перевода с идиш . В те годы мы не знали, когда была
издана книга и кем, была ли она когда-либо в прошлом опубликована
в России или попала в наши руки – как это часто было с самиздатом
– путями неведомыми и запутанными. В том 1987 году мне так и не
удалось дочитать роман до конца. Я прочла первую его часть. Помню
свои ощущения от романа, а вернее его перевода – удивление и неверие.
То, что я читала, совсем не соответствовало моим представлениям
о том, какой должна быть еврейская литература – или еврейская
судьба. Но в том-то и дело, что литература никому ничего не должна.

В моем понимании «Раб» _ ⁵– это роман
об ограниченных человеческих возможностях, о страданиях и о смирении,
о несовершенстве человека и мира, о красоте и прелести жизни,
о свободе воли и о принятии своих собственных недостатков, проступков
и грехов. О самоприятии, о том, что жизнь полна боли и потерь.

Но это также и роман-протест. Что происходит, когда человек не
желает принять свою судьбу? Разве поиски себя и стремление к счастью
не есть протест против данности – того, что тебе дано судьбой
или, иначе, Богом?

В одном из последних интервью с писателем Норман Грин _ ⁶ напомнил ему: «Вы говорили, что если бы Вам довелось
создать религию – это была бы религия протеста». На что Зингер
ответил: «Мы поставлены в условия, когда нам приходится догадываться
о вещах, в которых мы ничего не способны понять. Надо сказать,
что большая часть нашей нравственности основана на том, что мы
вынуждены поступать против своей натуры. Когда вы видите красивую
женщину, природа говорит – повали ее и изнасилуй. В этом, может
быть, и есть человеческая природа. Но нечто высшее говорит тебе,
что если ты это сделаешь – ты разрушишь человеческое общество,
разрушишь себя и своих детей на многие поколения вперед. Поэтому,
некоторым образом, мы не можем все время восхвалять Всемогущего
и благодарить его, и говорить: «Ты – благо». В нас есть чувство
протеста. Для чего он создал весь этот мир, нам на страдание?
Я думаю, что человек может восхищаться Богом, восхищаться его
мудростью – и в то же время протестовать против его так называемой
нейтральности. Я не думаю, что религия против этого. Великие религиозные
лидеры тоже по-своему протестовали. Книга Иова – это книга протеста.
Так же как и многие великие книги и откровения».

«Раб» – это отчасти и внутренний диалог со своей судьбой. О несовершенстве
земной человеческой любви и страсти. О несвободе от своих желаний
и стремлений. И, в конечном счете, о принятии потерь и смерти,
своей собственной смертности, конечности человеческой жизни.

В своих мемуарах Двора Телушкин вспоминает слова Зингера: «Многие
годы я обдумывал эту идею о создании «Раба», и однажды я сел и
осуществил её. Я точно знал, как это надо сделать – и я это сделал».

***

Когда в 2006 году в России был переиздан первый перевод на русский
язык романа «Раб», газета «Известия» написала такой отзыв: «Это
... одно из лучших произведений нобелевского лауреата по литературе
и безусловного классика XX века. Во всех произведениях Зингера
речь идет о переживании Катастрофы. Зингер изображает мир или
до Холокоста или после него, задаваясь одним вопросом: почему
Бог оставил человека. Единственное, что может противостоять богооставленности,
– любовь. Как в этом романе (действие его происходит в Польше
в XVII веке), рассказывающем о любви талмудиста Якова и польской
девушки Ванды, оставившей католическую веру и ставшей Саррой».
Ниже стояло: «вне жанров».

***

Итак, любимец американской интеллектуальной элиты, житель Нью-Йорка,
всегда готовый к очередной эмиграции, неверный муж, пылкий любовник.
У него была репутация человека, с которым трудно ладить. Он отстаивал
свои писательские права, ругался с переводчиками. О нем ходили
сплетни, настоящие легенды. Но для него это был единственный путь!
Тот, который он сам себе выбрал. Ведь человек имеет право на свободу
воли. Исаак слишком хорошо знал себя, чтобы обманываться. Он знал
все свои недостатки, он корил себя за грехи, за неправедность.
Но не мог иначе. Он отстаивал свое право на свободу. Разве хотя
бы одно это не делает его американцем?

В чем же его заслуга? Что он сделал для американской литературы?
И вновь – был ли он писателем американским, эмигрантским, еврейским?

В 1998 году я изучала «Cultural diversity through literature _ ⁷» в Государственном Университете штата
Массачусетса. В списке иммигрантской литературы не было имени
Зингера. Было имя Анзи Езерской _ ⁸.

Возможно, это ни о чем не говорит. Скорее всего, в Америке творчество
Зингера уже стало частью американской литературы – той «демократической»,
«этнической» американской литературы, которую ревизионисты американской
истории – а особенно истории американской иммиграции – предпочитают
изучать в университетах конца ХХ – начала XXI веков. Есть предположение,
что своими романами и рассказами Зингер «проложил дорогу» иммигрантской
литературе наших дней, выведя ее из гетто. На сегодняшний день
это уже не иммигрантская, а «этническая» литература. По всей видимости,
Хаим Поток, Сергей Довлатов, Эми Тэн, Джумпа Лахири и многие другие
пришли в американскую литературу следом за Зингером, который проложил
им дорогу.

В феврале 2004 года издательство «Библиотека Америки» (The Library
of America – LOA) организовало встречу и дискуссию, посвященную
жизни и творчеству Зингера. Встречу проводил Макс Рудин, издатель
LOA. В дискуссии принимали участие Моррис Дикстейн, Джонатан Розен,
Дэвид Роскис, Исайя Шеффер, Джеймс Гиббонс и Илан Ставанс _ ⁹.

«Я думаю, что Зингер стал американским писателем по многим причинам,
– сказал Джонатан Розен. – Одна из них в том, что иммигрантские
писатели зачастую драматизируют свой американский опыт. И получается,
что люди, находящиеся на периферии [общества] внезапно становятся
центром драматичной истории. Но я также думаю, что в Америке существует
определенное напряжение, надрыв, которые совместимы с личностью
Зингера. И я не знаю, создал ли он в себе это качество или это
произошло только потому, что он жил в этой стране».

Это было время Ренессанса для еврейской литературы в Америке.
Зингеру удалось опередить этот Ренессанс. Было ли это совпадением
времени и места? «Уже пожилым человеком – и даже немного более
молодым человеком – он очень хорошо вписался в американскую литературную
культуру, которая была, скорее, гораздо больше занята авторами,
как личностями и типажами, чем самими книгами», – заметил Моррис
Дикстейн, директор «Центра классических языков и литературы».
– «Он уже создал себя, как личность, создал себе имидж, который
очень хорошо подошел к американской литературной культуре 60-х
и 70-х годов, которая – до некоторой степени – была культурой
знаменитостей».

Казалось, Зингер не претендовал на то, чтобы быть знаменитостью,
общаться со знаменитостями, не пытался быть кем-то иным, был самим
собой – просто рассказывал свои еврейские истории.

***

Американская литература всегда обращала особое внимание на свободу,
право выбора, индивидуализм, а также на возможность «начать сначала»
и «найти себя». Ее читатель имеет уникальную возможность увидеть
мир глазами постороннего и попытаться объяснить для себя формирование
нации через эти личные истории. Но возникает вопрос: что такое
эта американская национальная идентичность, самосознание. Используя
американский лозунг E Pluribus Unum _ ¹⁰ – должно ли это быть Unum (единство)
или Pluribus (множество)? Если, действительно,
в американском обществе у нас есть единая система ценностей, как
конфликт «многих» влияет на формирование «одного», личности?

Культура, в которой считается, что каждый может добиться «всего»,
американское стремление к успеху, система, построенная на личных
заслугах и достижениях – все это создает чудовищный стресс для
личности. Общество настолько одержимо деятельностью, что у некоторых
может создаться впечатление, что у них отобрана сама возможность
«бытия», обыкновенного существования. Возможно, именно с этим
связано американское стремление к поиску личной идентичности.
Когда возникает необходимость понять – где твое место под солнцем?
Когда общество настолько занято «деланием», для личности порой
становится необходимым понять в чем же заключается просто «бытие».
Этот специфический американский конфликт находит отражение и в
литературе, включая литературу иммигрантов и их детей. Отсюда
«этническая» ниша. Общепринятое предположение, что у американцев
есть некая общая система ценностей и чувство общности и общины,
разделяемое большинством, неоднократно ставилось под сомнение
– и, прежде всего, «этническими» писателями и писателями-иммигрантами.
В новой «Библии» американской diversity Рональд
Такаки _ ¹¹ пишет о людях, которым
не дано увидеть себя в «зеркале» американской идентичности: «Вы
не хотите видеть нас, знать нас, для вас – мы даже не существуем,
но мы здесь, мы существуем, мы есть...». Традиционный
главный персонаж европейской литературы чаще всего должен избежать
ловушек уже существующей системы ценностей его семьи, общества,
культурной группы. Для иммигрантских писателей сущность проблемы
не только в том, чтобы избежать стереотипизации, но и создать
новую форму, забытую или никогда не существовавшую прежде.

Зингера не раз обвиняли в заимствованности его сюжетов. У внимательного
читателя его романов порой возникало чувство узнавания. При этом,
уникальность его произведений не вызывает сомнения. В чем дело?
События романа Зингера «Раб» происходят в семнадцатом веке. В
деталях описана горная деревушка, ее праздники и традиции, переданы
особенности жизни, говора, языка жителей гор и еврейских горожан.
Но в самой любовной истории Якова и Ванды есть нечто современное.
И сам Яков необыкновенно напоминает одинокого героя американской
литературы. «В этой книге есть некое почти эмирсоновское чувство,
некая самодостаточность, независимость и надежда на самого себя
– что противоречит традиционному восточно-европейскому представлению,
некому стереотипу еврейской общины, – говорит Джонатан Розен.
– И это очень естественная трансформация. Я не знаю, было ли это
сделано на сознательном уровне. Но ты просто ощущаешь все это
в самой книге. Она воспринимается, как американская книга. В ней
есть элемент американского сознания. И хотя в ней есть все необходимые
элементы еврейства, она воспринимается почти как американская
религия, где путешествие происходит внутрь, вглубь себя, и спасение
себя отождествляется также со спасением самой личности. В Зингере
есть очень мощный индивидуализм, который он обнаруживает в себе
– и это, я думаю, просто вписывается в американскую традицию».

***

Зингер верил в реинкарнацию, верил, что душа его вернется обратно
на Землю, в иное тело. Он говорил, что уже испытал несколько рождений.
На самом деле, он не боялся смерти. Он не верил в смерть. Он верил,
что души умерших возвращаются обратно в мир и парят между живыми.
«Что касается Бога, – иронизировал он, – Ему не имеет смысла создавать
душу, чтобы всего лишь единожды отправить ее в мир».

Зингер умер 24 июля 1991 года в Майами, штат Флорида, в возрасте
восьмидесяти семи лет. За несколько лет до смерти он стал терять
свою феноменальную память. В последние дни он впал в забытье.
Где он был? Что он вспоминал? Когда он приходил в себя, то звал
своего давно умершего брата. Удалось ли им встретиться в том,
лучшем из миров? Мы никогда этого не узнаем.

––––––––––––––––––––––-

Примечания

1.1 http://singer100.com/life/commentary/interview/

1.2 Поверх барьеров, Еврейский Нью-Йорк и его певцы
http://www.svoboda.org/programs/OTB/2004/OBT.091504.asp

1.3 http://singer100.com/life/commentary/interview/

1.4 Нобелевская лекция. Перевод Самуила Черфаса, http://zhurnal.lib.ru/c/cherfas_s/nobel.shtml
(поправки переводчика).

1.5 Первая публикация романа на русском языке вышла
в переводе Р. Баумволь.

1.6 Норман Грин (Norman Green) – нью-йоркский журналист
и кинокритик, пишет для «Нью-Йорк Таймс», «Сиэтл Таймс», «Инсайд
Эдишн» и «Нью-Йорк Мэгэзин» (SALON, April 28, 1998).

1.7 Культурное многообразие через литературу.

1.8 Anzia Yezierska – иммигрантка еврейского происхождения
из России, начала 20-х годов прошлого века. Она известна своим
романом «The Bread Givers» (Дающие хлеб). Ее рассказ «Америка
и я» вошел во второй том американской литературной антологии (Heath
Anthology of American Lit.). Известность писательнице принес сборник
рассказов «Голодные сердца», в названии которого отражен один
из основных мотивов творчества Езерской — потребность недавних
иммигрантов в человеческом тепле, в приобщении к культуре. В 1922
г. С. Голдвин снял по этой книге фильм и предложил Езерской работу
киносценариста. Но атмосфера Голливуда была чужда писательнице,
и она вскоре вернулась в Нью-Йорк. В 1925 г. был экранизирован
роман Езерской «Саломея из многоэтажки».

1.9 Моррис Дикстейн – Директор «Центра классических
языков и литературы» (Center for the Humanities) и профессор английского
языка, литературы и театрального искусства в City University Graduate
Center (CUNY). Джонатан Розен – известный новеллист, публицист
и редактор. Дэвид Роскис – профессор еврейской литературы в «Еврейской
теологической академии Америки». Исайя Шеффер – драматург, либреттист,
артист и один из основателей и художественный директор филармонии
«Symphony Space», ведет программу на радио «Избранные рассказы».
Джеймс Гиббонс – критик и эссеист. Илан Ставанс - профессор Амхерстского
колледжа, уроженец Мексики, редактор нового четырехтомного издания
произведений Зингера, выпущенного издательством Library of America.
http://www.singer100.org/

1.10 Out of many, one – «Из многих – один».

1.11 Ronald Takaki, The Different Mirror – «Другое
зеркало»