Онтологические прогулки

Дом. Важнейший архетип. В качестве основного мотива в волшебной
сказке встречается довольно редко, но все же встречается.
Терем-теремок. Избушка лубяная и ледяная. Дома, построенные
Ниф-Нифом, Нуф-Нуфом, и Наф-Нафом, и так далее. Кстати, интересно,
что именно в английской сказке народные представления о
доме, его место в народном сознании были так откровенно и
прямолинейно выражены.

Гораздо чаще мотив дома проходит вскользь. Дома бывают «хорошие» и
«нехорошие», и это «правило» было, очевидно «использовано»
Булгаковым в Мастере и Маргарите. Избушка нам курьих ножках –
древнерусская нехорошая квартира. Впрочем, не такая уж она и
нехорошая. Архетип нехорошего дома имеет неоднозначную
семантику, этот код несет из прошлого сложную, запутанную
информацию. Избушка на курьих ножках, разнообразные дома людоедов,
дом трех медведей, и прочая. Это опасные места, непростые.
Но и потенциально счастливые. Выдержи страх, прояви
самообладание и смекалку, и много тебе от этого пользы будет. Есть
мнение, что такая функция нехорошим домам досталась от
древних обрядов инициации. Жизнь прожить – не поле перейти. Но
надо начинать как-то, и причем так начинать, чтобы в этом
начале был некий смысл. Чтобы надежда была на относительный успех
в этом безнадежном деле – жить. Кроме этого, инициация
есть, на мой взгляд, обряд легализации известной наглости
следующего поколения, придающий естественной агрессивности налет
социальной адекватности. Так примитивное общество стремится
минимизировать деструктивные последствия неуправляемого
конфликта поколений. А в сказках – как в жизни. Заблудилась Маша,
попала Медведю в плен – так не умирай раньше времени, сама
не умирай, и, глядишь, медведь не только вреда тебе не
причинит, но еще и отнесет прямо домой. Не дай бабе Яге себя
запихнуть в печь по глупому, и она еще твоим спонсором станет.
Не суетись перед Воландом и его армией, так, по крайней мере,
убьет уважительно, скажет в конце: «Какой молодэц!»

Это все понятно. И когда это начинается, о доме забываешь, но он не
забывает о тебе. Да и начинается все с дома. Один дом
теряешь, но находишь другой. Его окна горят в ночи, когда такая
буря, ветер и холод, что страх – не страх, а идут герои на
огонь. Мальчик с пальчик, Бременские музыканты, и другие
товарищи. Если погода хорошая, то нехороший, или сомнительный дом
может притягивать к себе различными дополнительными
бонусами. Стены – пряники, крыша – леденец, пол – шоколадный. Это,
скорее всего, ловушка. И наоборот, когда дом отпугивает
зловещими сигналами, когда он украшен скелетами, а на заборе
сидят угрюмого вида птички, норовящие при случае выклевать герою
глаз, то совершенно понятно – туда ему надо, там,
наверняка, или Василиса Премудрая, или Елена Прекрасная, или сестра
его ненаглядная. Разумеется, пустой и ухоженный дом не
обязательно должен быть обителью злодеев. Иногда, наоборот, от
злодеев он спасенье, а то, что пуст, так это, обычно, временно.
Глядь, и семеро богатырей вылетают из леса, и давай
прилично и со всем уважением свататься к красавице сиротке.

Войти в дом без последствий нельзя, «безнаказанно» жить в нем, тем
более. Дом и человек начинают друг друга духовно
конструировать. И вот уже трудно сказать, то ли жилец обрел некую
свойственную дому структуру и семантику, то ли дом неизбежно
приобрел связь с чертами живущих в нем. После каникул в доме у
трех медведей Маша не могла бы остаться неизменной, даже
несмотря на мимолетность пребывания в горнице зверей, и
отсутствие с ними прямого контакта.

В словосочетании «сумасшедший дом» есть и второй, прямой смысл. В
сумасшедшем доме живут сумасшедшие. Это да. Но и сам дом –
вроде как того!

Вы никогда не замечали, как «похож» на Онегина его деревенский дом?
Такой же пустынный, но не пустой, и... жалкий какой-то.
Свидание Татьяны с домом Онегина – замечательное место в романе.
Точка, в которой влюбленность или исчезает без следа, или
переходит в любовь. Посетив дом Онегина, Татьяна, я уверен,
начала его жалеть, по-бабьи. Тот еще для этой самой «бабы»
крест!

Дом – расхожая метафора. Кукольный дом. Опрокинутый дом. Ледяной
дом. Дом, где разбиваются сердца.

Дом с мезонином.

Русский дом начался с домика в Коломне и закончился каморкой
человека из подполья. Питерский Большой дом (то есть, охранка,
говоря по-старинному) – для тысяч начало дороги из дома в
никуда. В сущности, русская литература прямо связывает гипотезу
«человек – сам себе дом» и нашу национальную бездомность.

Если человек – дом, то и дом – как человек, и слово «если» здесь не
указывает на условный переход. Нет в мире ни одного более
такого писателя, кто бы уделил столь пристальное внимание
домам одного города, и отвел бы им такую важнейшую роль (роли) в
своих романах, как Достоевский. В «Преступлении и
наказании» дома срединного Петербурга буквально выступают, как
самостоятельные действующие лица, и одушевленные персонажи. И
каждый, кто более или менее долго жил в этих срединных улицах
Питера, согласится – да, это не фантазия даже, это реальность.
Эти дома, и эти дворы имеют души. При всей своей похожести
они обладают внутренними индивидуальностями. Это
дома-личности, и дома – маленькие люди. Дома – грешники, и дома –
страдальцы. Дома – палачи, дома – полицейские, дома – пьяницы,
дома – блудницы, дома – безумцы. Убежден, что Раскольников
никогда не убил бы никого из своего дома – двора, какие бы
упертые идеи не толкали его. Дома Питера воюют, борются друг с
другом. И у Достоевского это только констатируется. Дома в
Преступлении, а иногда в Идиоте, и вообще у ФМД описываются
коротко, или подробно, но всегда они не только упоминаются, но
и характеризуются, и рекомендуются, и участвуют в драме,
они как будто действуют. Дома Раскольникова, старухи, Сони.
Особняк Рогожина, и вертеп с коммуналкой Девушкина. Другие
дома. Вот истинные хозяева и обитатели Петербурга, и житель
здешних мест не может не чувствовать этого обстоятельства.
Петербуржец не осознанно ощущает свою эфемерность, нереальность
на фоне этих каменных призраков. Двойная призрачность – вот
что есть, по моему, человек в центре Петербургских «трущоб»,
к каковым (к трущобам) можно с уверенностью отнести все
наши питерские дворцы и красоты, вечно облупленные, грязные,
такие же маргинальные, как и дворы-колодцы доходных домов
Екатерининского канала и Подъяческих улиц, и местами еще более
жалкие, чем глухие брандмауэры Петроградской стороны.

Со временем, однако, Достоевский теряет интерес к домам, и даже к
домам Петербурга. На первый взгляд, везде и всегда его герои
одни и те же, и все сплошь сумасшедшие, но это так, да не
так. Правда, пожалуй, что те же они, но вот то-то и оно. Со
временем градус из безумия растет. Однажды, когда-то, разум их
помутился, но они еще замечали детали, вещи вокруг, и даже
схватывали суть вещей, постепенно их одушевляя. Но время шло,
и болезнь усугублялась. Окружающий пейзаж, или интерьер
стал терять очертания, расплываться, пока не слилось все в
туман, и осталась только лихорадка внутренней правды, или,
точнее, правда внутренней лихорадки. Тут уж не до домов и
квартир, и на устройство двора внимание обратить нет ни времени, ни
сил нет, ни желания. Действительность вся теперь состоит
только из «внутри», если можно так сказать. И преступления, и
наказания внутри, и даже деньги, из-за которых часто, и
чисто внешне, происходит судьба», казалось бы реальные,
настоящие деньги – они словно тоже «внутри» печатаются, в
собственной типографии, и это странно, так как могли бы и достаточно
уже напечатать этих фальшивых, в сущности, банкнот, чтобы не
мучиться. То, что и деньги «внутри», и нехватка их там же
очень убедительно иллюстрируется самим Достоевским. Стоит
умереть, погибнуть, или потерять последний контакт с миром
держателям странного, хронически дефицитного внутреннего
монетного двора, как все денежные проблемы разрешаются как по
мановению волшебной палочки. Умирают Мармеладов и Катерина
Ивановна, и сироты получают немедленно средства для существования.
Теряет сознание Раскольников и, когда приходит в себя, его
ждет спасительный денежный перевод. Игрок Алексей Иванович
умирает в игре, и материальные дела Полины чудесно
поправляются. И так далее. Но деньги универсальны, они всегда одни и те
же, и только в разных ситуациях надевают разные маски,
перевоплощаются. Они подвижны и неуловимы, и их легче лишить
реального существования. Дом поначалу действует на горячечное
воображение людей Достоевского неотразимо. Но постепенно, как
и было сказано выше, все скрывается в тумане. Всю прочую
архитектуру начинает заменять собой образ знаменитой баньки с
тараканами, кажется. В ее разнообразных вариантах, и обычно
это, как в Братьях, или провинциальные усадебные постройки,
постоялые дворы, полицейские участки, нумера, кельи, кабаки,
и прочие метафизические пространства, зоны zero, то есть,
опять-таки, банька, банька, и банька. Или Петербургская касса
ссуд в неизвестном месте питерского среднего мира вообще,
при ничего не значащей топографии, геометрии, архитектонике
этого места, то есть, похоже, опять банька наяву.

Не знаю, тем не менее, кто в мировой литературе может сравниться с
Достоевским в умении вживлять неодушевленное в психологию
героев? Разве что, Марсель Пруст. Наверное. Там все иначе, и
все же. Что-то есть параллельное Достоевскому, особенно, если
учесть ту повышенную степень обобщения, которую Пруст избрал
нормой. При такой степени обобщения инверсия неживого в
живое становится на удивление симметричной. Впрочем, это
действительно, не Пруст придумал, но неверно было бы думать, что
Пруст сделал шаг к умертвлению психологического романа. Если
кто и сделал, то только не он. Я о чем, собственно? Ну, что
такое Одетта, с иной точки зрения? Это ведь просто дом
какой-то, недвижимость психологическая, а не живой человек.
Теоретически. Тем не менее, она еще какая живая! Эту
неодушевленность Одетты одушевляет сумасшествие Свана, его постепенное
окаменение перед Одеттой, подобно тому, как Раскольников
каменел, или деревенел перед громадой дома старухи-процентщицы.

Закончим тем, с чего начали. Дом – архетип. Нехороший дом. Испытание
– инициация. Просто испытание. Любой дом – испытание.
Раскольников не выдержал. И Сван как бы «проиграл».

Но сдается мне, в каком-то одном из этих случаев поражение было
вовсе не обязательным, только я не знаю, в каком.