Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

1. Адвокат

У Петра Самохина были крупные неприятности. Не какие-нибудь
захудалые неприятности, а самые что ни на есть серьезные. Началось с
того, что от него мучительно и долго уходила третья жена,
но в результате все же осталась. Потом он умудрился в один
день спьяну разбить машину, поскандалить в милиции, лишиться
прав и потерять паспорт. До кучи он умудрился рассориться со
мной, что само по себе уже плохо, потому что мне ничего не
стоило его убить. Но при всем притом он не потерял бодрость
духа. Он по-прежнему приставал к барышням в метро и к юношам
на дискотеках, одевал костюмы только от Армани, а высыпая в
театральных гримерных едкий порошок на зеркальные столики,
повторял свою коронную фразу, заставлявшую молодых актрисок
вздыхать и потеть от нежности: лучше хорошего секса – только
хороший кокс. В общем, жил, как будто ничего и не
происходит.

Уж и не помню, как мы узнали, что Петя продал душу черту. Зато я
хорошо помню тот свежий апрельский день, когда Самохин приехал
ко мне на дачу. В этот день истекал последний срок платежа
по долгам, оставленным Пете еще его нерадивым папенькой.
Самохин-старший поступил малодушно, повесившись в своем
солнечном кабинете на Тверской за пять минут до того, как мои
сотрудники появились в его квартире. Правда, поступи он
по-другому, его жизнь продлилась бы на месяц, не больше. Я не люблю,
когда меня кормят завтраками люди, с которыми каши не сваришь
и послезавтра. Просто не люблю и все. Сам я очень щепетилен
в этих вопросах, ну да рассказ не обо мне. По кодексу чести
долги Самохина-старшего перешли к его еще более непутевому
сыну, который, правда, оказался намного хитрее, чем все мы
думали. Даже Рашид Рашидович ошибался на его счет. Итак, я
сидел на веранде и вкушал крепкий кофе с фисташками, когда
раздались голоса и на аллее показались мои сотрудники, ведущие
Самохина, и рядом с ними элегантный господин семитского
вида, от которого за милю разило Пако Рабано и адвокатской
практикой. Надо сказать, что сам я к адвокатам отношусь не плохо,
у меня вот и сын на юридическом учится. В Сорбонне. Но
представить себе, как даже самый видный представитель этой
профессии сумеет спасти Самохина, я решительно не мог. У меня
все-таки дача видная, но не народный суд.

Итак, они поднялись на террасу. Я не предлагал им сесть, опять-таки
не в суде. Да они и сами явно не собирались оставаться
надолго.

– Позвольте, уважаемый Александр Андреевич, вести переговоры мне, –
приятным голосом начал разговор франтоватый еврей.

– А кто вы собственно такой, – спросил его я, с любопытством
разглядывая холеную, женоподобную морду, дорогой, но довольно
обычный костюм, дорогие же, но давно нечищеные ботинки.

– Пардон, – еврей сунул руку за пазуху, и мои молодцы стразу
напряглись, на секунду позже, чем надо, отметил я про себя, на
секунду, которая при других обстоятельствах стоила бы мне жизни.
Зря Рашид Рашидович ручался за команду. Но он лишь достал
золотую коробочку и, вынув из нее визитную карточку, протянул
мне.

– Пожалуйте.

«Гершензон, Самуил Михайлович, адвокатский дом Гершензон и
Гершензон», – прочел я и небрежно бросил карточку на столик, чтобы
показать этому выскочке, кто здесь хозяин: Ну и что?

– А то, уважаемый Александр Андреевич, – невозмутимо продолжал
адвокат, – что я имею честь представлять здесь моего клиента,
Петра Ивановича Самохина.

– Насколько я знаю, – отвечал я, – у карательных органов к вашему
подзащитному претензий нет, пока. А здесь, – я произвольно
махнул рукой, – я сам себе и прокурор, и адвокат, и судья.

– Милейший Александр Андреевич, – снова начал хитрый еврей, будто и
не расслышав меня, – у вас же исключительно финансовые
притязания к моему клиенту, говоря нормальным языком, он задолжал
вам денег.

– Да, – согласился я не без улыбки, этот бесстрашный чудак начинал
мне нравиться, – и очень много денег.

– Двести тысяч долларов США.

– Сто тысяч девяносто восемь, то есть включая проценты, чтобы быть точным.

– Я уполномочен погасить этот долг.

И тут, нет, правда, я такого никогда еще не видел, причем могу
поклясться, что и Рашид Рашидович такого еще не видел, этот еврей
просит положить на стол чемоданчик, который все это время
был в руках у одного из моих сотрудников. Нажимает на замки –
тут я на секунду испугался, – сейчас, – думаю, – рванет! –
и открывает моему взору картину, краше которой только в
музее Пушкина и увидишь, да и то вряд ли. Ровные ряды пачек.
Банкноты одна к одной. Даже пересчитывать не хочется.

– Можете пересчитать, – говорит он, – ровно двести десять тысяч.
Долг плюс неустойка за беспокойство.

Ну, думаю, все. Просто, думаю, ну, все! – но вида не подаю.

–Хорошо, – говорю, – сейчас мои люди пересчитают, и если купюры в
порядке, то нам остается только ударить по рукам, выпить кофе
и распрощаться, – и еще я что-то говорил, стараясь выиграть
время. А сам лихорадочно соображал: не могло быть такого,
чтобы кто-то решил отдать за никчемную самохинскую жизнь такие
бабки. Может, думаю, это афера Семена Борисовича из УБОПа.
Но откуда у милиции такие деньги, если доллары настоящие,
конечно, а в том, что это так и есть, я почему-то даже не
сомневался. Чутье, знаете ли, с годами вырабатывается. И решил я
не гадать зря, а вечером позвонить Селезневу, которого я
знал еще с той поры, когда его звали Селезнем и Рашид
Рашидовичу чуть не раз в месяц приходилось выкупать его у ментов.

Звоню.

– Привет, Селезень, – говорю.

– Привет и тебе, – говорит, – коль не шутишь.

– Не до шуток, – говорю.

– Тебе Самохин должен?

– Нет, – говорит, – я, пожалуй, один на всю нашу столицу, кому эта
гнида не должна. И забавно, – говорит, – что ты про него
спрашиваешь…

– Почему?

– Да потому, что я вчера Алиева видел, так он мне такую байку
стравил – не поверишь.

– Самохин долг отдал, – говорю, а сам внутренне холодею.

– Точно, а ты-то откуда уже знаешь?

– Не важно, – говорю, – потом. И что еще?

– А то, как он это сделал…

– Через адвоката…

Чувствую, насторожился Селезнев на том конце трубки:

– Ты чего, – говорит, – тоже Алиева видел? Мы ж договаривались…

– Не видел я никого, – говорю. – Мне самому Самохин все сегодня
отдал, и адвоката своего притащил, с чемоданчиком.

– Кобздец, – слышу я, – кранты! Если Самохин меньше, чем за неделю
пол-лимона нагрести сумел, значит пора под воду.

– Не паникуй, – говорю, – я с Рашид Рашидовичем посоветуюсь. Он
что-нибудь придумает.

Но это я так сказал, чтобы шухера особого не наводить, а сам сразу
после этого сотрудников моих за билетами послал и жене
позвонил в Ниццу.

– Ты чего, – говорит, сонно так, – ночь на дворе? Случилось что?

– Ничего, – отвечаю, – просто соскучился.

– Я тоже, – говорит, – соскучилась.

– Вот и ладненько, – говорю, – завтра прилечу, увидимся.

2. Прокурор

Я Петьку знаю давно, еще со школы. Мы в детстве и юности крепко
дружили, но так получилось, что дорожки наши разошлись. Знаете,
как это бывает, как в Саге о Форсайтах» или в «Кондуите и
Швамбрании»: росли два мальчика, вместе играли в
казаков-разбойников, вместе воровали сигареты у родителей и раскуривали
их тайком на чердаке. Вместе начали пить и вместе
по-товарищески блевали в песочнице после первой бутылки дешевого
портвейна. Даже влюбились одновременно и, что уж совсем странно, в
одну и ту же девушку, их одноклассницу, единственную и
неповторимую, прекрасную и недостижимую с загадочным именем
Маргарита. Не подумайте, что мы такие уж похожие люди. Петька
всегда был шалопай шалопаем. Все ему в жизни легко давалось,
кроме уроков. Богатые родители, причем полный комплект.
Бабушка, няня и собака имелись. У единственного в классе
компьютерные игры, заграничные пеналы, открытки с голыми женщинами.
А я ведь один с матерью рос. Ни богатства, ни легкости у
меня Петькиных не было, да и талантами бог обделил. Правда,
если б и были они, эти таланты, все одно развивать бы их было
некому. Мать с утра до ночи пахала на двух работах, получала
гроши, и ни музыкальную, ни художественную школы мы в
отличие от Самохиных позволить себе не могли. Может показаться,
что я жалуюсь, но это не так. Просто знаю, что всего, что
достиг, я добился сам, никто мне не помогал – и это хорошо,
потому что и долгов ни перед кем не имею, так мне, по крайней
мере, до недавнего времени казалось. В школе я был твердым
четверочником, а Петька учебники видел, только когда шпаргалки
писал. До всего доходить своим умом – это, наверное,
немодно, по-ломоносовски – из позапрошлого века, но я все равно
собой горжусь, поскольку, что имею – то, как говорится, мое.
Заслужил по совести. Что бы кто ни думал. Наша дружба,
закаленная годами, переросшая классовые различия и детские драки до
первых соплей, разбилась, как вы уже, верно, догадались, об
ослепительную улыбку одноклассницы Маргариты. Ухаживать за
ней мы стали параллельно, ревностно, как это в старших
классах бывает: портфель поднести, мороженым угостить, в кино
пригласить, да куда там… а на папиной машине с шофером
прокатить – не хотите, а в ресторан «Прага» заглянуть после уроков,
а в Дом кино на закрытый просмотр – в общем, шансы мои и так
были ничтожны, а уж при такой конкуренции просто измерялись
отрицательными величинами. И что вы думаете, я уступил?
Стушевался? Примирился с действительностью? Ни фига. Плохо вы
меня знаете. Я стал еще больше заниматься. Еще чаще ходить в
спортзал. И вообще готовиться поступать на юридический.
Самое смешное, что меня постоянно ставили Петьке в пример.
Видишь, – говорили ему, – Дима учится. Видишь, юристом хочет
стать. «Видишь, он занимается спортом и не пьёт», ну это,
пожалуй, было преувеличением… но Петька, конечно, все равно на
меня серчал, да и кому ж такое понравится? Особенно, если вдруг
Маргарита просит шофера остановить машину и на ревнивый
вопрос: «Куда?» отвечает: «Меня Дима ждет, по математике хочет
натаскать, экзамены на носу».

В общем, не стало у меня друга. К моему стыду, признаюсь, что я не
очень-то от этого страдал. Уж больно надоело мне его вечное
везение. Да и в Маргариту я был страстно влюблен, аж до
влажных пижамных штанов по утрам. При этом она никому из нас
предпочтения не отдавала. То у Пети на даче с родителями шашлыки
ест, а то со мной в дождь по бульварам гуляет. Мать моего
выбора не одобряла, но молчала. Она вообще, как отец нас
бросил, мало разговаривала, все больше курила.

Кончили мы школу, поступил я в университет, получив пятерки по всем
предметам, кроме английского. Так меня ведь, как Петьку, в
языковую группу с шести лет не водили.

Петька вместе со мной поступал, тоже на юридический, но экзамены все
благополучно завалил и ничуть от этого не страдал. Армия
ему не грозила, потому что первой на очереди вырисовывалась
тюрьма. За фарцу и нелегальные валютные, сами знаете. Но не
зря в библейском кодексе советуют уважать родителей, они при
наличии определенных средств и связей и от того и от другого
могут чад своих уберечь. Не знаю, сколько крови и рублей это
стоило Самохину старшему, но только Петька от следователя
до военкомата разъезжал уже на собственной машине, причем без
конвоиров. Может, тогда-то я и решил стать прокурором.
Кто-то же должен таких папенькиных сынков от самих себя за
решетку прятать.

Мы с ним два года не виделись, но от Маргариты, которую оба
по-прежнему старательно обхаживали, я узнавал, что папа устроил Петю
во ВГИК, потому что чадо возомнило себя вдруг великим
режиссером, что оттуда его поперли через два семестра все за ту
же фарцу, что он пристрастился к дешевым наркотикам и дорогим
коньякам. При всем притом он не уставал к Маргарите
свататься. Подарил ей бабкино кольцо с тремя изумрудами. И даже мне
через нее предлагал мировую. Но я стоял, как утес:
Маргариту любил и ей об этом честно говорил, жениться был так же
готов, но не раньше, чем кончу институт и пойду на работу, а
дружбу Петину с благодарностью отвергал, объясняя, что не хочу
полжизни ему передачи носить, а, и слепому было видно, что
все к тому идет. Но время показало, что я не прав. Грянула
перестройка и разом легализовала Петькин бизнес, а за одно и
его самого.

Я никогда не забуду этот дождливый октябрьский вторник, день по
сути, ничем не примечательный, если не считать легкого похмелья,
оставшегося от праздников, когда Маргарита на углу улицы
Обуха и Садового, чмокнув меня в щечку, сказала, что выходит
за Петьку замуж.

– Прости, – сказала она, – я знаю, ты этого не заслужил. Но он такой
неприкаянный, а ты сильный, я знаю, ты не пропадешь.

Тогда я впервые понял, что мою силу воли, которой я так гордился,
можно любить меньше Петькиной слабости. И еще понял, что и
ангел может быть чертом. Если захочет.

Неделю я пил, а через неделю опомнился и подумал: что же ты так
распускаешься Дмитрий Безбатькович, для того ли ты строил себя
долгие годы, как БАМ, чтобы распуститься и кончить, как твой
предатель-отец, пьяницей и размазней подзаборной. И я сдал
пустые бутылки и начал новую жизнь.

Прошел месяц. Я готовился к зимней сессии и не сразу услышал звонок.
Накинув халат, потому что люблю заниматься голым, иногда с
гантелями, я открыл дверь. Там стояла она. Моя Маргарита. Ее
заплаканное лицо пересекал багровый шрам. Белая блузка была
порвана на груди. Она шла через снег без пальто, вся
вымокла и дрожала от холода.

– Пустишь? – только и спросила она.

Так решилась наша судьба. Уже ночью, засыпая, она, прижавшись щекой
к моему плечу, прошептала: «Нас двое, Дима. Я беременна.
Если ты будешь нас любить, я останусь навсегда».

Я промолчал.

С тех пор прошло десять лет. У нас уже двое детей. Я одолел диплом и
стал прокурором. Мать умерла, так до конца жизни не поняв и
не приняв Маргариту. Умер и Петькин отец. Как говорится,
при невыясненных обстоятельствах. То ли он сам повесился, то
ли ему помогли. Как жил, так и ушел, нечестно, не по-людски.
А Петька все тот же неунывающий попрыгунья-стрекозел. Без
дома, без семьи и в последнее время, я слышал, без денег. В
нашей конторе к нему давно присматривались. Говорили, что он
наделал долгов, что на него точит зуб сам Рашид Мусаев и что,
судя по всему, проблема Самохина – наркомана и тунеядца –
разрешится вскоре сама собой. Такая уж у нас служба. Учит
цинизму. Все эти годы мы жили вдалеке от прошлого, в семье о
Петьке не поминали и, казалось, так и доживем до заслуженной
старости, растя детей и кабачки на приусадебном участке. Если
бы…

Если бы однажды в воскресенье в нашей квартире не раздался звонок.
Это было в мае. Маргарита уехала с детьми к родственникам в
Киев на праздники. Я сидел дома, сортировал кое-какие бумаги
и наслаждался нечастым холостяцким покоем. Звонок нисколько
не встревожил меня. Я думал, это жена звонит. Подхожу. Голос
приятный, вкрадчивый:

– Дмитрий Владимирович.

– Я, – отвечаю. – Кто говорит?

– Это Вас Гершензон такой беспокоит, Самуил Аркадьевич. Простите, ради бога…

– Ну-ну, – говорю, – не извиняйтесь. Я сегодня выходной. В чем дело.

– Я видите ли адвокат…

– По работе, – говорю, – завтра звоните, и по рабочему номеру.
Сегодня я отдыхаю.

– Извините, – растекается он киселем, – я ведь не совсем по работе,
я почти по личному делу…

– По какому такому личному?

– Это касается Вашей жены и Вашего сына.

У меня просто сердце упало.

– Что, что с ними? – говорю, а сам успокоиться не могу. – Что случилось?

– Да ничего с ними не случилось, милейший Дмитрий Владимирович, –
отвечает голос, – просто нам надо с Вами кое-что обсудить.

– Сначала скажите, в чем дело?

– Видите ли, дорогой Дмитрий Владимирович, я Вам по мобильному
телефону из машины звоню. Подождите уж, голубчик. Буду у Вас
через пять минут. Там все и обсудим, – и трубку бросает.

Наврал Самуил Аркадьевич. Опоздал на десять минут. Я ведь каждую
минутку по секундам отсчитывал. Первым делом в Киев звонить
пытался – никто не подходит. Как я глупостей не наделал – сам
удивляюсь. Но наконец приехал адвокат этот чертов. Ничего не
скажешь, мужчина представительный. Костюм безупречный.
Запонки алмазами посверкивают, а может, и стекляшки, кто их
знает. Ботинки дорогие, заграничные. Ну прошли мы в кухню. Я-то
уже с порога допытываюсь, что да как. Он же молчит, только
улыбается. Как на кухне сели, он чемоданчик такой небольшой
раскрыл, а я обмер – уж думал, там свидетельство о смерти,
черт знает что привиделось – никак нет, бутылку достает
запотевшую (что у него там, рефрижератор что ли встроен, на улице
жара не майская): водка «Абсолют».

Ясно, думаю, адвокат. Зарплата не государственная. Налили, выпили. Я
огурцов из холодильника достал. Котлеты холодные. Закусили.

– Видите ли, – говорит он мне, вытирая тонкие губы салфеткой, – я к
Вам с предложением.

– С женой что?

– С женой вашей все в порядке, Дмитрий Владимирович, с детьми по
Крещатику гуляет. Я о другом.

– Ну.

– Она Вам ведь не жена.

– Как, – говорю, – не жена, у меня документы есть.

– Но она, простите, до встречи с Вами, уже успела обвенчаться с моим
клиентом в церкви в одна тысяча, – приоткрыл чемоданчик,
подсмотрел, – девятьсот девяносто втором году.

– С Петькой, что ли? – говорю. А сам чувствую, надо сдержаться, а то
сейчас точно глупостей наделаю. Вот ведь пакость какая. Что
это Самохин через столько лет о жене вспомнил. А сам
отвечаю:

– У нас, уважаемый…

– Самуил Аркадьевич.

– Самуил Аркадьевич, государство пока светское. То бишь от церкви
отделенное. И гражданский брак по закону имеет прерогативу.

– Так-то оно так, – отвечает, – только есть и были законы, до вашего
государства писанные и имеющие все шансы его пережить.

– А это, – говорю, – это уже метафизика. Я Вас сейчас до дверей
провожу, а вы водку, случаем, не забудьте. И Петеньке передайте,
что пока я из ностальгических чувств его жалел, а теперь он
меня разозлил серьезно и встречать ему следующий новый Год
за решеткой. А чокаться придется мочой сокамерников.

– Вы меня не поняли, – печально так отвечает адвокат-хитрован, – я
же, Дмитрий Владимирович, к Вам не с пустыми руками. Я знаю,
что и в жене своей, и в сыне, кстати не Вашем, а именно
Петькином, как Вы изволите выражаться, Вы искренне души не
чаете, а отсюда вопрос: какая у Вас, простите за нескромность,
Дмитрий Владимирович, зарплата?

– А ты, жид, поганый, – говорю, а руки так и чешутся. Аж тесно в
халате стало, да чтобы я жену свою родную, да сына за твои
иудины деньги продал, – а сам чувствую: все, точно наделаю
глупостей…

И ведь как все погано получилось! Каким ветром принесло к нам этого
дьявольского адвоката. Маргаритка, девочка моя бедная, я
ведь когда бумажки его бесовские подмахивал, не о карьере своей
думал, не о должности с высоким окладом, я ведь только о
тебе и детях думал, и кого главное перехитрить-то хотел, себя,
получилось, и перехитрил! Видно и впрямь с нечистой силой
Самохин связался, что смогла меня злыми чарами околдовать и с
тобой разлучить. Но не бойся, Маргариточка. Я один кругом
виноват и обещаю, что не успокоюсь, пока мир этот
перевернутый опять на ноги не поставлю. Чтобы вновь зажили мы дружной
семьей в нашей маленькой квартире в Строгино. А то пусто и
страшно мне без тебя в этих роскошных хоромах. Холодно на этих
пышных перинах. Сижу вот на мраморном толчке под
хрустальной люстрой и думаю: «Как же я любовь свою потерял? Да и тут
нет мне покоя, вон уже холуи-референты в дверь скребутся:
“Мол, ваше высокоблагородие, господин генеральный прокурор, вас
сегодня господин президент с докладом ждет”. Да плевать я
хотел на господина президента, веришь, Маргариточка. Клал я
на них с прибором, но послушно шуршу мягчайшей бумажкой и,
нажав на золотую педаль, спускаю вместе с говном, которое
единственно у меня прежним и осталось: бурым и вонючим, всю мою
убитую жизнь».

Окончание следует.