Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Ссылка на начало http://www.topos.ru/article/3765

Окончание

3. Судья

Я любила двоих, а потом обоих. Не помню, кто это написал, но,
похоже, что про меня. Не обделил меня Господь этим редчайшим чувством,
щедро одарил, может, потому и меня сильно любили, даже иногда
слишком сильно. Я ведь никому зла не желала. И молчаливый серьезный
Дима, и смешной легкий Петенька - оба мне дороги были, огорчало
только то, что они, как молоденькие петушки, все меня никак поделить
не могли. Я никогда не понимала, почему нам втроем дружить нельзя,
но видно так их мужской мир устроен. Если бы женщинам разрешили
подобное миротворчество, то, верю, результат вышел бы куда более
уютным. А так они заставляли меня выбирать, спасать и казнить,
дарить и отнимать - незавидная роль для такого вместилища любви,
каким я тогда была. И плотской и духовной, всякой любви жаждала,
никак насытиться не могла. И сколько получалось, в мужской их
игре не участвовала. Пока молодая была, глупая, все надеялась,
что смогу их любовью своей заразить и через нее вылечить. Что
открою им свой волшебный мир без зависти и злобы, где по доброте
его и чувственные наслаждения во много раз сильней и который нас
от их мужского мира вокруг охранить может. Но со временем поняла,
что, видать, непосильную ношу на себя взяла, что никого мне спасти
не дано, только их, любимых моих мужчин, окончательно потеряю.
И пришлось мне-таки стать безжалостным судьей, что ценой собственного
счастья над чужим счастьем суд держит. Мало того, что я против
своего желания разлучницей их детской дружбы, которая в жизни,
почитай, самая важная будет, стала, так мне теперь и от одного
из них навсегда отказаться придется. Очень больно свое бессилие
осознать, а еще больнее другого бессильным сделать. Грех это великий.
Я ведь шибко верующей была, меня бабка с трех лет в церковь исповедоваться
водила, и, когда Петенька мне церковное венчание предложил, я
хоть и не без печали, но согласилась. А я ведь его насквозь видела.
Все его стороны, и хорошие и совсем пакостные, знала и себя надеждами
пустыми не обманывала. Но от чего-то казалось мне, что он потому
меня и любит так безнадежно, что сам себя боится и душу свою,
пока не поздно, спасти хочет. Ведь не совсем он гнилым был. Просто
слабым очень. Родители его, особенно отец, всю жизнь баловали
и портили, так что и вины особой я за ним не признавала. Опять
же говорю: глупая была. Да и что греха таить, очень он мое женское
естество радовал. Ни в чьих объятиях я так никогда не кричала
и не смеялась, аж до слез. А Дима уже в школе всех нас взрослее
был. Только нужда не только учит, она и старит безвременно. Ожесточился
он шибко. Холодно мне с ним порой было, хотя и спокойно очень.
И знала я, что, согласившись стать его женой, надежный приют найду,
а там, глядишь, и счастье на всю жизнь. Но в двадцать лет мечтала
я не о тихой гавани, а о великом метании и подвиге, и так вот
получилась, что стояла я вскоре с Петенькой Самохиным у алтаря,
и не в родной моей церковки Покрова на крови, а в самом Елоховском
соборе, и ангелы, смеясь, водили вокруг меня хороводы.

После венчания уехали мы на две недели в Крым, и казалось мне,
что все мои страхи и подозрения были напрасны, что попала я в
самую настоящую сказку, а Петенька мой родной и впрямь решил исправиться
и новую жизнь начать. Я ведь знала, что тюрьма ему грозит, он
от меня ничего не скрывал, все честно рассказывал и о похождениях
своих по веселым квартирам и про наркотики, и я ему многое за
честность прощала. Принимала откровения по глупости за раскаяние.
Вспоминала ли я в эти дни о Диме. К стыду своему скажу - нечасто
и как-то невдумчиво. Во-первых, телесная любовь, которой мы все
ночи и дни занимались, прерываясь лишь чтобы выпить шампанского,
да закусить икрой прямо, как есть в постели, совсем мне сознание
застила. И была я этому рада, так как надоело мне быть беспристрастным
судией, просто женщиной захотелось побыть, желанной и пусть даже
испорченной. Я знаю, Господь милосерден и простит. Потому что
Петенька меня по-разному брал, и не только через лоно. Знаю, что
это грешно, но уж очень мне это нравилось, хотя сначала немного
больно было. Дима меня так никогда, не до, не после, не любил.
Он вообще в этих делах не очень изобретателен. Я ведь так и осталась
его единственной женщиной. А во-вторых, надеялась все же в душе,
что не навсегда мы с Димой расстались, что поплачет да успокоится,
а там глядишь и я двух дружков снова вместе сведу, сердца их в
ладонях оттаю, любовью околдую. Вот и Петенька говорил, что жалеет
и простить себе не может, что друга потерял. Я ему верила. А потом
мы вернулись в Москву и мне пришлось прозреть. Петенька, попав
снова к своим приятелям, а главное, под недобрый пригляд отца
Ивана Самохина, человека лукавого, страстного и безжалостного,
про раскаяния и обещания свои позабыл, и начались две самые страшные
недели моей жизни. Домой он приходил каждый третий день, да и
то пьяный или под наркотиками, валил меня на кровать, любил без
любви и только сзади, говорил, что лица моего видеть не может.
Что, дескать, нечего из себя святошу строить. Что я еще хуже его,
ибо он хоть честно грешит, а я, на его деньгах женившись, его
же еще и укоряю. Очень он меня обижал. Но я терпела, зная, что
это отец его против меня настраивает. Невзлюбил меня Иван Трофимович,
за аферистку держал, что блаженной прикидывается, а сама на Самохинское
наследство глаз положила. Не мог он, любви не знавший, ее, любовь
истинную, разглядеть. А через две недели я забеременела. Как вышла
от врача, так и гуляла полдня по Москве точно пьяная. Купила сама
себе цветов и смеялась во весь голос, даже прохожие пугались,
за сумасшедшую принимали, потому что почла я это за знак Господень.
Думала, что, наконец, мне за мое терпение награда великая будет.
Я ведь первым делом решила, что, узнав о таком чуде, Петенька
опять в меня влюбится и от папиных грязных денег, от наркотиков
богомерзких и нечистых женщин отвернется. Ведь на то оно и чудо,
чтобы людей менять, не ломая, а возвышая. В этот вечер он тоже,
как по волшебству, рано домой пришел и трезвый был. И чужими духами
от него не пахло. Я к тому времени ужин приготовила торжественный.
Со свечами, с музыкой. Цветы в самой красивой вазе на стол поставила.
И счастьем вся так и искрилась. Петенька удивился, ласковый такой
вдруг стал, внимательный, как будто и не было этих страшных недель.

- Что с тобой? - спрашивает. - Тебя, Марго, будто подменили.

- А то, - отвечаю, - любимый мой, что не одни мы теперь. Услышал
Боженька и слезы мои и смех, тот, что я из твоих объятий ему посылала.
Ребенок у нас будет, Петенька, вот радость-то какая. - Только
вижу, не радуется он, помрачнел. Тарелку отодвинул, к отбивным
не притронувшись.

- Ты точно знаешь? - говорит.

- Точнее не бывает

- Ах ты, сука, - говорит он мне, и лицо его делается страшным
и бессмысленным. - Прав был отец, повязать меня вздумала.

- Что ты, - говорю, а сама вся дрожу, - мы же любовники теперь
перед Господом. Это же дар нам за любовь нашу истинную.

- Вот я тебе сейчас покажу дар, - говорит. А сам встает и ремень
из брюк вытягивает, - вот я тебе сейчас устрою любовь.

Что потом было, не расскажу никогда и никому. Потому что двадцать
лет старалась забыть этот ад. Только наизмывавшись надо мной,
возбудился он дико, и прямо тут же на полу взял меня так, как
я любила, но не ласково, а зверски, кулаком, так что я от боли
сознание потеряла, тем и спаслась, а то, думаю, убил бы он меня.
Когда очнулась, его уже не было. Ушел, даже дверь не закрыл. А
я опять, как пьяная, была. На улицу выбежала, одевшись кое-как,
шла под снегом через всю Москву, за стенки держалась, потому что
ноги еле несли и нутро развороченное сильно болело. Сама не знала,
куда шла, и вспомнила себя, только когда уже перед Диминой дверью
стояла, Бога молила, чтобы он дома оказался. И Бог меня услышал.
Дверь открылась, и шагнула я в ту спокойную гавань, что по глупости
и дерзости своей отвергала, чтобы остаться в ней, как мне казалось,
навсегда.

Двадцать лет мы с Димой прожили. А как - не спрашивайте. Наверное
хорошо. Сына он Петенькиного как родного растил. А потом нам Господь
в награду за это еще и доченьку послал. Любила я его не так страстно,
как Петю, но зато мудро и ласково, так что думаю, что хорошо ему
со мной было. Даже когда он со мной уже спать не хотел, я никогда
ему не изменяла, а плоть неуемную, что до сих пор меня искушает,
сама удовлетворяла в ванной комнате. Да только мала та любовь
Господу показалась, потому что снова посылает он мне испытания,
и, видно, очень я ему нужна душою, потому что послал он по нее
своего главного старателя - самого Сатану. Тот, известное дело,
всегда за человеков заступником был. Хоть и не без личной корысти.
Я гостила с детьми в Киеве у тетки моей двоюродной. Погода стояла
солнечная, и в тот день, нагулявшись по городу, на Подоле присели
мы с сыночком и доченькой на скамейку. Сынок у нас красавец получился
и ни капли в нем отцовской дури не обнаружилось. Он больше на
отчима похож - спокойный, рассудительный, но только с талантами.
В консерватории учится по классу скрипки. Хоть и взрослый совсем,
девятнадцать лет как-никак, а все равно с мамой и маленькой сестренкой
в Киев на праздники поехать не постыдился. А дочка вся в меня,
такая же веселая и ласковая, до любви жадная. Боюсь я за нее.
И Господа часто просьбами за ней присмотреть беспокою. Солнышко
светило, отражаясь в золотых куполах, и даже тучка не набежала,
когда словно из-под земли вырос передо мной этот господин, как
его, Самуил Михайлович, по-моему.

- Извините, - говорит, - Маргарита Петровна, можно вас на секундочку.
У меня к вам дело есть небольшое. Но я хотел бы с глазу на глаз.
Вы плохого не подумайте, я человек серьезный, адвокат, вот вам
и визитка соответствующая, - и действительно маленький бумажный
квадратик мне в руку кладет, - Гершензон моя фамилия.

- Мама, все в порядке? - сын спрашивает, а сам насторожился, искоса
смотрит, не одобрительно. А дочка во все глаза на господина этого
глядит, улыбается. Доверчивая она у меня, добрая.

- Да вроде бы, - отвечаю сыну, а адвокату этому говорю: - Поговорить
можно, но только здесь на этой скамеечке, у меня от детей секретов
нет.

- Как хотите, - отвечает, - но я бы не советовал. Травмировать
может.

- Не бойтесь, - отвечает сын, еще более хмурясь, - мы переживем.
Вот вы, говорите, адвокат, что-то с отцом случилось?

А я на посланца этого смотрела и понимала, что да, и с Димой это
как-то связано, но больше со мной, что-то было в этом елейного
вида господине, что заставило меня Петеньку вспомнить, прежде
чем он сам имя его произнес. Назовите это прозрением, я и сама
объяснить не сумею.

- Хорошо, - улыбаясь говорит адвокат, - не будем спорить, у меня
к Вашей маме небольшое известие от Вашего настоящего отца, Петра
Ивановича Самохина.

Я сижу. Улыбаюсь, как дура, а сама чувствую, что расплата пришла
мне за двадцать лет покоя и душевной лености. Сын же, вижу, ничего
не понимает.

- Мой отец, - говорит, - в Москве. Но вы ошиблись. Его зовут Дмитрий
Владимирович, так что Вам, господин хороший, придется откланяться.

- Нет, нет, Сашенька, - говорю я сыну, - господин адвокат не ошибся.
Я потом тебе объясню, но отца твоего действительно Петром зовут.
Только отцовство его тем и кончается. А вырастил и любовью своей
из тебя человечка сделал - мой муж и твой настоящий родитель -
Дмитрий Владимирович Шаров - великого благородства человек. А
Вам, - это уже адвокату, - благодарна я, что помогли мне, дуре
трусливой, через двадцать лет сыну правду сказать. Только хозяину
своему передайте, да не Петру Ивановичу, душу свою уже давно загубившему,
а истинному хозяину, что я ни с ним, ни с его представителями
беседовать не желаю. И мою душу ему не видать во век.

Что ж, выслушал меня Самуил Михайлович внимательно, вежливо и
говорит:

- Да уж верно сказано, что баба сердцем видит. Вы угадали, именно
врагу рода человеческого, а единовременно и самому страстному
его поклоннику имею честь служить. Должен быть и у черта адвокат.
Ибо времена нынче демократические, и без юридической поддержки
никакого даже самого захудалого гешефта не устроить. А у моего,
как Вы изволили выразиться, хозяина бизнес старинный и значительный.
Сами знаете. Самые маломальские долги у него в отчетных ведомостях
значатся, и каждому свой срок выплаты положен. На душу же Вашу,
драгоценная моя Маргарита Петровна, он и не посягает. Она у Вас
и так уже надежно пристроена, просто напомнить спешит про один
давний должок, да и не перед ним самим, а перед бывшим его начальником.
Вы ведь с Петром Ивановичем не просто, пардон, спарились и разбежались,
Вы брак на небесах заключали и Господа свидетелем сделали, так
что пожалуйте слово данное держать. Петр Иванович только иск подал,
и поскольку у него с моим клиентом особый договор имеется, о котором
Вам знать не обязательно, было решено справедливость восстановить,
да не людскую, а, простите за громкие слова, вселенскую, и Вас
с сыночком Вашим к законному супругу вернуть.

- Мама, да что он говорит? - закричал мой Сашенька, - и почему
ты его слушаешь? Он же псих явственный, его надо в милицию сдать.
- Жалко на него смотреть стало, распалился, лицом потемнел, никогда
я его таким несчастным не видела. А доченька моя та просто в слезы.

- А-а, - кричит, - уходи, черт, я маму мою тебе не отдам.

- А если Вы о муже беспокоитесь, - продолжает бесовский холуй,
- то на этот счет я Вас абсолютно могу успокоить. Он уже во все
вник и от Вас отказался, о чем у меня бумага, его подписью удостоверенная,
имеется. - И тут посмотрел он мне в глаза, и поняла я, что раз
судьей назначенный, век им и остается. Ибо не было в этом взгляде
ничего, кроме пустоты и ужаса завьюжного, словно с обрыва в падину
адскую заглянула. И вновь призывала меня эта впадина, которая
не что иное, как суть отражение пустоты небесной, судить о себе
и других. Ибо не зря Фемида безглазой и в повязке отображается,
ибо всяк, кто в бездну взглянуть отважился, ослепнуть обязан.
Судите, да судимы будете. Таков мой женский удел в этом мужском,
слишком мужском мире.

4. Палач

Я сижу у окна и жду. Они собрались в гостиной, расселись возле
камина. Я принесла им коньяк, рюмки и маслины в хрустальной вазочке
и вышла, потому что, когда они встречаются для разговоров, мне
нельзя быть с ними. Они - это мой хозяин и покровитель банкир
Самохин, его личный секретарь Бередин и его же адвокат. Мой хозяин
уже немолод, у него большой живот, он задыхается, поднимаясь по
лестнице, он все реже может пользоваться мною, как женщиной. Его
секретарь, напротив, молод и статен. У него курчавые волосы, мягкие,
словно шелковые, и сильные теплые руки. Он всегда спит со мной,
когда наш общий хозяин отлучается по делам, но это происходит
все реже. Банкир боится окружающего мира. Он даже боится засыпать
без света. По утрам он ест вязкий чернослив, а вечером вегетарианский
суп, но это не помогает. Он жалок и одинок. Три жены он выгнал
из дому, а четвертая жена, которую он заманил дьявольской хитростью
и держал силой, покинула его, уйдя к своему небесному хозяину.
Она хотела покончить с собой, бросившись с обрыва в реку, но не
рассчитала и разбилась о колючий и жесткий берег. Много дней и
ночей пролежала она в валежнике, парализованная, но живая. Муравьи
и лисы избавили ее от страданий. Они ели ее, и она беззвучно благословляла
их остатками губ, она была удивительной женщиной. Своего единственного
сына он свел с ума и убил, испугавшись справедливого возмездия.
Тогда меня еще не было рядом с ним, но я знаю все. Ведь это были
мои мать и брат.

И вот теперь я здесь. Я вынуждена была стать его любовницей, это
давно предопределено и решено за нас, как и то, что он должен
умереть от моей руки. Он не догадывается, кто я такая. Он вообще
не догадлив. Его интересуют лишь мои маленькие крепкие груди и
мое голое горячее лоно. Он любит их, они единственные даруют ему
ощущение жизни, не замутненной лживой лестью, не обесцененной
дешевыми акциями. Но он не знает, как преданно и истово они ненавидят
его. Каждый раз, когда его рыхлое и слабое тело входят в меня,
я сотрясаюсь от многих оргазмов, которые он ошибочно относит за
счет своей мифической мужественности. Просто каждый раз я с наслаждением
высасываю из него жизнь и вдыхаю смерть, смерть, которая настигнет
его много раньше, чем он успеет раскаяться в своих преступлениях.
Мне не жаль его души, она давно завещана другому. Оттого он не
берет в руки солонку, опасаясь просыпать соль, не подходит близко
к зеркалу, от страха его разбить, не ест мяса и не пьет вина,
чтоб уберечься от рака.

И теперь они сидят у камина. Пьют маленькими глотками коньяк и
не смотрят друг на друга. Они ведь тоже ненавидят друг друга.
Хотя меня и нет в комнате, я точно знаю, о чем они говорят. Я
много раз уже подслушивала подобные разговоры.

- Адвокат - говорит хозяин, - вот ты умный, еврей, скажи: каков
он на наш взгляд? Так ли уж страшен?

Адвокат, улыбаясь смотрит на огонь и молчит. Порой он даже нравится
мне. Он понравился мне еще тогда в Киеве. Но он никогда не хотел
спать со мной. Я вообще не знаю, интересуют ли его женщины. У
него, правда, есть жена, но она выглядит так, будто ее давно никто
не ставил на колени, шлепая по губам мужским естеством. И что
это единственное, о чем она мечтает.

- Знаешь, - продолжает банкир, не дождавшись ответа, - он ведь
повсюду преследует меня. Я чувствую. Спущусь в подвал за бутылкой,
а он тут как тут. Дышит смердный через плечо. Гуляю в саду, и
он неподалеку, за березкой притаился. Дашку по ковру мытарю, а
он на меня ее глазами смотрит, смеется.

- Не знаю, - наконец отвечает с улыбкой адвокат. Он всегда улыбается.
- Я ведь Вам, Петр Иванович, уже объяснял, что никогда его не
видел, он общается со мной исключительно по телефону. Вот уже
сорок лет на него работаю, а аудиенции так и не удостоился, да,
честно говоря, и не спешу. Платит он исправно, а играть в таинственность
- это простительная блажь любого платежеспособного клиента, я
привык.

- А я думаю, он прекрасен собой, - говорит секретарь. - Я слышал,
что у него вместо члена роскошный толстый хвост, но кто из нас,
господа, втайне не мечтал о таком.

И вновь воцаряется молчание. Только поленья в камине потрескивают.

А я сижу у окна, я думаю, не пора ли мне исполнить задуманное.
Конечно, немного жаль Бередина, он совсем еще мальчик, и, кажется,
искренне влюблен в меня. А старикашку-адвоката не жаль ничуть,
хотя он мне и нравится. Но так может понравиться редкий вид ядовитых
змей или тарантулов. Можно при большом желании сделать чучело
на память. Одно меня останавливает, что Самохин, мой хозяин, еще
не созрел. С каждым днем страх в нем все больше и больше. Будто
и впрямь младенца под сердцем носит. И я хочу нанести удар, когда
плод этот окончательно оформится, чтобы... чтобы... чтобы достичь
максимальной частоты звука. Боль ведь та же струна, поет и плачет
в зависимости от настройки и искусства певца. Пусть он жизнь свою
не только больше души полюбит, но и больше смерти, и тогда я поцелую
его в последний раз. У меня помада с собой есть особая. Красная,
как кровь. Сначала его вялое и неживотворящее мужское. Потом в
губы. Но пусть сначала он возьмет меня так, как любит, как многим
женщинам не нравится, пусть даже делает больно, я все равно закричу
от радости.

И тогда на этой мысли обычно приходит Тот, другой. Он появляется
вдруг, бесшумно, садится на подоконник и смотрит на меня.

- Все так и не можешь решиться? - спрашивает он.

- Да нет, - отвечаю, - еще не пора.

- Как знаешь, - говорит он опять, - нам с тобой до времени по
пути. Мы ведь с тобой честно его поделили, тебе бренную плоть,
а мне...

- Богово? - говорю.

- Ну ты и скажешь, шутница! - он смеется, открыто так, по-мальчишечьи,
обнажая белоснежные зубы, и я счастливо смеюсь в ответ.

Dusseldorf - Munchen, март 2002