Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Форелин еще раз озабоченно взглянул на экран и застучал костлявыми
пальцами по клавишам. На экране побежали черные циферки и значки,
складываясь в странный орнамент, наподобие арабской вязи. Форелин
тяжело вздохнул и, не глядя, ткнул другой рукой в пепельницу.
Но сигарета уже успела догореть до фильтра, и Форелин брезгливо
раздавил бычок ногтем. Что-то не складывалось у него в голове,
где-то засела ошибка, причем самая что ни на есть глупая и примитивная.
В том, что ошибка именно такая, он был уверен. В остальном программа
была стройна, удобна, красива и в чем-то даже гениальна, как и
все его творения, но только вот никак не хотела работать. При
каждом нажатии толстенькой черной каретки она выбрасывала на экран
неизменное: «программа выполнила недопустимую операцию и будет
закрыта» и тут же действительно закрывалась, да так, что бедный
компьютер скрипел, пыхтел и безнадежно зависал. Да уж, не программка,
а просто какой-то диверсант, такая не обеспечит своего творца
сладкой жизнью на несколько лет вперед. Очень будет позорно, подумал
Форелин, если придется капитулировать. Тогда прощай слава лучшего
в Москве программиста, да и завышенные гонорары могут быстренько
усохнуть до обычных размеров. Но я же все-таки гений, – бесхитростно
думал дальше Форелин, а значит, сейчас чуток соберусь с мыслями
и найду ошибочку. Вдруг компьютер жалобно мяукнул и значок ICQ
отчаянно замигал. Аська, как и всякая баба, рано или поздно требовала
внимания. Форелин открыл окошко и не без удивления прочел сообщение,
присланное ему неизвестным абонентом. То есть номер что-то смутно
напомнил Форелину, но он не стал тратить время на пустые догадки.
Сообщение между тем было и, правда, прелюбопытное. «Я знаю, кто
убил старика» – гласило оно. Опять какой-то шутник на работе заскучал,
решил Форелин, небось свой же брат-программист, зевает и жаждет
виртуального общения. Ладненько, можно и пообщаться, глядишь,
и голова очистится. «Ну и кто же?» – быстро набрал он вопрос.
Ответ пришел через пару секунд: «Ты и убил». А вот это уже слишком,
подумал Форелин, это уже хамство – и написал: «Дурак ты, братец,
и шутки у тебя…» На что неизвестный тут же откликнулся: «Я-то,
может, и дурак, а ты убийца». Форелин со вздохом закрыл окошко
и покачал головой. Унылый и невежливый шалун попался, такому и
отвечать зазорно. Но Форелинскому собеседнику явно и самому наскучила
его глупая шутка, и гения он больше не беспокоил. Однако спокойно
поработать Форелину так и не дали, через час в мастерской, как
называл Форелин свою квартиру, раздался звонок и на пороге возник
вертлявый и шустрый Яша Окунь, похожий на небольшой смерч. На
задумчивого и меркантильного Форелина Окунь всегда производил
неприятное впечатление. Даже больше, по утрам и после обеда он
решительно его раздражал. А сейчас было именно утро. «Принесла
нелегкая», – мрачно подумал программист, а вслух сказал:

– Ну чего надо-то?

– По твою душу явился, – беззаботно отвечал Окунь, – тебя Ершов
на даче дожидается. Велел доставить живым или мертвым. Если окажешь
вооруженное сопротивление, есть установка, пленных не брать, –
и заржал, очень довольный своею хохмой.

– Остряк-самоучка, – сказал Форелин, – шестерка поганая. Что он
мне сам позвонить не мог?

– Он тебе уже и позавчера, и вчера три раза звонил, так ты же
к телефону не подходишь.

– Потому и не подхожу, что сказать нечего, – хмуро ответил Форелин,
– застой у меня творческий, может же такое быть, имею право, как
всякий художник, слегка побуксовать. Я знаю, – остановил он уже
было открывшего рот Окуня, – знаю, что все сроки прошли, и по
договору я программу неделю назад сдать был должен. Но Ершов ведь
тоже в этом бизнесе не новичок, он понимает, что программы такого
уровня в обычные рамки не укладываются. К ним особый подход нужен.
Как и к их творцам.

Окунь миролюбиво замахал большими нескладными руками:

– Бог с тобой, творец, никто тебя ни в чем не обвиняет. Просто
пахан просит заехать на дачку и показать наброски там всякие,
наметочки, ну чтобы, чисто, быть в курсе. Он все-таки деньги свои
вкладывает, и не малые, уважил бы человека, а?

– Ладно, – Форелин мученически вздохнул и скорбно пошел укладывать
в сумку ноутбук, – черт с тобой, все равно вы работать нормально
не дадите. В душе-то он понимал, что Окунь, конечно, прав. Ершов
платил ему не просто хорошо, а роскошно, и вот уже последние пять
лет скупал на корню, не торгуясь, самые смелые и рискованные прожекты,
генерировавшиеся гениальным Форелинским мозгом. Да уж, с такой
Курочкой Рябой сориться не след. Даже гению.

На улице их с Окунем уже ждала машина. Угрюмый, диковатый Ершовский
шофер по кличке Угорь молча кивнул Форелину и тут же отвернулся.
Зато Окунь, пребывавший в приподнятом состоянии из-за «блестяще
проведенной спецоперации по захвату», как он называл свое задание,
болтал без умолку, разгоняя большими руками воздух.

– Вот скажи, Форелин, – кричал он, – кто умнее, ты или твои программы?
Молчишь? А потому что и сам не знаешь. А я тебе скажу…

– Да помолчал бы ты, Окунь, – отвечал угрюмо Форелин, – брал бы
пример с Угря.

– Нет, но вот пар экземпель, – не унимался Яша, – бывает художник
нарисует картину, все ходят, изумляются, какое мудрое и прекрасное
полотно! А где же автор? А автор в углу одеколон из флакончика
глушит, говорить с вами об искусстве уже не в состоянии, лишь
рыгает и дам, пардон, за грудь трогает, то есть ведет себя полнейшим
гнусом. Все проникаются глубиной его душевной драмы, кормят его
устрицами и уводят поспать. Дамы, оставшись в одних панталонах,
мажут его щербатую рожу кремами, а когда он, проспавшись, по утру
тихонько и незамысловато их насилует, отдаются ему с задумчивым
выражением особ, приближенных к Олимпу. И потом этот гений исчезает,
прихватив с собой золотую зажигалку и пару серебряных вилок. И
что же получается? Что творец, натурально, ниже своего творения.
Глупее, злее, безобразнее. Что он, грубо говоря, ему в подметки
не годится. Что помет его душевной мышцы не обязан мышце этой
соответствовать! Вот у меня друг в университете был…

Но Форелин, решительно не желавший слушать историю про друга и
все время нетерпеливо барабанивший пальцами по блестящей пепельнице,
встроенной в дверцу, резко прервал его:

– Послушай, знаток искусства, ты случаем не знаешь, никто в последние
дни не умирал?

– Это как?

– Ну там из великих писателей, политиков, художников тех же…

– Да вроде не припомню, а что?

– Да нет ничего. «Кто же убил старика?» – шепотом, но довольно
отчетливо проговорил Форелин.

– Какого старика.

– Вот и я думаю, какого…

– Сейчас за МКАД выедем – посвободнее будет, – вдруг ни с того
ни с сего подал голос Угорь. – Копать, колотить!

Дача у Ершова завидная. Пять гектаров рассыпчатой подмосковной
землицы. Личное озеро под боком. На приколе небольшая белоснежная
яхта. И на мачте флажок: золотая рыбешка на синем фоне – эмблема
дома Ершовых. И конечно, дом – пятиэтажный особняк в современном
стиле, никаких башенок и луковок, только прямые углы и гладкие
поверхности. Больше стекла, чем камня. Больше металла, чем дерева.
Где-то там в глубине этого роскошного лабиринта скрывается и сам
минотавр – великий Ершов – миллионер и меценат, сумасброд и знаток
изящных искусств, домашний тиран и благодетель молодых голодных
ученых. Уже много лет не покидает Савелий Владимирович стен своей
дачи. Хитроумные конструкции из алюминиевых рельсов и стальных
тросов плавно и молниеносно доставляют инвалидное кресло, специально
разработанное по его заказу лучшими инженерами России и изготовленное
в Швейцарии, в любой уголок его обширного дома. И не потому что
Ершов, объездивший в свое время полмира, может быть заподозрен
в Плюшкинском домоседстве. Просто болен давно Савелий Владимирович.
И хотя стойко переносит постигший его и, увы, неизлечимый недуг
под названием старость, намертво прикован к хитроумному аппарату,
который в шутку прозвал Ершом, отчасти из-за созвучия с собственной
фамилией, от части из-за колючих антенн, делавших его и впрямь
похожим на одноименную рыбу. Этот Ерш уходит многими проводками
и трубочками в износившееся тело богатого чудака, и уже не понятно,
кто из них по-настоящему жив: похожий на мумию старик, едва удерживающий
голову, или плоский белый чемоданчик, весело подмигивающий разноцветными
лампочками. Ерш давно уже перенял на себя все функции тела Савелия
Владимировича, кроме разве что интеллектуальных. Он, встроенный
в уже упомянутое кресло, накрепко связан не только со всем домом,
приказывая дверям открываться, а воде течь из хромированных кранов,
но и с подземными турбинами, качающими электричество, чтобы, не
дай бог, короткое замыкание в городской сети не прервало и так
донельзя тоненькую ниточку жизни его хозяина.

Новой душой этого Ерша и должна была стать та самая программа,
которую Форелин все сочинял, как симфонию, в муках и сомнениях,
да никак не мог дописать. Он и раньше уже обслуживал вторую «ипостась»
своего покровителя, но нынешнее его творение обещало превзойти
все самые смелые ожидания. Его суть оставалась тайной для всех,
кроме ее создателя и, конечно же, заказчика. Так повелось, что
и при прошлых заказах Форелин часто приезжал на дачу к Ершову
с промежуточными докладами, чтобы, с одной стороны, оправдать
щедрые дары пациента, а с другой – просто повидать Савелия Владимировича,
который при всех своих чудачествах и стариковской тирании был
ему симпатичен. Они встречались в приемном кабинете, на последнем
этаже дачи, где прозрачные стены открывали глазу томяще бескрайний
вид на Ершовское поместье: зеленые холмы, то тут, то там покрытые
невысокими деревцами. Савелий Владимирович не любил лесов, они
стесняли его широкую, иногда даже пугающе широкую натуру. Как
не любил он и гор, напоминавших ему, во всех остальных отношениях
исполину, о собственном физическом ничтожестве. В кабинете был
низкий стеклянный стол и одно кресло. Савелий Владимирович никогда
не принимал больше одного посетителя зараз. Сам же он устраивался
в своей чудо-коляске по ту сторону стола и во время разговора
мог и подшутить над собеседником, например поднять гостево седалище
нажатием кнопки, а то и просто мысленным импульсом, к потолку
или внезапно закружить на месте. Последнее время Савелий Владимирович
мало кого принимал. Но, если уж пожелал вас видеть, то и отказов
не признавал, извольте явиться и все тут. Да и кто бы осмелился
отказать самому Ершову, только сумасшедший. Так думал Форелин,
ожидая в вышеописанном кабинете появления хозяина. Окунь простился
с ним у дверей, пообещав дождаться конца аудиенции, а уж там,
отвезя назад в Москву, показать потрясающий новый притон, открывшийся
только… Форелин обернулся. Ершов, как всегда, появился почти бесшумно,
молча объехав его на коляске и резко затормозив почти у самой
стеклянной стены, так что на секунду могло показаться, что сейчас
он пробьет ее и в звенящем потоке осколков рухнет вниз. Но это
был старый трюк и Форелин на него не попался.

– Добрый день, Савелий Владимирович, – сказал он.

– Привет, Яшка, – раздался знакомый свистящий голос.

– Я уже просил вас, не называть меня Яшкой, если вам не нравится
мое настоящее имя, зовите по фамилии: господин Форелин.

– Яшка! Яшка и есть. Скажу, будешь Яшкой.

Форелин только вздохнул. Ему было не привыкать к Ершовским чудачествам,
но в конце концов, кто девушку платит, тот ее и танцует. Пусть
будет Яшка.

– Я извиняюсь за задержку, – начал Форелин отнюдь не виноватым
голосом, – но, сами понимаете, в этот раз права на ошибку я не
имею. Вы ведь не хотите, чтобы Ерш на нас обиделся?

Хозяин, пожевав губами, что обычно выражало его неодобрение, задумчиво
погладил Ерша по колючей холке, если это слово применимо к белому
пластику, и нажал рукой на рычаг. Тут же из маленького репродуктора,
встроенного в ручку кресла, послышался ответ:

– У меня нет времени, Яшка. Все утекло по этим вот кабелям. –
Он еще раз погладил Ерша, – а значит, и ждать не могу. Ожидание
разбавляет время, как кровь разбавляет вино. Кто пьет разбавленное,
тот стареет в два раза быстрее. И седина его похожа на пепел сожженного
времени. Если я уйду, программа твоя уже не поможет. Уходя же,
как известно, не оглядывайся, а не то превратишься в героя мексиканского
сериала, – шорох в динамике, вероятно означал смех, – да…, но
к делу. Ты должен сегодня же подключить меня к твоей программе.
Ты никогда меня не подводил, Яшка. Ты жаднее, а значит, умнее
прочих. Во время твоего зачатия в ухо твоей матери плюнул черт.
Поэтому в тебе живет толика и его ума.

– Но риск слишком большой, Савелий Владимирович, – ответил Форелин,
– а вдруг программа не сработает. Вы можете погибнуть. А так прекрасно
дотяните на старой программе, пока новая не будет окончательно
готова.

– Старая программа хороша, но она не может остановить распад.
А он уже начался. Мне был сегодня сон, Яшка. Ко мне пришел маленький
цыган в черном лапсердаке и с футляром в руке. Это была моя смерть.
Он открыл футляр и показал мне тростниковую дудочку. Он не говорил
ни слова, но я понял, что, когда дудочка запоет, я умру. Он уже
достал ее, чтобы она надышалась всласть, прежде чем запеть. Так
загодя откупоривают бутылку хорошего вина. А значит, ждать мне
недолго. Если сегодня же не сменить программу, кранты мне.

– Но это же просто сон, – попытался успокоить Ершова Форелин.
– Вы прекрасно выглядите. И потом я просто не имею права выполнить
этот нелепый каприз.

– А если прикажу?

– Яшке своему приказывайте.

– А если доплачу?

– Вы же знаете, что дело не в этом. К тому же живой вы мне точно
больше заплатите, чем мертвый.

– Правильно, а потому и тебе, Яшка, выгодно обхитрить цыгана.
Пока он на трубке не заиграл, смени пластинку. Эта уже отскрипела,
– Ершов быстро подрулил на кресле к гостю, – спаси меня, Форелин,
я тебе отплачу.

Программист вздрогнул, услышав свою фамилию, и вдруг страшная
догадка взметнулась в его мозгу. В почти физической вспышке озарения
он внезапно понял, в чем была ошибка и почему программа отказывалась
работать. Его ужаснула мощь гения, способного сотворить такое
чудовище. Подобное, должно быть, чувствовал раби Лев, засовывая
бумажку с молитвой в глотку Голема. Программа развернулась перед
ним во всем своем сияющем великолепии. Она не нуждалась ни в каких
исправлениях, она работала, она жила и гневно требовала от своего
создателя совершить ряд операций, и Фарелин, улыбаясь уголками
глаз, достал из сумки ноутбук и раскрыл его на столе. Потом он,
еще раз нагнувшись, выудил из сумки лазерный диск. Ершов тихонько
зашуршал динамиком и заерзал. Форелин, осторожно держа диск двумя
пальцами, тыльной стороной ладони коснулся тонкой пластины на
плоской морде Ерша. Навстречу ему, не спеша, выехал белый дисковод
с поблескивающим в нем старым диском. Форелин быстро поменял диски
и опять нажал на пластину. Дисковод также плавно убрался, а Ерш
отчаянно заморгал всеми своими лампочками. Проводки, ведущие от
него к телу хозяина, казалось, звенели от напряжения. Внезапно
из динамика раздался тонкий свист, и Форелин в испуге взглянул
на старика. Савелий Владимирович страшно побледнел и лицо его
исказилось мученической гримасой. Было видно, как жизнь тонкой
нечистой струйкой выплеснулась из уголка сведенного судорогой
рта. Через минуту все было кончено. Ершов опал и сморщился в кресле,
похожий на большую мягкую куклу, но Фарелин знал, что инсталляция
еще не закончена. Он легко поднял труп старика, небрежно обрывая
тонкие шланги и проводки, и положил его на пол. Потом, усевшись
в освободившуюся коляску, он привел ее в действие и откатился
в дальний угол. Руки его спокойно лежали на рычагах. Оттуда Форелин,
разгоняя коляску, помчался на стеклянную стену. Бум! Стекло упруго
отбросило его. Тяжелая коляска отлетела на полметра. Еще раз –
бум! Теперь на гладкой поверхности появилась тонкая трещинка.
Форелин с разгона мчался на стекло. Он напоминал большую рыбину,
тупо и яростно бьющуюся об лед. За дверью послышались тревожные
крики. Особенно выделялся противный голос Окуня. Но Форелину уже
было все равно. Он последний раз разогнался и с упоенным криком,
пробив стену, рухнул вниз в оглушительно звенящем потоке осколков.
Небо вдруг прыгнуло на него и тут же сменилось серым камнем ступеней,
стремительно летящих навстречу. Сквозь мозаику стеклянного водопада
Форелин увидел маленькую фигурку, словно замершую на дне гигантского
калейдоскопа: невысокий смуглый старик в нелепом черном плаще
подносит к губам детскую дудку. «Я же лечу», – успел подумать
Форелин, и в то же мгновение, мир перевернулся в нем.

А в дверь Ершовского кабинета все стучали. Но хозяин сероватой
кучей лежащий на полу, и не думал открывать. Он был мертв. Зато
Ноутбук на столе вдруг ожил, матовый экран загорелся, и по белому
полю побежали черные значки: «Я знаю, – написала программа, которая
уже была Форелиным, который уже написал программу, которая уже
была Форелиным… – я знаю, кто убил старика».

В дверь продолжали стучать.

München-Düsseldorf, март 2002