Жизнь как есть

Я, презреннейший из презренных, собрался писать о том, о чём не
имею ни малейшего представления. Так оно на самом деле, как я
это все себе представляю? Или же всё совершенно по-другому, и
нету во всем даже крупицы от настоящего, а всё – чистейший миф
и голая выдумка? На этот вопрос я точного ответа не нахожу. Небылица,
скорее всего, если уж выражаться точнее. Итак.

Когда я был еще подростком, то в руки мне попалась одна кассета
с записью на ней песен, какие принято называть блатными, и кои
невозможно услышать ни по радио, ни в кино, ни по телевизору.
И даже по магазинам грампластинок бесполезно ходить, пытаясь обнаружить
там что-либо подобное. И это то небольшое количество правды, которое
ты, дорогой читатель, здесь сможешь обнаружить.

Но почему же я так отвратительно неправдив, возможно, спросишь
ты? Видишь ли, дорогой читатель, это отчасти происходит от того,
что я прожил лучшие годы своей молодости и вступил в полосу зрелости,
будучи одним из тех, кого самого очень долго обманывали. Обман
этот состоял например в том, что меня долгое время убеждали, что
я, являясь действительным членом «великого сообщества», называемого
«советским народом», являюсь, одновременно, счастливейшим человеком
на земле. Я и сам считал себя счастливейшим долгое время. До тех
пор, пока не обнаружилась горькая правда. А наш мир, видно, так
уж устроен, что правда, сколько её не скрывай, всё равно, рано
или поздно, обнаруживается. Кстати, раз уж речь зашла о Правде,
то позволь сделать небольшое отступление и немного пошутить. О
Правде, о слове, которым называлась главная газета, предназначенная
для того «великого сообщества», которое было названо «советским
народом» и читавшаяся почти всем оным народом, до тех пор, пока
не выяснилось, что никакого такого, «народа», на самом деле, нет
и быть не может, известен мне следующий анекдот.

Александр Македонский, Цезарь и Наполеон наблюдают парад войск
на Красной площади.

– Если бы у меня были советские танки, – говорит Александр Македонский,
– я был бы непобедим.

– Если бы у меня были советские самолёты, – говорит Цезарь, –
я бы завоевал весь мир!

– А если бы у меня была газета «Правда», – сказал Наполеон, –
мир до сих пор не узнал бы о моём поражении при Ватерлоо!

Ну, как ты думаешь, дорогой читатель, мог ли я быть в ладу с правдой,
читая подобные, «правдивые» газеты и проживая в самой «правдивой»
стране на планете? И, ведь, возможно, что страна наша, а вместе
с нею и я, оказались не в ладу с правдой не только благодаря наступившему
«советскому периоду». Возможно отношения с правдой использовались
непросто в нашей отчизне и до наступления «советского периода».
Если бы это было не так, то откуда бы взялись, спрашивается, в
нашем народе такие вот поговорки: «Красиво не соврать – истории
не рассказать». Или: «Собака воет – ветер носит». Или. «Мели Емеля
– твоя неделя». Ну, не на пустом же месте все это появилось.

В советский же период вся эта тенденция врать и правды не то,
что бы совсем не говорить, а даже и не знать правда это или не
правда, усугубилась уже просто до крайности. Советский человек,
о чём бы он не говорил и не писал, стал делать это с непрерывными
оговорками, постоянно вставляя между произносимых фраз словечки:
«типа», «вроде бы», «наверное», «видимо», «как бы», «скажем так»
и так далее и тому подобное, бесчисленное количество раз подчеркивая,
что он ничего точно не знает и с уверенностью утверждать не может.
Думаю, не ошибусь, если скажу, что в процессе воспитания «нового
человека», в результате проведенной работы, удалось-таки создать
тип человека, у которого в психике прочно укоренилась «глубокая
онтологическая неуверенность».

– Такэ ми ыменно этого и хотэли добится! – воскликнул бы сам Иосиф
Виссарионович.

И вот я, где-то у знакомых раздобыв кассету с записью блатных
песен, поставил её на свой раздолбанный магнитофон, и, типа, услышал
голос, как мне тогда показалось, подростка, певшего под гитару:

«Это было в старину, под Ростовом-на-Дону. Базары бля, базары
бля, базары…»

Прошли долгие годы, пока я узнал, что подросток этот был вовсе
и не подросток, а зрелая, умная и красивая женщина, и звали эту
женщину Дина Верни. Ещё более был я удивлён, когда узнал, что
исполнение ею блатных песен не имеет ни малейшего отношения, ни
к её основным занятиям, ни к её образу жизни. Вот что такое наша
жизнь. На каждом шагу одни лишь мифы и миражи. Разве мог я сомневаться,
что знаток лагерной жизни, Александр Галич, прошёл всю Колыму
вдоль и поперек, и хлебнул в жизни такого лиха, что сквозящий
в его песнях драматизм несомненно им прожит. Что в этом драматизме
изломанной ГУЛАГом жизни отражается его собственная судьба. И
вот, поди ты, узнаю, что Галич и в тюрьме-то никогда не был, может
и на экскурсии.

И вот, с этой госпожой Верни, опять такая же история. А она так
и вообще, не только не имеет ни малейшего отношения к нашим советским
тюрьмам и лагерям, но и из России уехала вместе с родителями,
ещё с первой волной эмиграции. И вполне может быть само её имя
многим нашим согражданам ничего не говорит. Не говорит? Ну, если
так, то это нехорошо! Ведь какой голос! Какая манерность пения!
Какая любовь к произносимым словам и к самому языку. Пусть язык
этот порой и не совсем литературный, пусть в исполняемых ею песнях
то и дело проскальзывает режущая чей-то избалованный слух «феня».
А какие блатные песни могут быть без этой «фени»? Всё равно, поёт
Дина Верни на русском языке, проживая при этом, что называется,
с молодых ногтей, в городе Париже. И возможно, что у некоторых
русских людей такая особенная, трепетная любовь к русскому языку
возникает именно на чужбине, хотя бы и в Париже, и особенно тогда,
когда возвращаться на историческую родину, не то чтобы нет возможности,
а просто как-то даже и не к чему.

– Париж! Французский город. Не бывал – сказал бы по этому поводу
генерал Чернота, – но, пари держу, дыра!

И вот в этой, с позволения сказать, дыре, очутилась будучи ещё
совсем юной героиня данного, с позволения сказать, эссе. Кстати,
не могу с уверенностью утверждать, что она в действительности
Дина и фамилия её Верни. (Между прочим, с ударением именно на
последнем слоге). Вполне может оказаться, что она урождённая,
какая-нибудь, Протопопова или Потапова. Не знаю. Так чего же взялись
обо этом писать, коли ничего не знаете? Опять-таки, можете воскликнуть
вы. Ну, говорю же, я – «советский человек», и, следовательно,
совсем не обязан знать о том, о чём пишу. Моего собрата и согражданина,
чукотской национальности как-то спросили:

– Ты Пушкина читал?

И он, знаете ли, весьма разумно и веско заметил, что он де, не
читатель, а писатель. Так что отстаньте и слушайте дальше.

Со временем начали выясняться совсем уж фантастические вещи. Дина
Верни, по происхождению русская. Будучи ещё очень молодой, практически,
юной девушкой, она выходит во Франции за известного уже в начале
XX века, да в последствии признанного, просто великим, французского
скульптора Аристида Мийоля.

Аристид Майоль, так же как Бурдель и Деспио, прокладывали свои
пути-дороги в мастерской Родена. Им раньше, чем кому-либо открылась
гениальность Родена, доказавшего практикой, всем своим творчеством,
что скульптура позволяет не только незыблемость форм, определённость
состояний, вечность, но и изменчивость, движение, развитие явления,
мимолётное состояние.

Будучи ещё молодым, Майоль учился в Парижской академии у Жерома.
Старательно исполненные рисунки Майоля при первом же просмотре,
вызвали раздражение именитого учителя: «Вы ничего не умеете! Ступайте
в школу декоративных искусств, делайте носы и уши!» Так он ему
сказал. Не верите? Я уже сказал, можете мне, вообще, не верить.
Но он сказал именно так.

Как показал дальнейший ход биографии Майоля, совет был дельным.
Поучившись четыре года на скульптурном отделении всё той же академии,
сказал, иронизируя сам над собой: Я оставил учение с очень ясным
впечатлением, что ничему не научился».

Вот таким странным образом мне удалось узнать, кто такой Аристид
Майоль. И некоторое время он для меня оставался всего-навсего
мужем полюбившейся Дины Верни. До тех пор, пока я не узнал о нём
вот что.

Вернувшись на родину в городок Баньюль, на берегу Средиземного
моря, он занялся ковроткачеством. Но мастера по шитью гобеленов
из него не получилось. Здесь он не создал ничего значительного.
Однако всё кончилось весьма печально. К сорока годам Майоль ослеп.
К счастью через некоторое время зрение стало медленно возвращаться.

По выздоровлении он вынужден был оставить декоративную живопись,
ковры и гобелены. Врачи разрешили ему встать к станку скульптора.
Занятия скульптурой дали яркий результат: возникло искусство покоряющей
жизненной силы. Верный глаз: свобода и смелость в работе. Таков
Майоль уже через год после своего чудесного исцеления.

Майоль встретил Дину, будучи уже признанным мэтром и пожилым человеком.
Итак, он – признанный скульптор, мастер, чей талант поставил его
в один ряд с великими художниками XX века, она –никому не известная,
юная эмигрантка из России. Когда она вышла за него замуж, ей не
было ещё и 18 лет. Разумеется, он увлекся тоже – она была красива,
как богиня.

Когда Аристид Майоль умер, он оставил Дине в наследство то, что
он создал, и это стоило огромных денег. И всё же, это было не
самым главным. Майоль привил Дине практически безошибочный художественный
вкус и любовь к живописи. Благодаря этому, после смерти мужа она,
ездив по всей Европе и покупая картины никому не известных молодых
художников, стала обладательницей одной из лучших частных коллекций
картин во Франции.

Итак, исполнительница блатных и тюремных песен, Дина Верни, помимо
всего прочего ещё и владелица огромного состояния, лучших в Париже
лошадей и огромного особняка.

Так кто, кто, я вас спрашиваю, счастливейший человек на земле?
Уж теперь-то, я надеюсь, вы не думаете, что это я – член Великой
Советской Общности! Но и тебя, дорогой читатель, эта красивая,
богатая и роскошная женщина, всяко-разно посчастливей будет. Одно
у нас с тобой утешение, что мы помоложе. А так, спрашиваю я мысленно
Дину и Аристида:

– Кто же, они, счастливейшие люди на земле? Вы?

– Ну, не ты же! – слышится мне в ответ.