Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В 1920 году на праздновании дня рождения Эдмунда Гуссерля в его
фрайбургском доме познакомились доктор медицины Карл Ясперс,
только что ставший профессором философии в Гейдельберге, и
Мартин Хайдеггер, молодой преподаватель философии местного
Университета. Их сблизило исключительное серьезное отношение к
философии, бунт против засилья посредственностей в тогдашней
университетской среде, – это относилось как к преподавателям,
так и к студентам ,– а также скрытая, молчаливо
подразумеваемая уверенность в том, что именно им в будущем суждено
изменить эту ситуацию, возродив философию во всей ее
подлинности, которую они, впрочем, уже тогда понимали не совсем
одинаково. Бывший психиатр и бывший теолог, избравшие философию по
призванию во время омассовления культуры и банализации
человеческих отношений (во всяком случае так оно виделось им
самим), вскоре образовали то, что сами они стали называть
«редким боевым содружеством» с целью возрождения духа настоящей
философии, выветрившегося из немецких университетов.
Хайдеггер, «маленький волшебник из Месскирха», уже тогда славился как
преподаватель, обладавший даром делать мысли древних и
новых философов наглядными; его семинары привлекали студентов
несмотря на очень высокие требования, которые он предъявлял к
их работе. В Марбурге этой славе предстояло стать
всенемецкой еще до опубликования «Бытия и времени». Ясперс же был не
просто талантливым преподавателем, но автором считавшейся
новаторской книги «Психология мировоззрений», которая содержала
in nuce зачаток оригинальной философской системы.

В том же 1920 году началась переписка, длившаяся, правда, с очень
большими перерывами, более сорока лет.

Читая эти в основном ясные тексты, тем не менее испытываешь
трудность. Позднее начинаешь понимать, с чем она связана. Мы
привыкли считать этот период серебряным веком немецкой философии и
«наук о духе». В «Переписке» же такие имена, как Гуссерль,
Шелер и связанный с ними круг идей, не говоря уже о
Кассирере, Риккерте, Виндельбанде и других философах оцениваются
изнутри этого времени и среды необычно критически, иногда даже
иронически. По этим высказываниям можно судить, на какой
высокий уровень Хайдеггер и Ясперс надеялись поднять планку
подлинного философствования, каким масштабом предстояло измерять
то, что они намеревались породить.

Общение двух философов является по преимуществу устным (исключением
остается рецензия Хайдеггера на «Психологию мировоззрений»,
которую Ясперс воспринял сдержанно критически): они
обсуждают философские проблемы в гейдельбергской квартире Ясперса во
время визитов его младшего коллеги. Письма во многом – эхо
этих бесед, которые не пересказываются, но интенсивно
переживаются как нечто исключительно важное, даже решающее для
осмысления ситуации в философии и своего места в ней.
Впоследствии Ясперс признается, что читал бы тексты своего друга
внимательней, не будь у него постоянной возможности беседовать с
ним. «Ведь хороший разговор – наиболее действенная и
глубокая форма…» – пишет Ясперс (письмо 7). Неслучайно именно он
постоянно настаивает на том, что все основное, принципиальное
должно решаться в форме беседы, разговора, личного общения.
«Наше дело проиграно, если его догматизируют и оставят в
виде трудов» (письмо 110). «Коммуникативная критика» ставится
им выше опубликованных трудов и зафиксированных в них
существенных различий; причем делается это не только на раннем
этапе (когда замышляются непериодические выпуски под названием
«Философия современности», для которых будут писать только
они двое), но и после опубликования «Бытия и времени» и
трехтомной «Философии». Постоянно обмениваясь мнениями об этих
книгах, надо сделать достоянием публичности «то, в чем мы
«заранее едины»: на Рождество 1931 года Ясперс предлагает
опубликовать обсуждение этих книг в виде совместного произведения.
И это несмотря на то, что к тому времени на уровне текстов
ясно, что различия между философами, как минимум, не менее
существенны, чем сходства. Общение является обманчивой
призмой, которая, безмерно преувеличивая сходства; не преломляет
различия; то, в чем они «заранее едины» окажется уже через
полтора года разочаровывающе эфемерным не только по
политическим, но и по философским причинам.

Нас, за последние годы привыкших к исключительной слабости
российских академических институтов (и нередко благословляющих эту
слабость на фоне из прежнего «величия»), удивляет еще одна
черта переписки. Эти буквально одержимые делом философии люди –
Ясперс даже в большей мере, чем Хайдеггер – прекрасно
разбираются в институциональной, карьерной стороне своего
призвания. Заинтересованно, местами страстно, они обсуждают
освободившиеся вакансии и перемещения в университетской среде:
вопрос о том, кто был на каком месте в списках на занятие
должностей дебатируется не менее подробно, чем собственно
философские проблемы. Претендентов при этом оценивают не просто по
«гамбургскому счету», но и с точки зрения реализации
собственных карьерных устремлений; причем в качестве советчика и
знатока почти неизменно выступает Карл Ясперс. В статье «Еще
один возможный мир» Ричард Рорти измыслил краткую воображаемую
биографию Хайдеггера _ ¹.Переписка содержит реальные
возможности этого рода: в ней, например, обсуждается перспектива
трехгодичной гостевой профессуры Хайдеггера в Токио с хорошим
жалованием; не будь у него на тот момент места в Марбурге,
кто знает, как сложилась бы карьера знаменитого шваба, столь
красноречиво писавшего о преимуществах жизни в родной
провинции.

Другими словами, бескорыстное парение в чистой среде духа не
исключает искушенности в практических деталях, а низкая оценка
тогдашней университетской философии не только не означает
институционального разрыва с ней, но, напротив, обосновывает право
на более сильные институциональные позиции, чем те, которые
занимают критикуемые «посредственности». Оба корреспондента
вынашивают планы реформы немецкой университетской философии
в русле по-разному (но это выяснится чуть позже) понятого
«аристократического принципа», и один из них вскоре
попытается воплотить свои планы в жизнь в радикально изменившихся
обстоятельствах.

Пока же «аристократический принцип» проявляется в поднятии планки
истинной философии на такую высоту, что кроме них самих на нее
никто не может взобраться. Когда Хайдеггер отказывается от
берлинской профессуры, Ясперс констатирует: «…в Берлине
теперь не будет философии…Берлин падает в цене» ( письмо 102). А
вот как Хайдеггер судит о Гуссерле: «…говорит такие
тривиальности, что вызывает жалость…люди уже не следуют за ним»
(письмо 16). Ясперс высказывается о Шелере следующим образом:
«…он был обманчивым светом…я никогда не мог ни ненавидеть, ни
любить его…» (письмо 65). Во всех этих оценках присутствуют
пророческие интонации: философ видится как вождь, за
которым должны идти, который должен быть истинным, а не обманчивым
светом, подлинным, а не поддельным (до 1933 года молчаливо
предполагалось, что оба философа интуитивно понимают слово
«подлинный» одинаково; потом выясняется, что это совершенно
не так). Число такого рода суждений можно без труда
многократно умножить: первые две трети переписки переполнены
профетическими оценками студентов, профессоров и просто общих
знакомых, совершенно неспособных им соответствовать, не
оправдывающих ожиданий, не отвечающих великому призванию. И только в
1936 году находится, наконец, идеальный немецкий студент: им,
правда, оказывается… девятнадцатилетний Фридрих Ницше,
текст которого Хайдеггер посылает Ясперсу: он способен дать
«сегодняшней молодежи пример того, как девятнадцатилетний
человек видит свою жизнь» (Хайдеггер, письмо 122). «Да, –
соглашается Ясперс, – таким должен быть немецкий студент!»

Появление имени Ницше в 1936 году неслучайно. Ясперс только что
выпустил посвященную ему монографию, которую Хайдеггер резко
отрицательно оценил в одной из своих лекций о Ницше _ ²(первое
публичное отмежевание от своего друга, о котором тому скорее
всего стало известно), положивших начало знаменитому
«повороту» в его философии.

После процитированной фразы Ясперса в переписке наступает более чем
двенадцатилетний перерыв. Следующее письмо Ясперс отошлет
уже в 1949 году. Что значили эти двенадцать с лишним лет
объяснять, думаю, не надо.

Возвратимся к реальным студентам от их идеального, но давно умершего
предка. Большинство из них «неподлинно», поверхностно,
склонно к пустым разговорам, слепо верит в ложные авторитеты, к
докторской степени стремится из утилитарных соображений.
Есть редкие исключения, но и они неустойчивы и в любой момент
могут быть поглощены неблагоприятной средой; они существуют
не сами по себе, а благодаря исключительным преподавательским
усилиям членов «боевого содружества», прежде всего
Хайдеггера.

Стройную картину подлинного служения философии несколько нарушает
вскользь упоминаемая фигура доктора Эрнесто Грасси. Ясперс,
рекомендуя его Хайдеггеру, пишет, что тот «неожиданно хорошо»
знает «Бытие и время» и доставит ему радость ясными
вопросами и живым интересом. Пообщавшись с Грасси, Хайдеггер
заподозрил его в неподлинности, хотя вначале он и на него «произвел
впечатление своей интенсивностью и определенным пониманием
дела»: »Но потом я засомневался, не является ли он, по
природе своей, скорее журналистом, рыщущим в поисках dernier
cri»(письмо 53). В ответном письме Ясперс соглашается с этим
суждением своего друга, но добавляет: «Однако остается
потрясающим, насколько именно он понимает философские вещи». Впервые
оказывается, что философию можно глубоко понимать, не
будучи «подлинным» во всех отношениях, оставаясь в чем-то
существенном журналистом, устремленным на поиски dernier cri. Между
подлинностью постижения философии и безупречным служением
ей появляется трещина. Правда, доктор Грасси всего лишь
понимает, а не создает философию. Однако, прецедент создан, и он
не останется без последствий для «дела Хайдеггера», которое
молчаливо предполагает соответствие между глубиной
постижения философии и пониманием «всего остального» (если по
отношению к философии вообще допускается нечто принципиально
внешнее).

Совместно исповедуя «аристократический принцип», Хайдеггер и Ясперс
были согласны и в том, что надо оставить философские кафедры
за лучшими, пусть немногими «избранными умами», что обилие
посредственностей наносит делу преподавания огромный вред.
При этом молчаливо предполагалось, что они сами, будучи
такими умами, владеют критериями выделения этих немногих из общей
массы и, главное, что им удастся сколько-нибудь приличным
образом, не прибегая к явному насилию, убедить «массу» (в
которой, кстати, многие вынашивали подобные же проекты) с этим
решением согласиться. Пока при Веймарской республике
университетская система функционировала более или менее упорядочено
(права ректоров и деканов уравновешивались сенатами,
признавалась известная автономия университетов перед
министерствами и т.д.), революционные замыслы были частным делом
«заговорщиков» и не представляли особой опасности, тем более, что
последние были сами интегрированы в университетскую среду и
прекрасно знали, по каким правилам она работает.

Все это радикально меняется в 1933 году с приходом к власти
национал-социалистов. Слово Gleichschaltung начинает звучать
угрожающе; оно означает: в Германии теперь есть господствующая
идеология и к ней надо присоединяться. Революционность – уже не
чья-то приватная фантазия, реализация которой зависит от
прихотливого стечения обстоятельств, а закон, вменяемый новой
господствующей силой всем. «Время состарилось» (Хайдеггер),
все ветхие слова обретают новый контекст, звучат и
воздействуют по-другому. Ясперс прекрасно понимает это. Отмечая
ницшеанские коннотации в Ректорской речи друга, он констатирует
существенное различие: «…Вы согласуетесь с Ницше, отличаясь
только в следующем: есть надежда, что Вы сможете, философски
интерпретируя, осуществить то, о чем говорите. Благодаря
этому [курсив мой – М.Р.] субстанция Вашей речи звучит
убедительно»( письмо 119). 21 апреля 1933 года Хайдеггер был избран
ректором Фрайбургского университета и теперь ему предстоит
осуществить то, что Ницше только замышлял: реформу
университета , вытекающую из существа идущей от греков философии.

Письмо Ясперса написано в конце августа 1933 года и заключает
скрытую иронию. Уже в мае он разочаровался в своем друге,
прослушав его доклад в Гейдельберге. Это была их последняя в жизни
личная встреча. « По форме это был мастерский доклад, а по
содержанию – программа национал-социалистического обновления
университета» (примечание 307). Слова Хайдеггера о
«великолепных руках Гитлера» и его вера в существование «опасного
международного союза евреев» окончательно отрезвили Ясперса. Он
понял, что философ – вещь непростительная для «избранного
ума» – опьянен тем же «дурманом», что и немецкий народ.

Запись сделана Ясперсом более чем через двадцать лет после встречи
и, возможно, и он, хотя и в неизмеримо меньшей мере, чем
Хайдеггер, разделял тогдашний энтузиазм . Во всяком случае
вызывает удивление то, что его удивила следующая филиппика
Хайдеггера: «За столом он сказал слегка сердитым тоном: это
безобразие, что существует столько университетских профессоров –
во всей Германии следовало оставить двух или трех. «Кого же?»
– спросил я. Никакого ответа» (примечание 307). Разве эта
фраза не вытекала из всего контекста предшествующей
переписки, разве сам Ясперс уже в 1936 году не настаивал на резком
сокращении числа заведующих кафедрами, разве к этому не
подталкивал сам дух «аристократического университета»? Все это
так, но что-то радикально изменилось. Вроде бы одно и то же
приобретает совершенно другой смысл. Не потому ли, что один из
членов «боевого содружества» теперь, в мае 1933 года, выпал
из числа этих «двух или трех» вовсе не по философским
причинам, а потому что он женат на еврейке и не является – и не
может являться – членом национал-социалистической партии?
По-человечески Хайдеггер, пусть ненамеренно, совершает
бестактность, заводя этот разговор в доме Ясперса после своего «
совершенно театрального», по выражению Гуссерля, вступления в
партию, хотя, казалось, он лишь повторяет то, что до этого
многократно проговаривалось. Ясперс видит в этом повторении
только различие, Хайдеггер – только банальное повторение.
Различие состоит в том, что на вопрос «Кого же?» он не может
ответить: «Тебя и меня»; он нарциссически включает себя в узкое
множество, из которого другой исключен логикой новых
обстоятельств, которые только на поверхностный взгляд не имеют к
философии никакого отношения. Впоследствии, через три года,
Хайдеггер придет в римскую квартиру своего бывшего студента,
изгнанника Карла Левита в пиджаке, на лацкане которого будет
красоваться значок национал-социалистической партии, чем
вызовет недоумению последнего. Еще один пример: уволена с
работы его близкий друг Элизабет Блохманн, полуеврейка; она ждет
от учителя слова сочувствия: «Он выражает Элизабет Блохманн
сожаление, как если бы с ней произошел несчастный
случай» _ ³.

Гуссерлевское слово «театральность» лучше всего характеризует
краткий, но интенсивный период ректорства Хайдеггера. Хуго Отт
сообщает, что по настоянию философа профессора при его
вступлении в должность ректора должны были петь гимн движения «Хорст
Вессель» и поднимать руку в партийном приветствии; причем в
отдельном циркуляре объяснялось, что поднятие рук в
«немецком приветствии» не может автоматически толковаться как
принадлежность к национал-социализму. Хайдеггер пытался ввести
среди преподавателей «суды чести» на манер офицерских; он
поручил профессору Штилеру, бывшему морскому офицеру, заниматься
со студентами военным делом; естественники жаловались, что
во время ректорства Хайдеггера их питомцев слишком много
времени заставляли уделять военным играм и общественным работам
в ущерб учебе. Знакомство с негативным отзывом, который
Хайдеггер написал на Эдуарда Баумгартена, Ясперс, воспринявший
его как донос, отнес к «решающему опыту своей жизни»: в нем
заклеймлялся «гейдельбергский либеральный кружок вокруг
Макса Вебера» (к которому принадлежал и он сам, с молодости
боготворивший великого социолога) и презрительно упоминался
«еврей-Френкель» (врач, лечивший Ясперса). Не пришел Хайдеггер и
на похороны своего учителя Эдмунда Гуссерля в 1938 году.

И наконец, главное: Хайдеггер осенью 1933 года стал первым
ректором-фюрером Фрайбергского университета. В земле Баден принцип
фюрерства восторжествовал раньше, чем в других землях. Историк
Хуго Отт приводит в своей книге дневниковую запись (от 22
августа 1933 года) прелата Иозефа Зауэра, которого Хайдеггера
сменил на посту ректора (не считая очень короткого
ректората анатома фон Мёллендорфа) и который оставался при нем
номинальным проректором: « Дело рук Хайдеггера. Finis
universitatum…И всю эту кашу заварил у нас этот дурень-Хайдеггер,
которого мы избрали ректором [в надежде], что с ним в Университет
придет новая духовность. Какая ирония! Теперь нам не
остается ничего другого как надеяться, что другие немецкие, прежде
всего прусские университеты не сделают вслед за нами этот
шаг в бездну, хотя их довольно явно к этому подталкивают. В
таком случае эта баденская диковинка сама собой уйдет в
небытие» _ ⁴. В 1945 году даже такие благожелательные к философу
коллеги, как ботаник Ёлькен, признавали, что в тот период он
нанес Фрайбургскому университету «очень большой вред».
Вердикт гласил: «…[Хайдеггер] брутально поставил университет на
путь национал-социализма и благодаря своей международной
известности как философа способствовал ослеплению и введению в
заблуждение многих тысяч людей» _ ⁵.

«Большинство фрайбургских профессоров, – пишет Р. Сапфрански, –
видели в Хайдеггере разбушевавшегося(einen wild gewordenen)
бескомпромиссного фактазера» _ ⁶. И они же с немалым удивлением
констатировали, что за девять месяцев своего ректорства этот
политически явно неопытный человек, – «мечтательный
мальчик», как назовет его впоследствии Ясперс, – причинил их
университету огромный вред.

Я перечислил некоторые (далеко не все) из постоянно упоминаемых в
немецкой и французской литературе обстоятельств ректорства
Хайдеггера для того, чтобы прояснить контекст послевоенной
переписки с Ясперсом, которому почти все эти факты были хорошо
известны, хотя прямо, за редким исключением, не упоминались.
Ясперс верил даже в то, что его корреспондент не совершал:
например, что он лишил Гуссерля права пользования
университетской библиотекой. Знал он и то, что Хайдеггер запретил
вывешивать «еврейские плакаты», организовал в Англии стипендию
для своего ассистента-еврея; знал, что он какое-то время
состоял под негласным надзором гестапо, что его философское
размежевание с некоторыми сторонами национал-социализма началось
уже в 1935-1936 годах. Но, тем не менее, в известном отзыве
от 22 декабря 1945 года, сыгравшем решающую роль в «деле
Хайдеггера», Ясперс настаивал на отстранении философа от
преподавательской работы как представляющего опасность для
молодежи в нестабильной послевоенной обстановке.

Не знаю, сознавал ли Ясперс уникальность составленного им по запросу
Комиссии Фрайбургского университета документа, решившего
исход первоначального «дела Хайдеггера», но, насколько мне
известно, впервые философ столь крупного ранга по политическим
мотивам вынес от имени победителей вердикт другому
крупнейшему философу. Как Хайдеггер в 1933 году перешел на сторону
победителей, – со всеми фатальными последствиями этого шага
для его будущей самооценки, – так теперь в стане победителей
на неопределенно долгое время оказывается Ясперс. Конечно,
победители совершенно разные, но речь не об этом. Просто я
далеко не уверен, что позиция победителя обладает
интеллектуальными преимуществами сравнительно с положением побежденного,
получающего преимущество молчания ( это не значит, что он не
говорит и не пишет: просто он неслышим) и одиночества,
которое в его власти оказывается сделать «хрустальным» (Ницше).
Послевоенный Хайдеггер напоминает глубоководную рыбу,
которую Ясперс пытается выманить на поверхность, добившись
«полного» признания вины, за которым якобы последует очищение. При
этом забывается, что существенная часть вины философски уже
преобразована в знаменитом «повороте», в радикализации
первоначального вопрошания о бытии, а другая часть – она-то,
видимо, и заботит Ясперса – относится к области банальной
фактичности, которая, предупреждает Хайдеггер, чтобы стать
мыслимой, нуждается в практически бесконечных пояснениях. Вина не
поддается персонификации: окончательно разуверившись на
примере Ницше в способности метафизики избавиться от одержимости
техникой и «поставом», фрайбургский философ ликвидирует свою
личную вину в форме всемирно-исторического фатума. На
уровне же здравого смысла Хайдеггер выработал в 1945 году линию
защиты, от которой в сущности никогда не отходил, более полно
повторив ее в «Tatsachen und Gedanken» ( опубликованных
посмертно в 1983 году). Именно приверженность языку здравого
смысла делает положение победителя интеллектуально столь
ненадежным: побеждая в предполагаемой реальности и будучи
вынужден отстаивать ее привилегированный статус, он ослабляет свои
позиции в большом числе возможных миров, одним из которых
является мир мысли. Хотя создаваемый побежденным язык является
отчасти языком травмы, здравый смысл не дает нам критериев,
с помощью которых мы могли бы не только судить, но и просто
понимать его. Разрастаясь, «дело Хайдеггера» все более
видится ему делом философии и, что еще важнее, делом того
молчания, которое вызывает эту философию к жизни, питает ее. Этот
язык все более стремится стать языком внешнего,
продублировать в себе любой возможный упрек. Ясперс пытается спорить с
его пророческим ритмом, указывая на его истоки, на сложные
процессы вытеснения, которым он обязан своим появлением на
свет; но парадоксальным образом сам он находится под обаянием
этого языка, который попеременно чарует и отталкивает его. На
уровне здравого смысла он уже задал свой главный вопрос ( в
письме к Ханне Арендт): «Как может душа [ имеется в виду
душа Хайдеггера – М.Р.], будучи нечистой…созерцать
чистейшее?» _ ⁷ – но повторить его Хайдеггеру в таком виде он не может,
зная, что за каждым из этих слов скрывается бездна проблем,
относящихся к компетенции философии; к тому же со времен
Платона этот вопрос относится к любой, а не только к «виновной»
душе.

При всем осуждении Ясперс лучше, чем кто-либо другой понимает
масштаб дарования Хайдеггера, что отражается в его отзыве:
«Хайдеггер – значимая сила, не только благодаря содержанию его
философского мировоззрения, но и овладению спекулятивным
инструментом…Иногда кажется, что в нем объединились серьезность
нигилизма с мистагогией волшебника. В потоке его языка ему
иногда удается непонятным и великолепным образом затронуть нерв
философствования. Здесь он среди современных философов,
возможно, единственный» (примечание 345). «Волшебник» тут явно
пересиливает «нигилиста»: отметим указание на виртуозное
владением «спекулятивным инструментом» (в устах профессионала
оно многого стоит) и на уникальную способность Хайдеггера
затрагивать «нерв философствования». Никакая ненаучность ничего
не может поделать с даром волшебства, которым обладает
фрайбургский «гном». Поэтому в 1950 году Ясперс будет просить
восстановить Хайдеггера в профессорской должности, чтобы дать
студентам возможность благодаря ему общаться с великой
философской традицией.

Уже в 20-е годы оба философа по-разному читают философские тексты,
по-разному понимают саму процедуру их повторяющего
перечитывания. Для Ясперса перечитывание означает, что философия
полностью состоялась, и надлежит повторять ее как состоявшуюся,
излагая то, что она уже в сущности сделала. Мы проясняем ее
истинные намерения, оставаясь в пределах системы. Для
Хайдеггера повторение – нечто принципиально иное. Он повторяет в
текстах традиции то, что является в них изначальным в его
понимании, т.е.чаще всего настолько периферийным, что их авторы
впервые могли бы узнать об этом от столь позднего читателя,
как Хайдеггер. Это и есть знаменитый «шаг назад»,
отступление в непрозрачную глубину традиции, которая очищается лишь в
акте отступления, через него. Если Ясперс интерпретирует
философские системы, то Хайдеггер медленно – и со временем все
медленнее – читает конкретные тексты (например, известное
высказывание Парменида о тождестве мышления и бытия, которое в
его прочтении преобразуется в фундаментальное положение
всей европейской метафизики). Способность такого чтения
заставлять тексты говорить о несокрытом, которое начинает, наконец,
звучать после долгого молчания, велика. Она очаровывает и
вместе с тем раздражает Ясперса. Он традиционалист потому,
что текст продолжает видеться ему средой, в которой живут и
размножаются мысли. Он постоянно взыскует по-своему понимаемой
простоты от того, кто видит простоту в том, что
представляется его корреспонденту непроницаемой сложностью. Оба
философа понимают, что различия между ними, сами по себе
значительные, могут если не исчезнуть, то по крайней мере на время
раствориться в непосредственном общении. Но после ректорства и
злоключений нацистского периода путь к окончательному
объяснению проходит через письмо , через письма, которые и делают
его невозможным.

После войны условия встречи, которая должна столь многое прояснить,
формулирует Ясперс; он добивается решающего признания,
которое, по мнению Хайдеггера, невозможно в сфере фактичности,
где не происходит ничего принципиального. « Простое объяснение
будет с самого начала до бесконечности неверно» ,
предупреждает фрайбургский философ (письмо 129). Кроме того остается
неясным, как Ясперс проделывает свой отрезок пути к встрече
и решающему объяснению. Ведь «боевое содружество» 20-х годов
основывалось на общей оценке тогдашней ситуации; и по сути
Ясперсу предстояло разобраться со своей укорененностью в том
времени так же, как и его бывшему другу. Но условия
формулирует именно он, и, к сожалению, важнейшим из них оказывается
зона предполагаемой невинности, из которой он говорит. Речь
идет, конечно, об интеллектуальной, а не политической
невинности; в политическом смысле, по Ясперсу, в существовании
национал-социалистического режима виновны все немцы. Мы,
сказал он в 1945 году, не вышли на улицу, когда депортировали
наших еврейских сограждан, мы не протестовали. Следовательно, в
том, что мы живы – наша вина. «Мы жили в государстве,
которое совершило эти преступления. Мы сами, правда, в моральном
[курсив мой – М.Р.] и юридическом смысле слова невиновны. Но
поскольку мы были гражданами этого государства, мы не можем
отделить себя от него. А это означает, что вместе с новым
государством мы отвечаем за содеянное преступным
государством. Мы должны нести последствия. Это означает политическую
ответственность (Haftung)» – читаем в тексте Ясперса
«Автопортрет» _ ⁸. Казалось бы, совершается радикальный жест, акт
вменения коллективной вины, но в нем удивительным образом
отсутствует моральная ответственность каждого отдельного лица;
оказывается, что некто, нравственно невинный, добровольно
принимает на себя вину преступного государства, отвечает за него.
Открывается лазейка чистой совести, берущей на себя чьи-то
грехи. Бывший друг, очевидно, не попадает в категорию людей
нравственно невинных, и ему надлежит каяться; в его случае
добровольной ответственности явно недостаточно.

Конечно, публичное объяснение не состоялось прежде всего потому, что
в нем не было нужды, оно состоялось в той невозможности
состояться, каким являются тексты обоих философов. После войны
различия между тем, что они делают становятся столь
существенными, что их уже нельзя ликвидировать в акте дружбы, а тем
более в ходе публичной дискуссии. Остается апелляция к
«ранним годам» как к некоему Золотому веку. Но если внимательно
читать письма 20-х годов, выяснится, что нечто, магическим
образом пропадавшее в моменты личных встреч, потом вновь и
вновь появлялось, требуя в качестве компенсации новых встреч и
т.д.

К середине 30-х годов Хайдеггер обрел способность сущностного
одиночества в созданном им пространстве языка, одиночества,
которое делает коммуникацию своим необязательным дополнением.
Понимая невозможность «решающего объяснения», – не потому что
его не хотят, а потому что его не существует, – он желал
встречи на любых условиях, чтобы просто пожать руку, посмотреть в
глаза. Прочитав «Введение в философию» Ясперса, он
окончательно понимает, какую всепроникающую роль коммуникация играет
в его мире. Но и монолог, возражает он, должен иметь «право
оставаться тем, что он есть. Мне кажется, что они [монологи
–М.Р.] еще не есть это – они недостаточно сильны для того.
Читая строки Вашего письма, я вспомнил слова Ницше, которые
Вы, конечно, знаете: «Сотня глубоких одиночеств все вместе
образуют город Венецию – в этом ее очарование. Картина для
людей будущего».

То, о чем здесь думает Ницше, лежит вне альтернативы коммуникации
не-коммуникации…

Ввиду того, что мыслится [ здесь – М.Р.] и по сущности – мыслью
будущего, мы всего лишь гномы» ( письмо 132). Монолог остается
таковым потому, что недостаточно монологичен; перейдя
определенную черту, став «достаточно сильным», овладев, как Венеция
в афоризме Ницше, «сотней глубоких одиночеств», он также
окажется вне возможного противопоставления коммуникации и
не-коммуникации. Именно по сравнению с этой мерой одиночества,
мы, всё еще противопоставляющие одиночество неодиночеству,
«всего лишь гномы». Поэтому он хочет просто встречи. Если бы
Хайдеггер не верил в дружбу Ясперса, он вряд ли попросил бы
фрайбургскую Комиссию по чистке обратиться за отзывом о нем
именно к нему. Во всяком случае никого ближе этого философа в
1945 году у него не было. Ясперс бескомпромиссен в своем
стремлении к окончательному объяснению. Хайдеггер
бескомпромиссен в своем мышлении: комментирующий философ, он в процессе
максимально медленного перечитывания открывает в оригинале
то, что от него ускользало, то, что находилось за пределами
систематически передаваемого смысла. От своих студентов он
также ждет укорененного в открытой традиции слова – в этом
ауратический момент его лекционной работы. Он понимает
оральность принципиально отличным от Ясперса образом. Речь для него
– это нечто более обязательное, сложное, мучительно
подготавливаемое, чем конвенциональное письмо. Это своего рода
сверхписьмо. С одной стороны, он запрещает студентам зачитывать
заранее скомпонованные рефераты, а с другой – необязательно
импровизировать, демонстрируя «спонтанность». Он добивается
того, чтобы их речь укоренялась в принципиально незавершаемой
традиции, была полностью обязательной и полностью открытой.
Ясперс хорошо описывает впечатление от доклада его друга в
1929 году: «Столь понятному нам обоим я внимал в Ваших
словах, частью для меня чуждых, однако воспринимал это как
идентичное. Есть еще философствование!» (письмо 95). В этой лекции
Хайдеггером была воссоздана атмосфера личного общения,
когда чуждость слов не препятствует тому, что всего лишь
понятное воспринимается как идентичное; текст не в силах передать
это близкое к экстазу состояние. Но именно эту речь, по
Хайдеггеру, и надлежит записывать; при этом акт записи менее
значим, нежели вызов к жизни этого типа речи, создание точек, из
которых она может исходить. В их создании он видел свою
главную заслугу как преподавателя.

Оба философа чувствуют себя находящимися «на службе Великого». Но
если Ясперс просто истолковывает это Великое, его младший
коллега постоянно подтверждает его статус в качестве Великого,
аутентифицирует его. Своими анализами он постоянно вторгается
в интимную сферу Великого, отыскивая в ней то малое,
бесконечно малое, что делает его Великим. Его стихия – не
философские системы, не мысли, а то, в чем мысли никогда не могут
отразиться, чтобы просто узнать себя. Оба философа унижаются
перед Великим, чтобы еще увереннее возвыситься над
современным.. Они – довольно гордые «гномы», взбирающиеся на спину
такой традиции, с высоты которой гномами смотрятся скорее те,
кто их окружает. «Как и вы, я чувствую, что нахожусь на
службе Великого. И, как я формулирую это в одном месте, моя
философия желает стать органоном усвоения этого Великого и –не
больше» (письмо 110). Но пребывание в области великой
традиции, непосредственное общение с избранными умами, чувство того,
что ты «там был» выделяет гномов из среды профессоров
философии, к которой они принадлежат, как бы и не принадлежа .

Отличие Хайдеггера от Ясперса состоит в том, что для первого
philosophia perrenis не является целиком делом прошлого: акт
стирания пыли с манускриптов также крайне существенен. Хайдеггер
называет себя «галерейным смотрителем», который отвечает за
освещение выставленных на стенах шедевров : «…я существую в
роли галерейного смотрителя, в обязанности которого входит,
помимо всего прочего, следить за тем, чтобы шторы на окнах
были правильным образом прикрыты или задернуты – чтобы
немногие великие произведения традиции были более или менее
приемлемым образом освещены для случайно забредших посетителей. Не
имея [целостной] картины, я преподаю и занимаюсь только
историей философии, т.е. пытаюсь без оглядки на лекционное время
истолковать то, что мне кажется важным для того, чтобы
сделать философствование более подвижным» (письмо 109). В этом
отрывке важно буквально все: и «помимо всего прочего» (
значит смотритель отвечает не только за освещение, но и за многое
другое), и «немногие великие произведения» ( отбор их также
осуществляется смотрителем), «случайно зашедшие посетители»
(никто не в состоянии оценить работу скромного смотрителя,
фактически он приводит галерею в идеальный порядок для себя
самого, из чистого стремления к совершенству), и «сделать
философствование более подвижным» (неприметное приведение
архива в порядок, работа со светом и т.д. влияет на содержание
выставленного: это форма сотворчества и внесения решающих
изменений). Я не знаю другого текста Хайдеггера, где его
философская установка выражалась бы с такой классической
простотой, не теряя при этом ничего существенного. Приводить в
порядок, налаживать освещение значит не просто расставлять по
местам, которые предшествуют приведению в порядок, но, главное,
определять место, возобновлять традицию, создавая все новые
инструменты ее истолкования. Непрерывно меняя освещение,
развеску, отбор картин, выдающийся смотритель превратил то, что
до него считалось основой традиции в глубокую периферию, в
событие, которому еще предстоит случиться. Он отказался от
системосозидания на иных, принципиально отличных от
ясперсовских основаниях: для Ясперса – как впоследствии и для Мераба
Мамардашвили – системосозидание лишено смысла потому, что
оно полностью состоялось в традиции, для Хайдеггера же то
немногое, чему еще предстоит состояться , систематично
совершенно по-иному; все наши предвзятые представления бессильны
против этого завещанного будущему «иного». Дело мышления в его
работах – это то, что всегда еще предстоит открыть, но что
уже сейчас значительно менее законченно, чем та форма, в
которую оно отлилось изначально. Изначальное в понимании
Хайдеггера не обнаруживается в традиции в готовом виде: перечитывая,
его нужно мучительно создавать. Бесконечность и
незаконченность решающих фраз традиции не дает ему добраться до целого
произведения; Ясперс неоднократно упрекает его за увязания в
деталях, в то же время прекрасно понимая, что на его глазах
совершается нечто философски исключительно важное.

Все более разным становится отношение обоих философов к языку. По
мнению Ясперса, соответствие тому, что делает Хайдеггер
следует искать в «Азии». В ответ на азиатскую аналогию
фрайбургский философ рассказывает, как во время войны его студент,
китаец-христанин, переводил для него Лао Цзы; в результате он
понял, что это даже графически совершенно другой мир. Без
знания языка оригинала, заключает он, в эту традицию не
проникнуть. Хайдеггер вводит для себя запрет на работу с текстами,
которые он не может прочитать в оригинале, что для смотрителя
вполне естественно: смешно было бы годами размышлять о
системе наилучшего освещения…копий. В отличие от Ясперса,
буддизм, конфуцианство для него – закрытая книга, с которой он не
берется стирать пыль. Его ориентация в философии становится
все более текстуальной, даже микротекстуальной (в
современной философии ее продолжает деконструкция Жака Деррида).
Параллельно текстуализации в работе Хайдеггера все настойчивее
присутствует поэзис; он углубляется в такие глубины традиции,
где герменевтики уже недостаточно – в каких-то моментах
нужно быть демиургом, творить оригинал. Идея, мысль, система –
слова, которые он все менее может назвать своими: его
философия не делается на этом уровне, не обладает единством идеи,
мысли, системы. С традицией Хайдеггера прочно связывает то,
что извне воспринимается как лирика, необязательное
словотворчество. Но для знатоков его текстов это принципиально не
так: сам он как бы вообще ничего не создает, и им как медиумом
пользуется воплощенная в «доме бытия» сила традиции. Говоря,
он создает условия собственного говорения. Это для него,
видимо, и означает быть вне оппозиции
коммуникация/некоммуникация. Для такой философии ресурс одиночества, из которого она
рождается, никогда не бывает достаточным, его всегда
слишком мало. Это сущностное одиночество не имеет ничего общего со
здравосмысловым одиночеством, одиночеством как
не-коммуникацией.

Никакое трансцендентное, никакое молчание не существует при таком
подходе вне пространства языка, и здесь перед нами, в отличие
от Ясперса, радикальный имманентист, которому отделение
философской веры от откровения представляется явно
недостаточным.

«Редкое боевое содружество» 20-х годов распадается также потому, что
институт, внутри которого оно зародилось и который оно
стремилось преобразовать – я имею в виду университет – был не
без помощи Хайдеггера столь неудачно преобразован в
национал-социалистический период, что это впоследствии отбило охоту к
совершению других радикальных преобразований. К тому же
исчезло страстное отождествление с этим институтом. В 1937 году
нацисты увольняют Ясперса. «Я получил от Гитлера
восьмилетний отпуск, без которого я не разработал бы свою позднюю
философию и не приобрел бы знаний, нужных для написания истории
великих философов» – напишет он с грустным юмором
впоследствии, но в момент свершения это было воистину трагическое
событие _ ⁹. Ясперс так и не простил Хайдеггеру, что тот не
поддержал его – и Гуссерля, и многих других друзей – в то время.
В 1946 году на пять лет увольняют уже Хайдеггера, но и после
возвращения его отношение к университету никогда уже не
будет столь страстным, как в 20-е годы (вспомним как в письме
от 8 ноября 1927 года он желает Ясперсу «войти в семестр
воодушевленным и готовым к жертвам»); смотритель к тому времени
окончательно разочаровался в способности случайных
посетителей оценить нюансы освещения, которое он создал для избранных
шедевров галереи.

Ясперс предпринимает попытку объяснить поведение Хайдеггера в
1933-34 гг. и в последующие годы. Он сравнивает его с
«мечтательным мальчиком» («ein Knabe, der traeumt»), который в своей
невинности дал себя увлечь «зловещему», не перестававшему
затем, вопреки его воле и предвидению, нарастать и в нарастании
повлекшему непредсказуемые последствия. Хайдеггер с радостью
принимает этот образ, делая акцент на своей наивности и
неискушенности в узко понятом политическом; тем более, что и в
собственном объяснении в 1945 году он настаивал на полной
неискушенности в реальной политике из-за длительного пребывания
в высоких духовных сферах. Но и фрайбургской Комиссии, и
Ясперсу, который хранит у себя копию его «характеристики» на
Баумгартена, осталось не совсем ясным, почему столь
выдающемуся уму потребовалось так много времени, чтобы осознать это
банальное обстоятельство и почему до этого он действовал так,
как если бы с приходом национал-социализма небо опустилось
на землю и осуществились его самые смелые
духовно-политические грезы. В этом смысле «дело Хайдеггера» и для Лёвита, и
для Ясперса, и для Целана, и для Маркузе, и для многих других,
добивавшихся Слова от смотрителя галереи избранных
философских шедевров, есть также дело его философии; а ввиду той
значимости, которую последняя приобрела уже в то время, когда
фрайбургская Комиссия занималась этим делом (впоследствии
известность Хайдеггера только возрастала), и дело всей
философии (в той мере, в какой она – сколь угодно критически, т.е.
подлинно – наследует метафизике). «Мечтательный мальчик» не
совершил в конечном итоге ничего юридически наказуемого, а по
масштабам времени, которое post factum очень трудно понять,
в его предосудительных действиях не было ничего
уникального, а некоторые – хотя далеко не все – из них были
относительно умеренными. Величие этого дела (и Ясперс был первым, кто
это осознал и артикулировал) связано с величием традиции,
которой наследовал его бывший друг, и с соотношением в ее
рамках жизни и текста как не независимо друг от друга
существующих, а сущностно взаимопереплетенных. На карту в деле
Хайдеггера была поставлена изначальная существенность этой связи;
именно она в его случае патетически распадается. Если бы этот
философ, подобно Ясперсу, эволюционировал в либеральном
направлении и отказался бы от «веймарских тем» ( от критики
техники как эманации существа метафизики, от констатации
наступления бездуховности в результате технического захвата сущего,
от культа подлинности, в рамках которого пересекаются
философия и жизнь и т.д.), растворилась бы и значительная часть
его «дела». Я называю эти темы «веймарскими» потому, что в
период с 1918 года до 1933 года они в разных формах
варьировались в работах очень большого числа авторов, далеко не все из
которых примкнули к национал-социализму. Не является
исключением не только предлагаемая читателю переписка, но и
«Духовная ситуация времени» (1931) Ясперса и общая тональность
других его работ того периода. Но Ясперс, дело на которого, как
мы знаем, никогда не было заведено, отказался от этих тем
молчаливо, не придавая отказу форму «поворота». В результате
его философия доходит до нас в форме кажущегося монолита, по
которому проходит невидимая для автора трещина. В отличие
от него Хайдеггер не только не отказался от «веймарских тем»,
но радикализовал многие из них, придав им еще более
сущностную, недоступную политическим манипуляциям форму. С доселе
невиданной систематичностью он размежевался с «волей к
власти» как волей к воле в философии Ницше ( через двухтомник его
лекций о Ницше, читавшихся во второй половине 30-х годов,
проходит водораздел между ницшеанством Фуко-Делеза и
деконструкцией Деррида, важнейший для послевоенной европейской
философии) и нашел в гимнах Гельдерлина кайрос – наиболее
благоприятный момент – подлинного философствования. Из этого нового
места мышления он обращается к Ясперсу после войны, видимо,
прекрасно понимая, что в философии его корреспондента также
произошли существенные изменения, но, во-первых, в
противоположном направлении, а во-вторых, произошли как нечто само
собой разумеющееся, в неправомерной презумпции сохраняющейся
непрерывности. В презрении Хайдеггера к банальной фактичности
сквозит не простое запирательство, а сознание невозможности
пока еще сказать о ней из нового места мышления. Он
откладывает разговор на бесконечно долгое время. Он уверен, что
«большая глупость» (die grosse Dummheit) времени ректорства и
последовавшее «опьянение властью» (Machtrausch) стали
возможны по причине того, что тогда он еще не думал достаточно
радикально, не совершил достаточного числа «познавательных
поступков»; теперь, когда нужные поступки совершены, о повторении
не может быть и речи. После войны Хайдеггера обрекли на
одиночество победители, но еще раньше он сам принял другое,
сущностное одиночество как дар.

Окончание следует.

Примечания

1. Статья Ричарда Рорти «Еще один возможный мир» была опубликована в
сборнике «Философия Мартина Хайдеггера и современность»,
Москва, «Наука», 1991, с. 133-137.

2. R/ Safranski. Ein Meister aus Deutschland. Heidegger und seine
Zeit, Frankfurt am Main, Fischer , 1998, S/ 290.

3. H/ Ott. Martin Heidegger. Unterwegs zu seiner Biographie,
Frankfurt/ New York, Campus Verlag, 12992, S. 149.

4. Ibid.,S.191.

5. Ibid., S.310.

6. Safranski…S.301.

7. Ibid., S.351.

8. K/Jaspers. Was ist Philosophie? Ein Lesebuch, Muenchen, Piper &
Co. Verlag, 1975, S. 28.

9. Ibid., S/27/