Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

3. Сон о Баку (16 июня 2000 года).

«Отправляюсь поездом в Ленинград, но после глубокого сна оказываюсь
в непонятном месте. Сплю прямо в пиджаке и сразу нащупываю бумажник.
Он, слава Богу, цел.

Выйдя из поезда, читаю надпись на остановке; по шрифту и названиям
станций понимаю, что попал в Баку. Это был поезд Москва-Баку через
Ленинград, и я проспал до конечной остановки.

Иду покупать билет на самолет в Ленинград. Аэровокзал – здание
в сталинском стиле с входами в виде порталов с орнаментами – охраняется,
но меня пропускают.

Выходя, не могу найти нужный портал. За одними дверями идет репетиция
огромного женского хора (поют народную песню), за другими – девочки
из детсадов выстраиваются в геометрические фигуры.

Наконец, нахожу выход и оказываюсь на свежем воздухе. Мысли о
билете улетучиваются. Будущее меня совсем не интересует».

Интерпретация.

После сна во сне я вместо Ленинграда просыпаюсь в незнакомом месте,
которое оказывается Баку. Первый жест после пробуждения – лихорадочное
нащупывание бумажника в кармане пиджака. Я никогда не был в Баку;
маршрут Москва-Ленинград-Баку, проложенный сном, также никогда
не существовал. Аэровокзал с порталами, украшенными орнаментами
в помпезном сталинском стиле, напоминает один из многочисленных
павильонов ВДНХ. Наличие охраны – очередной знак репрессивности
(в здание нельзя войти просто так).

Войдя в здание, я вместо того, чтобы купить билет, начинаю сразу
искать выход и открываю одни массивные двери за другими. Оказывается,
это никакой не вокзал, а что-то вроде Дома культуры, в котором
идут репетиции перед праздничным концертом. Во сне это воспринимается
естественно, мысли о билете улетучиваются сами собой; остается
единственное желание – найти выход. Найдя выход, я вообще перестаю
интересоваться будущим. Ленинграда давно не существует, Баку –
столица другой страны. Сталинская атрибутика в очередной раз оказывается
безоружной перед вечным настоящим сна.

Я выхожу из «аэровокзала» в настоящее, из которого нельзя уехать.

Любопытно, что в этом сне нет ни одного действующего лица, имеющего
сколько-нибудь опознаваемый облик, ничего кроме анонимных групп
охранников, поющих женщин, танцующих девочек.

Ленинград – мой родной город. Мое желание попасть туда понятно,
как и сожаление о том, что я проспал нужную станцию (воображаемое).
Москва – город, в котором я давно живу; логично отнести его к
порядку символического. Баку, в котором я никогда не был почему-то
ассоциируется у меня – кстати, не у меня одного – с советским
прошлым (это еще один вид воображаемого). Возвратиться из Баку
в Ленинград нельзя, потому что этот город больше не существует,
его имя означает несуществование. Хотя Баку, судя по «аэровокзалу»,
продолжает жить в советском стиле с Домами культуры и праздничными
концертами, я , оказавшись внутри, будучи «пропущен охраной»,
только и думаю о том, как выйти из этого здания: ни о каком участии
в советских ритуалах нет и речи. (Они прекрасны в воображении,
но их реальность травматична, я не хочу к ней возвращаться).

Ностальгия оказывается ностальгией по ностальгии, для которой
самое ужасное – реализация предмета ностальгии с его травматическим
ядром. В воображаемом сохраняется пульсирующая точка реального,
которая не перестает отпугивать и привлекать, привлекать и отпугивать.
Сон приравнивает Ленинград и Баку по признаку их несущестсвования.
Мысль о билете улетучивается потому, что уезжать некуда, а поэтому
некуда и возвращаться. Не случайно первый жест после пробуждения
в Баку – нащупывание бумажника (выступающего символом финансовой
безопасности). Но никакие деньги не могут обеспечить возвращение
в СССР, а помпезных сталинских зданий в Москве больше, чем в любом
другом городе мира и, уж конечно, больше, чем в Баку.

По Фрейду, сон всегда реализует скрытое от сновидящего желание,
т.е. фактически любой сон разыгрывает – пусть иногда в смягченной
форме – один и тот же невротический сценарий. Поэтому во сне на
сон нельзя посмотреть со стороны. Что вообще значит реализация
бессознательного желания? Как такое желание может быть реализовано?
Разве оно не обречено до бесконечности возобновляться как раз
в точке предполагаемого осуществления?

Во сне о Баку не реализуется ни желание купить билет в Ленинград,
ни желание побывать в «советском» Баку, но вместо фрустрации в
конце я испытываю скорее чувство облегчения.

Фрейд объяснил бы это тем, что заявленные желания не подлинные,
т.е. не бессознательные, а за их спиной незаметно осуществляется
«мысль», стоящая за пределами явного содержания сна, даже переворачивающая
его: я не хочу возвращаться и инсценирую возвращение, чтобы выявить
травматическую точку, такое возвращение исключающую. То, чего
я сознательно желаю, на самом деле вызывает у меня ужа: больше
всего я не хочу именно этого. Чувство облегчения в финале («на
свежем воздухе») закономерно: реальное желание невыносимее любой
реальности, поэтому неотъезд воспринимается как освобождение.

4. Сон о юбилее Лужкова ( 25 августа 2000 года)

«На юбилее Лужкова увешанным орденами генералам показывают фильм
о подвигах юбиляра. Потом я объясняю маршалу, что молодежь, в
отличие от старшего поколения, никогда не ругает советское время.
Маршал успокаивается.

Мы то ли одеваемся, то ли раздеваемся в сауне. У каждого своя
кабинка. Евгений Киселев протягивает мне вешалку с просьбой не
рассказывать, в каком элитном месте мы находимся. Но я достаю
свою вешалку. Вижу еще несколько знакомых лиц.

Чувствую ото всех этих «экспертов» странное отчуждение – это не
моя компания».

Интерпретация.

Советский материал сновидений всегда условен; возможности символизации
во сне так велики, что «советскость» в нем заменима и в принципе
обратима. Но она вовсе не случайна, ее нельзя заменить чем угодно.

Я рассказываю маршалу о том, что молодежь не ругает советское
время с целью успокоить его. Но молодежь не ругает это время не
потому, что оно ей близко, а, напротив, потому что оно ей безразлично.
Я «забываю» сказать об этом маршалу. Генералы присутствуют на
юбилее такой знаковой фигуры, как мэр Москвы, Юрий Лужков, один
из самых «востребованных» в постсоветские годы людей. Даже, если
они об этом не подозревают, их присутствие на этом торжестве глубоко
двусмысленно и доказывает, что они являются такой же частью нового
времени, как и мэр, и вовсе не так наивны, как хотят казаться
(т.е. повторяется та же ситуация, что и с космонавтом Леоновым:
я принимаю его за образцового советского человека, каким сам не
являюсь, а он оказывается «приватизатором»).

В эпизоде в сауне известный телеведущий Евгений Киселев просит
не рассказывать, «в каком элитном месте мы находимся». Просьба
о сохранении тайны, связанной с уровнем потребления, типична для
новых богатых, независимо от того, является их публичная риторика
(как в случае Киселева) демократической или нет. Обеспеченные
люди не хотят раздражать большинство куда более бедных сограждан.
Отказ принять вешалку говорит о несогласии с этой логикой. Я не
хочу хранить тайны представителей круга, к которому не принадлежу.
Тайны, которые они вынуждены хранить, морально весьма обременительны
и меняют всю их жизнь, особенно если противоречат их публичной
фразеологии.

Что связывает два эпизода сна? Если маршалу важно, чтобы другие
(молодежь) любили советское время, хотя сам он к нему уже в полной
мере не принадлежит (доказательство: присутствие на юбилее Лужкова),
новой элите важно другое: чтобы сохранялся зазор между ее публичной
риторикой и бытом (эта секретность роднит ее с советским периодом,
который она открыто критикует).

Слова «это не моя компания» свидетельствуют о желании (возможно
нереализуемом) быть ближе к генералам, которые поверхностно вписались
в нынешнее время, чем к экспертам, которые вписались в него куда
более глубоко. Старая элита оказывается мне эмоционально ближе
новой, хотя (а, скорее всего, именно потому что) последняя говорит
примерно то же, что и я сам (неслучайно я оказываюсь с «экспертами»
в одной сауне).

5. Сон о советских орденах ( 15 февраля 2001 года).

«На набережной под мостом ищу красивые камни. Моя жена, Анна Альчук,
показывает на камни, но я с трудом их нахожу. Вдруг рядом с камнем
вижу ржавый орден Суворова, поднимаю его, рассматриваю. Рядом
два ордена Ленина в более хорошем состоянии и еще какой-то орден.
Натыкаюсь на старые орденские книжки, думаю, имена на них еще
можно разобрать, хотя они немного отсырели.

Вдоль всей набережной, в нескольких метрах друг от друга, лежат
кипы красных книг.

Найден огромный «клад» сталинских времен. Он ценный и вместе с
тем это просто хлам, в котором мы роемся по привычке».

Интерпретация

Действие этого сна проходит на набережной, похожей на набережную
вдоль реки Везер в Бремене. В выходные дни там собирались продавцы
подержанных вещей. Ярмарка вытягивалась вдоль реки на большое
расстояние; товары часто раскладывались кучками прямо на брусчатке
(как в конце сна лежат кипы красных книг).

Сначала я принимаю ордена и орденские книжки за настоящий «клад»;
находка представляется огромной удачей, необъяснимым везением.
Но постепенно понимаю, что это – часть гигантской ярмарки-распродажи.
То, что представлялось очень ценным как воспоминание, в изменившемся
контексте оказывается обычным хламом. Пока я считаю находку «кладом»,
я четко вижу ордена, оцениваю их состояние, пытаюсь разобрать
имена в орденских книжках. Но панорама одинаковых красных книг,
кипами лежащих вдоль всей набережной, заставляет по-иному посмотреть
на все это: клад является частью ярмарки-распродажи.

Сон начинается со сбора камней. Мы с женой часами собирали красивые
камни и ракушки в Коктебеле и в Дербенте (на берегу Каспия).

Как и другие сны о СССР, этот сон имеет двухчастную структуру:
1) попытка поверить в возможность возвращения советских ценностей,
эйфорический момент отождествления с прошлым (в данном случае
это ордена и орденские книжки); 2) девальвация этих ценностей
и фрустрация. «Клад» оказывается распродажей, вернуться в прошлое
нельзя, но в каком-то более глубоком смысле мы из него никогда
не выходили.

Труднее всего – просто собирать камни. Именно отвлекаясь от этого
занятия, я вижу первый ржавый орден, и запускается механизм отождествления/фрустрации,
характерный для всех снов о советском времени.

Общую структуру этих снов можно описать так: вначале возвращение
в СССР представляется реализованной возможностью; потом оказывается,
что через нее реализуется нечто другое; это другое является нереализуемым,
так как состоит из сколлажированных фрагментов разных времен (изначален
именно этот коллаж). Прошлое заблокировано в реализованном/нереализуемом
на очень глубоком уровне, нет никакой возможности изъять его оттуда.
Терапевтическая ценность снов об СССР сомнительна. Инсценируемый
в них конфликт между воображаемым прошлым (Сталин, Баку, космонавт
Леонов, ржавые ордена и т.д.) и вечным настоящим, которое и есть
реальное самого желания, не только не разрешается, но постоянно
обрастает новыми деталями, проявляет тенденцию к нарастанию. В
последнем по времени сне о Сталине работа инстанции цензуры достигает
такого совершенства, что обрекает его на дурную повторяемость;
такой сон грозит разрушить малейшая незапланированная деталь.
Мотив десублимации отсутствует в этом сне как отдельная тема,
он является сопровождением всего сна, его фоном (этот мотив и
запускает механизм дурной повторяемости, поедания все новых гор
пирожных). В других снах изначальность компромисса с вечным настоящим,
закамуфлированным под прошлое, проводится как самостоятельная
и даже основная (как в сне о приватизации космических объектов)
тема. Этот невозможный (из-за абсолютного приоритета вечного настоящего)
компромисс является вовсе не результатом, а необходимым условием
воображаемого путешествия во времени. СССР остается родиной снов
при условии его переноса в вечное настоящее; именно фальсификация
заставляет его казаться аутентичным. Это настоящее охватывает
собой прошлое, настоящее и будущее: в нем присутствуют СССР и
«приватизация» СССР, коллективная идентичность и разрушение коллективной
идентичности, желание возвращения в прошлое и его необходимая
фрустрация, а также желание невозможности возвращения («реализуется»
всегда это последнее скрытое желание). Все явно сформулированные
желания логикой сна обрекаются на фрустрацию, они нереализуемы
принципиально. Только разрушая СССР, мы действуем как настоящие
советские люди: деструкция – не инородное тело, а единственная
аутентичная форма существования советского в настоящем за пределами
прошлого, настоящего и будущего. Все фигуры сновидения всегда-уже
участвуют в этом деле. Поэтому все, казалось бы, более «аутентичные»
лики советского (аэровокзал в Баку, советские ордена, космонавт
Леонов до его метаморфозы и т.д.), к лицезрению которых мы якобы
стремимся, в момент встречи неизменно отпугивают сновидящего,
обращают его в бегство. Момент кажущейся материализации аутентично-советского
совпадает с его полным обесцениванием, осознанием его «мусорности»,
невозможности, ненужности. На самом деле мы желаем невозможности
желать, и сны услужливо инсценируют нам именно ее.

Записываются, естественно, не «сами» сны, а лишь то в них, что
мы можем позволить себе записать; прореживание снов в процессе
записи столь же изначально, как и сам акт сновидения. Если большинство
проанализированных Фрейдом сновидений реализуют невротический
сценарий (его компоненты: материнский треугольник вытеснен эдиповым,
большое значение имеют семейные отношения, детство, профессиональная
реализация и другие атрибуты приватности), то сны об СССР развиваются
по психотической логике, т.е. по логике желания, для которого
травма является нормальным состоянием, которое функционирует исключительно
будучи травмированным. Путь этого типа желания к невротической
«нормальности» заблокирован непреодоленным материнским треугольником,
который, бесконечно разрастаясь, не становится эдиповым треугольником
, не уступает авторитет Имени Отца и тем самым не создает пространства
частной жизни. Психотическое желание или брутально фрустрируется,
или реализуется прямо, не подвергаясь сложной символизации (пример:
большое число в постсоветских сновидениях откровенно сексуальных
сцен, которые сами сновидящие считают «порнографическими»).

Осенью 1997 года в городе Маннгейме состоялась конференция, посвященная
творчеству Владимира Сорокина. Во время одной из совместных прогулок
Игорь Смирнов сказал мне, что Сталин – несмотря на общепринятое
мнение о его «неотесанности» – был очень образованным человеком,
в частности, хорошо знал древне-греческий язык. Я поинтересовался,
есть ли какие-то документальные свидетельства в пользу такого
предположения.

Прямых свидетельств не было, но была сильная априорная уверенность,
логика которой чем-то напоминает логику снов. Если бы Сталин,
склонившийся над оригиналом «Метафизики» Аристотеля, – подумалось
мне тогда – приснился Борису Гройсу, или Игорю Смирнову, или мне,
факт такого сновидения обладал бы, как минимум, не меньшей убедительностью,
чем отсутствующее свидетельство.

Так возникла идея написать этот текст.

Москва, 9-14 апреля 2001 г.