Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Во время своего пребывания в СССР в 1936 году Андре Жид не уставал
удивляться тому, как много ликующих лиц окружало его. Да и сам
писатель никогда не смеялся так задорно и часто, как на фотографиях,
сделанных в стране коммунистической утопии. Это осталось для Жида
загадкой. Ведь для ликования не было никаких внешних причин: советские
люди были плохо одеты, ничего не знали о внешнем мире, находились
во власти идеологических стереотипов самого низкого пошиба, гомосексуалистов
преследовали как преступников, культ Сталина достиг эпических
размеров и т.д. и т.п.

Логическая ошибка Жида заключалась в том, что он расшифровал ликование
как противоположность страха, высшее проявление немотивированной
радости – на самом деле он столкнулся к крайним проявлением ужаса,
возникшим в условиях Террора. Именно ужас дает санкцию на нечто
похожее на счастье, делает его имитацию неизбежной. Императив
террора: «Попробуй не ликовать и ты умрешь». Мускулатура лица
советского человека была политически нагруженной и принадлежала
не ее обладателю, а партии, которая отбраковывала нежелательные
выражения как свидетельства отклонения от своей генеральной линии.

В нынешней Москве, напротив, преобладают мрачные, озабоченные
лица. Масс-медиа постоянно твердят о том, что Россия переживает
чрезвычайно трудный период, что многие фрустрированы, страдают
от депрессии и пр. Конечно, это не значит, что дела в стране обстоят
хуже, чем в сталинский период. Просто центральная власть утратила
контроль над выражениями лиц своих граждан, и на них стало прочитываться
то, что люди действительно переживают, а не то, что им предписывается
переживать. Какой бы мрачной ни казалась гамма отражающихся на
лицах нынешних россиян эмоций, у них есть одно явное преимущество
перед поколением их дедов: эти эмоции проявляются свободно, их
не «спускают сверху», как это делалось при Сталине.

Русская литература последних лет буквально одержима темой галлюцинаций,
наркотиков и различных видов «искусственного рая». Еще в конце
80-х годов члены группы Медицинская Герменевтика стали массированно
употреблять слова «психоделика» и «галлюциноз». В рамках их художественной
практики эти технические термины фиксировали ситуацию неразличения
между согласованной реальностью и любыми потенциальными мирами,
между тем, что случилось и тем, что еще только может случиться.
В пьесе В. Сорокина “Dostoevsky-trip” наркотическая метафора используется
для критики классической русской литературы (на примере непроизвольного
разыгрывания группой наркоманов монументальной сцены в квартире
Настасьи Филлиповны из романа «Идиот»), которая, будучи своеобразным
галлюциногенным препаратом, тщетно претендовала на изменение мира.
В романах Пелевина прием галлюционогенных веществ и переживание
состояний «сверхсознания» является частью сложной квазибуддийской
проповеди, самым доступным из несовершенных способов преодоления
мира.

Постепенно использование галлюционоза как части художественной,
литературной или религиозной метафоры стало вытесняться обычной
наркоманской литературой с рецептами приготовления препаратов
и банальной поэтизацией следующего за их употреблением галлюциногенного
опыта.

Советский период (не считая короткого кокаинового эпизода в 20-е
годы) прошел под знаком массированного употребления алкоголя.
Пьянство было распространено так широко и, главное, так эффективно
способствовало образованию коллективных тел востребованного тогда,
квазидеревенского, братского типа, что периодически повторявшиеся
попытки бороться с его «крайностями» ни к чему не приводили. За
последние пятнадцать лет алкоголизм потерял значительную долю
своей социальной эффективности, его потеснили новые галлюциногены
(эфедрин, первитин, гашиш, героин, кокаин, псиллоцибин и пр.).

Если ликующие коллективные тела были продуктами и одновременно
носителями террора, то галлюцинации достаются в удел коллективным
телам эпохи распада террористического государства. За ликованием
стоял традиционный способ воспроизведения братства, замыкающийся
на алкоголь (лишь в виде редкого исключения непьющий человек мог
сделать партийную или военную карьеру в советский период). На
новом витке модернизации России, начавшемся в середине 80-х годов
антиалкогольной компанией, спиртные напитки, прежде всего водка,
перестали обеспечивать социальную компенсированность, хотя ими
по-прежнему «увлекаются» наименее урбанизованные слои общества,
образующие коммунистический электорат. С алкоголизмом уже не ассоциируется
социальный успех.

Сравнивая западную литературу о наркотиках (тексты де Квинси,
Бодлера, Хаксли, Берроуза, Кастанеды и многих других) с постсоветскими
текстами аналогичного содержания, нельзя не отметить, что у постсоветских
авторов в высшей степени присутствует сознание галлюциногенного
характера самой социальности, не уступающей в этом отношении
наркотическому опыту в узком смысле слова. Поскольку реальность
воспринимается российскими авторами как не менее, а зачастую более
бредовая, чем пригрезившиеся искусственные миры, эту литературу
можно назвать литературой невозвращения (если под местом возвращения
понимается нечто качественно более стабильное и предсказуемое,
чем греза или фантом). Если для ликующих коллективных тел смерть
индивида является, как писал Бахтин в книге о Рабле, всего лишь
незначимым эпизодом, то галлюцинирующие коллективные тела постсоветского
типа стремятся осуществить смерть уже при жизни. «Торчок [т.е.
наркоман – М.Р.], – читаем в романе «Низший пилотаж», – за годы
широк [ внутривенного введения наркотиков – М.Р.] имеет такой
мощный опыт откидывания копыт, что переход из живого состояния
в мертвое мало что для него значит. И в загробном мире он найдет,
чем втереться [т.е. уколоться – М.Р.]» _ ¹.
Галлюцинирующая индивидуальность имеет все черты приватизированного
коллективного тела. Так как каждая из таких эмбриональных индивидуальностей
претендует дублировать в себе весь мир и для Другого места в нем
просто не остается, самым популярным словом современного русского
языка стало слово «выживание». Все не столько выживают сами, сколько
стараются выжить из своего недавно приватизированного мирка всех
возможных других. В результате известная фраза Сартра «я – это
другой» становится истинной буквально и приобретает зловещий оттенок:
я могу сохранить свою суверенность, лишь поглотив другого, создав
мир, в котором отсутствует сама идея договора (о таком мире по
свежим следам Террора Великой Французской революции грезил еще
маркиз де Сад).

Ликование предполагало полную подконтрольность социальности, репрессивному
«мы»; наказание, как правило, предшествовало проступку, было превентивным.
Трансформировать такие социальные отношения в рыночные, основанные
на опосредовании, договоре и развитой индивидуальности, оказалось
невозможным. Но столь же невозможно и сохранить их в прежнем виде.
Государство сняло с себя значительную часть обязательств перед
гражданами и стало, приватизировав общественный интерес, самым
сильным частным игроком. Несоединимое временно соединилось, образовался
неустойчивый синтез привычной репрессивности и демократии, пока
больше похожей на анархию. В результате все стало казаться галлюцинацией.
Социальные связи, раньше центрировавшиеся вокруг репрессивных
институтов во главе с КПСС, подверглись эрозии, а на их месте
не возникло ничего стабильного и предсказуемого. Новые коллективные
тела крайне фрагментированы; их потуги воспроизводить репрессивность
предшествующего периода воспринимаются скорее как пародия. Иллюзорной
кажется реальность самих социальных институтов. Этот галлюциноз
до галлюциноза, до всякого потребления препаратов можно назвать
основным фактором постсоветской жизни. Употребляя наркотики, люди
перебегают из одного бреда в другой, и им некуда возвратиться
-– поскольку в глубоком смысле им также некуда бежать. Эту ситуацию
постоянно воспроизводят уже упоминавшиеся авторы – Сорокин, Пелевин,
Пепперштейн. Отколовшиеся от советского коллективного тела личности
тут же раздувают себя до размеров коллектива и начинают оспаривать
у других точно таких же эмбриональных личностей их право на существование.
При этом до августа 1998 года доминировал наивный оптимизм, основанная
на исторической неопытности вера в то, что в России все протекает
так же, как везде, что происходящее и есть капитализм и что наиболее
удачливых хищников с распростертыми объятиями примут на Западе.
События августа 1998 года положили конец этим ожиданиям. Если
старые советские элиты вынуждены были есть свои пайки за забором
и спать на кроватях с бирками «Управление делами ЦК КПСС», то
новые богатые (а часто это одни и те же люди) также не приобрели
легального статуса, хотя сам акт присвоения «общенародной» собственности
выглядел крайне агрессивно и способствовал обнищанию миллионов
их сограждан. Даже самые агрессивные индивиды – ненадежная опора
коллективных тел; в конечном счете они стараются придать себе
хоть какой-то признанный легальный статус. В данный момент они
снова ищут его в советском прошлом, но эти поиски не имеют ничего
общего с возвращением к советским временам: даже если такого возврата
в России сейчас хотят очень многие, осуществить его не может никто.
В одну и ту же реку не входят дважды.

В этот период начинает стираться грань между интеллектуальной
и бульварной литературой, идет игра на понижение акций культуры.
Если галлюциногенная тема зарождается в позднесоветский период
как одна из тем внутри интеллектуально ориентированной, экспериментальной
литературы и искусства, то после августа 1998 года к ним пытаются
приравнять литературу, единственной целью которой является репрезентация
и поэтизация наркоманского опыта изнутри. Возьму в качестве примера
недавно выпущенную издательством Ad Marginem книгу Баяна Ширянова
«Низший пилотаж». В ней все эпизоды развиваются по одному сценарию:
наркоманы ищут рецепты, отоваривают их в аптеках, варят на квартире
«винт» [кустарный первитин – М.Р.], вводят его себе внутривенно
и начинают галлюцинировать, соединяясь с миром (приручая летучих
мышей, перенося свои фантазмы на телеэкран или журнальную картинку
и бесконечно совокупляясь). После каждого эпизода наркоманы приходят
в себя и начинают все сначала. При этом зависимость от препарата,
естественно, имеет тенденцию возрастать. В книгах подобных ширяновской
поражает прежде всего колоссальная недооценка человеческих возможностей,
в частности, способности людей вызывать к жизни виртуальные миры
без применения препаратов, путем изменения собственного сознания.
Автор «Низшего пилотажа» воспевает зависимость своих героев от
вещества, их социальную и моральную деградацию, грубейшие проявления
вожделения как высшее достижение. Ненавистной социальности противопоставляется
вожделенная наркореальность, «кайф», достижимый, как уверяет автор,
исключительно с помощью наркотика. «Без них [т.е. наркотиков –
М.Р.] , – с апломбом уверяет Ширянов, – ничего не случается, потому
что случиться не может принципиально» _ ².
По сути это религиозное утверждение, превращающее наркоманов в
праведников, вступающих в борьбу с принципом реальности. Но в
социальной реальности выписываются рецепты, которые наркоман ищет
на помойках, производятся вещества, которые он потребляет, и циркулируют
деньги, в которых он постоянно нуждается. Освободиться от реальности
значит также освободиться от всего этого, а как это сделать, автор,
конечно, не объясняет, так как не знает сам. Наркоман для Ширянова
– не больной, а избранник со своей «миссией», и, даже если он
сажает на шприц случайных людей, автор тут же выдает ему индульгенцию:
ведь для достижения «высшего состояния» оправданы любые средства.
Если в предшествовавшей литературе галлюцинирование было одной
из многих практик, позволяющих создать дистанцию от мира здравого
смысла (в постсоветских условиях этот мир сам по себе подорван
изнутри), то грубо-материалистический романтизм Ширянова усматривает
в наркоманском опыте единственное средство преодоления скуки окружающего.
При этом наркоманская литература не видит галлюциногенный аспект
самой реальности, ошибочно считая ее просто реальной. Поэтому
выход в искусственные миры, сколь бы убогими они ни были, представляется
подобным авторам абсолютной ценностью. Но реальность препарата,
в зависимость от которой попадает тело наркомана, является частью,
якобы, преодолеваемой с его помощью реальности, и таким образом
порочный круг замыкается.

Описываемый Ширяновым мир устроен на манер религиозного братства,
своеобразного ордена смертников, кладущих свои жизни на алтарь
благого дела. В чем же, спрашивается, его благость? К примеру,
наркоман смотрит в окно на сидящую на скамейке школьницу и в измененном
состоянии сознания вступает с ней в половые отношения (по сути
он воспроизводит внутри себя достаточно четкий образ, с которым
и соединяется). В результате он всего лишь узнает, что мир – в
том числе и девочка на скамейке – изначально является частью его
самого. Но почему он должен платить за это столь высокую цену?
Пока он набрасывается на первый попавшийся фрагмент чуть приоткрывшегося
мира, он не понимает – и не сохраняя присутствия не может понимать
– что совокупляется с пустотой, по отношению к которой его пафос
неуместен.

Когда галлюциноз является метафорой чего-то существенно большего,
чем он сам, одним из способов указать на это большее, мы имеем
дело с литературой, не утратившей социально-критическую функцию.
По сравнению с этой задачей наркоманская литература запутывается
в порождаемых ею порочных кругах и сохраняет лишь ценность свидетельства.
И хотя сама она буквально упоена обилием, якобы, открывающихся
ей возможностей, перед нами крайне приземленная словесность. Ее
экзальтация литературно совершенно не оправдана. В ней героизируется
банальный – и к тому же непродуктивный – жест защиты дезориентированных
людей от покинувшего их государства.

И еще одна уникальная особенность нынешней московской ситуации.
Книгу Ширянова выпустило издательство, специализирующееся на выпуске
интеллектуальной литературы (книг Фуко, Канетти, Хайдеггера, Деррида,
Делеза, работ московских концептуалистов, книг московских философов
и искусствоведов, в том числе и моих собственных). Владелец издательства
решил коммерциализовать и одновременно «революционизировать» свой
проект, хотя извне это скорее смотрится как его ликвидация и распродажа.
Издатель хочет польстить гипотетическому читательскому вкусу дискотечной
молодежи. За заявленным намерением коммерциализовать интеллектуальный
проект скрывается плохо отрефлексированное стремление поставить
на нем крест, приравняв дистанционное экспериментальное письмо
к простой констатации сложившейся ситуации.

В период ликования коллективные тела обладали максимальным деструктивным
потенциалом, который исчерпался в галлюциногенный период. Но это
лишь одна сторона дела. С другой стороны, решающий переход, точка,
за которой механизмы индивидуации уже нельзя остановить, по-прежнему
представляется наиболее пугающей. Ей предпочитается любая дереализация
мира. Западному наблюдателю трудно оценить болезненность этого
перехода, потому что в его стране он осуществлялся постепенно;
но изнутри еще недавно репрессивного, ориентированного на коллективистские
ценности общества он видится как крайне болезненный; оно предпочитает
ему любой другой выход, в том числе и связанный с деструкцией
унаследованных культурных институтов. Даже такой вариант кажется
более «щадящим». В такой период общество разрываемо настолько
разнообразными, несовместимыми между собой тенденциями, что это
парализует любой критический подход. Особенно явно это стало после
августа 1998 года, когда отпала необходимость в театрализации
капитализма, рассчитанной на привлечение западных кредитов.

Внешний мир больше не верит в право России на какой-то особый
путь; попытки новой власти коммерциализовать образ СССР как сверхдержавы
также трудно назвать удачными. Пока политтехнологи преуспели лишь
в превращении любой социальной критики в шоу для людей, чьи фантазии
более деструктивны, чем любое конвенциональное искусство. Практически
все актуальные писатели (в том числе в прошлом социально неприемлемые)
обслуживают сферу досуга: мир дереализуется в целью извлечения
политической прибыли. В период истощения коллективных тел часть
впервые получает возможность играть роль целого, реализовывать
свою претензию на исключительность и суверенность. Но окончательно
признать себя индивидом, опосредовать отношения с другими она
также пока не может. В личности, являющейся воплощением принципа
pars pro toto, можно в зависимости от ракурса видеть как проявление
крайне выродившегося коллективизма, так и признак зарождающегося,
пока еще зоологического индивидуализма. Мир, в котором действуют
подобные личности, несовместим со здравым смыслом, непревращаем
в представление. Перед советским прошлым они одновременно испытывают
ужас и чувство тотальной зависимости, и такая же гамма чувств
доминирует по отношению к западному миру. Пока эта ситуация не
будет ненасильственно разрешена, общество не может ни двигаться
вперед, ни отступить назад. Оно обречено галлюцинировать, жить
порождаемыми им же фантомами. Специфическим является в такой период
положение художника. Одно дело быть «проклятым поэтом» в относительно
стабильном обществе, но совершенно другое дело романтизировать,
как это делает Ширянов, наркотический опыт в обществе, и так находящемся
во власти энтропии, являющемся пока поверхностно организованной
анархией.

Пару дней назад я посетил выставку «Арт-Москва». Работы большинства
выставленных там художников я знаю давно, но один проект поразил
меня своим соответствием тому, о чем я пытался здесь написать.
Украинский фотограф Арсен Савадов выставил серию больших цветных
фотографий под названием «Книга мертвых». Это были постановочные
фотографии мужских, женских, детских трупов, большей частью нагие,
с патологоанатомическими швами вдоль туловища. Им открыли глаза,
придали так называемые «живописные» позы, посадили на стулья,
развернули друг к другу, создав мизансцены в стиле макабр. В центре
зала были для вящей убедительности свалены в кучу чемоданы, сумки,
белье, одежда и предметы обстановки, использованные фотографом.

Большинство обществ относится к телам умерших с почтительным ужасом.
А тут они были использованы как банальный театральный реквизит,
как будто факт их смерти не имел никакого значения, как если бы
они сами согласились позировать фотографу. Общество защищает мертвые
тела именно из-за их полной беззащитности, усматривая в злоупотреблении
ею покушение на достоинство всех своих членов (которым также предстоит
стать трупами). Заставляя мертвых изображать живых, художник предлагает
зрителю отождествиться со своей смертью уже сейчас, отрицая за
этим актом какую-либо интимность.

Но готов ли зритель, да и сам художник к столь радикальному жесту?
Едва ли. Любая трансгрессия переходит в акт купли-продажи, любая
беспрецедентность крайне архаична (в некоторых обществах трупы
даже поедались). Поэтому пророкам не рекомендуется увлекаться
собственным пророчеством, да они, кажется, этого и не делают.

–––––––––––––––––––––-

Примечания

1. Баян Ширянов, Низший пилотаж, Москва, Ad Marginem,
2001, с. 196.

2. Там же., с.7.

Май 2001 года.