Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Je me suis torche' le cul avec!

L.-F. C.

Сам же он безбожник и именно француз: манера, как он оскорбил,
животным, насекомым объявил врага, посмеялся над неудавшимся убийцей,
а потом склонился над его ранами, промыл, перевязал и главное
ушел героем, не обернувшись, – это чисто французский виц.

Rigolade!

Перефразируя, конечно, перефразируя автора дневников. А кого же
еще? И как же иначе?

Реалии дня сегодняшнего... la re'alite' d'aujourd'hui ... не позволено
называть своим именем никому... `a personne. Нам оставлены только
les symboles et les r^eves... знаки и сны! Единственная сфера,
что не регламентирована законами, n'atteint pas encore... пока...
пока еще не регламентирована!

За полосатые флаги снов не отправляют на Колыму, за образы дневных
видений не расстреливают на глазах у жены и детей. Пока еще. Пока
еще. Так говорил человек, родившийся и умерший в Париже. Он забыл,
он упустил из виду, что во сне и в бреду можно говорить. Петь,
бормотать и плакать!

Старик. Проклятый старик. Он никогда не называл себя писателем.
Хотя сочинил романов не меньше словоохотливого автора «Бедных
людей». Изредка солдатом. Кавалеристом. И постоянно, неизменно,
всегда – врачом. Docteur Детуш. С такой фамилией карьера педиатра
в России гарантирована. Но только не во Франции.

«Une des mes plus dures ivrognes... одна из самых горьких моих
пьяниц размахивала бутылкой над моей головой... puis sous le nez...
а потом тыкала в нос... здоровенной из-под красного... она была
взбешена, потому, что я велел ей de pas boire... больше не пить...
«Она может так погубить... pourrait tuer... свою маленькую дочь».

Ага! Значит не пить до блевотины, не жрать до усрачки, не трахаться
до отстегиванья ног. Значит вот как этот гад, понимает нерушимое
единство «свободы, равенства и братства». Мочи его, народ. Дави
покусившегося на то, за что отцы и деды мешками кровь проливали.
Смерть, предателю!

А вещички, мебелишку, подушки, вилки, то, да се, из тех же исходя
великих принципов, честно поделим. На кой они покойнику?

Она, конечно, не могла себе в этом отказать... тетя... elle s'e'tait
servie... прибрала к рукам три пары штор, шесть стульев и все
эмалированные кастрюли... pas qu'elle ait eu besoin de rien...
и не потому, что действительно нуждалась в них... фига там...
elle avait tout en double... у нее всего по два... по три... по
четыре... а просто не могла себе отказать... весь мир не мог...
tout le monde se servait... а она, при том, что я ее племянник,
разве рыжая... вообще ничего не взять в моем доме... нет, нет,
невозможно.

Вот так. Тоже, между прочим, чисто французский виц.

Dr^olerie.

Луи-Фердинанд Детуш был сделан из стопроцентного обывательского
мяса. Он родился в семье лавочников. Elle s'appelle Guillou, lui
Destouches... И был затем воспитан крытой, душной улицей мелких
хозяев – пассажем Choiseul. Где там звезда для поэтического сердца?
Какой из гвоздиков? Кто возникает, будто волшебник, пришелец из
другого мира, и совершает чудеса? Врач. Доктор. Только он. Им
обернуться – это и значит вознестись над головами всех, стать
выше вечно шипящих, но не поджаривающих ничего, ни кипятящих,
газовых рожков. Предел мечтаний отпрыска торговки и приказчика.

И он поднялся по этой лестнице. Луи-Фердинанд стал полубогом.
Лекарем. Кандидатом на занесенье в святцы. Да только кончились
они, былины, летописи высоких дел и жизнеописанья идеальных душ,
иссякли вместе с веком.

Девятнадцатым. В котором еврей – это жидок, а немец – бош. Война
условна и священна, а англичанин всегда чешет на свой хребет.
Но главное, алтын – это алтын, а четверть фунта масла стоит двадцать
пять сантимов. Все на своих местах. Мир пусть ужасен и не совершенен,
но понятен. И каждому свое и по делом.

Нет, не только музыка беспамятства, вальсы и польки бреда роднят,
двух ненормальных. Федора и Фердинанда.

Между тем... происходят во сне вещи совсем уже непостижимые. Мой
брат, например, умер пять лет назад. А я иногда вижу его во сне:
он принимает участие в моих делах, мы очень заинтересованы, а
между тем я ведь вполне, во все продолжение сна, знаю и помню,
что брат мой помер и схоронен.

Вообще-то соображаю я очень быстро... je saisis assez vite, но,
тут уж слишком все было неожиданно... кораблик... La Publique
и подле Ле Виган... Le Vigan, ковбой, gaucho... и с белой, длинной
бородой, moi, qui le croyais `a Buenos Aires!... ведь он же в
Аргентине... да еще эта Анита... Она-то где?

– Она там, на корабле... dedans... помощник кочегара... его-то
le soutier... ты помнишь?

– Non!

Не только лихорадка полудремы, сизые сумерки рассвета и сознания,
ставят знак равенства. Сам век! Внепространственная временная
связь!

Да, как же так! Что за чепуха. Один, как ядрышко, косточка персика,
внутри. Родился в 1821, а умер в 1881. Родная часть. Плоть от
плоти! А второй, которого мы младшим числим, он первый раз глаза
открыл, пискнул лишь только в 1894.

И этого достаточно. Вполне достаточно, чтобы навсегда остаться
там, в полях прекраснодушного столетия, в тех травах и дубравах,
в которых человек сам по себе, один, самостоятельная величина
и суть. Не часть колонны, строя, собранья полномочного, народонаселенья,
общественной формации и революционной массы.

Ведь девятнадцатый, покойный и красивый век не в календарные сроки
начался, не в календарные окончился. Открылся Ватерлоо и закрылся
Сараево. Ровно сто лет с четырнадцатого по четырнадцатый.

Je suis d'avant 14, entendue... понятно... и в этом весь фокус.

В год, когда сдвинулась земная кора, Арктика с Антарктикой махнулись
местами, а люди стали муравьями, Луи-Фердинанд уже был сложившимся,
не подлежащим перекройке индивидуумом. Молодой человек второй
год мотал свои кирасирский срок в двенадцатом полку, веселый доброволец,
бравый сухопутный сержант Детуш. В нарядах и походах зарабатывал
право на галстук, мягкую шляпу и гамаши.

Он сразу пришелся не ко двору новому времени. Не полюбился. Век
юный, двадцатый без долгих сомнений, колебаний попытался его и
всех ему подобных пришить, разделаться и точка. Но только искалечил,
изуродовал ночью во Фландрии шрапнелью.

Предупредил о не полном соответствии эпохе и толпе. Столетие оргвыводов.
Какие решенья и постановления ждали птеродактиля, птеранодона,
залетевшего, очнувшегося над четвертью, над третью, над серединой
его кровавой реки? В Москве в 1918, в Берлине в 1938, в Вашингтоне
в 1954? Звание – проклятая помесь лисы и свиньи? Печать немецкого,
английского, русского шпиона?

– Имя?

– Достоевский Федор Михайлович.

– Пол?

– Мужской.

– Происхождение?

– Из дворян.

Но счастливый мракобес, великодержавный шовинист, религиозный
фанатик остался в чудных палестинах поры философов и музыкантов.
А атеист, расист и мещанин оказался один на один с великими гуманистическими
ценностями, написанными спермой, кровью, и дерьмом.

On peut obtenir... можно приручить... tout d'un animal... любого
зверя лаской и пониманием... par la douceur et la raison, тогда
как величайший энтузиазм... de masses, самое неистовое буйство
толпы... des foules... почти всегда провоцируется, стимулируется,
достигается par la b^etise et la brutalite'... неизменно жестокостью
и тупостью. Автор «Преступления и наказания» не мог предвидеть
эту социальную проблему в своих творениях, особенно... surtout...
в столь деспотическом, всеобщем проявлении... Он мог позволить
себе... une raison d'^etre... быть «optimiste».

Перефразируя теперь уже сочинителя памфлетов. А кого же еще? Кого?
Последний писатель девятнадцатого века. Сразу за ним уже певец
убийства и самоубийства Гемингвей.

Значит лечить. Спасать, оживлять, поднимать, вдохновлять.

DOCTEUR LOUIS DESTOUCHES

MEDE'CINE' GE'NE'RALE

MALADIES DES ENFANTS

IER `A GAUCHE

Да, только это. Только одно. И будет мраморная мемориальная доска
на месте фанерки объявления. И клинику для бедных малолеток назовут
комичным именем подвижника-врача. И бюст поставят в парке и национальный
праздник учредят во всех бывших колониях и метрополии.

Так бы и вышло. Так бы и получилось, но есть ужасный порок у доктора
Детуша. Неисправимая, чудовищная патология. Он говорит во сне,
кричит, поет и плачет. Но что всего страшнее, он точно также,
как русский эпилептик, собрат и современник, записывает, в бреду
строчит, в потемках, задыхаясь перышком водит по бумаге, которая
фиксирует, навечно, навсегда прямую речь. Дикие, несвоевременные
мысли, образы негодные для глаз нового века, слова давно закопанной,
забытой, похороненной эпохи. Жуть и кошмар.

И тогда снова двадцатый открывает охоту на птерозавра ненормального.
Гениального поэта из мелких лавочников ищут с камнями и дрекольем.
Самые гуманные поймав, сажают в темный каземат. Самые ловкие растаскивают
вещи вонючки по домам.

Как он остался жив? Никто не знает. Но дверь в свою спальню закрыл,
перья и ручки выбросил. Бумагу сжег. Все. Точка.

A moi, la promenade! ... прогулка, ха!... но только не при свете
дня... j'ai dit... ночью, я же сказал... и не потому, что я боюсь
убийц... non!... вовсе нет, а что бы не видели... et d'un, d'abord...
всего важнее именно это... чтобы оставили в покое... в определенном
возрасте... после определенных испытаний выпавших на вашу долю...
vous desirez plus qu'une chose... хочется только одного... чтобы
забыли... а еще лучше... mieux meme: чтобы считали умершим!

Вот и славно. Вот и чудесно... И пойду! И пойду!

И ведь как, должно быть, хорошо смеялся про себя... как прибодрился
духом, и, пожалуй, всю ночь, может быть, провозился в нищей лачужке
какой-нибудь бедной ... родильницы.

Конечно!

– Наверное, мне лучше лечь... je m'allonge, Docteur?

– Allonge-vous madame Ni,cois!

Все мое со мной, je'ai apporte... инструменты, шприцы... вата,
бинты... пинцет...

– Все так же кровоточит, Docteur?

– Oh... Madame!... ну, нет... поменьше... tr`es tr`es peu!.. все
меньше и меньше.

– Et l'odeur,... но все же припахивает, Docteur?

– Все меньше и меньше... de moins en moins, madame!

Как хорошо. Как просто и так бы протянуть, дождаться дня собственного
успокоения. Да только не заплатит она... вот в чем дело!... и
доктор не попросит. Тогда как жить? Как бессребренику прокормить
себя, Лили, собак, кота, птиц, ежика?

Значит опять открыть окна и дверь. Пусть приходят покупатели снов.
Achille, Gertrut. Пусть слушают. А, может быть, в этом-то и есть
предназначение, жуткая ноша? Говорить не то, что ждут, а то, что
просит душа.

И опять они сходятся. И опять они об одном и том же. Только первый
со взором обращенным к небесному Спасителю, а второй к соседу
со стаканом в одной руке и тесаком в другой.

Вот усталый старичок, на миг оставив мать, берется за ребенка.
Принять не во что, пеленок нет, ни тряпки нет (бывает этакая бедность,
господа, клянусь вам, бывает, чистейший реализм – реализм, так
сказать, доходящий до фантастического), и вот праведный старичок
снял свой старенький вицмундирчик, снял с плеч рубашку и разрывает
ее на пеленки. Лицо его строгое и проникнутое.

Но мы нет, мы еще не приехали... n'y sommes pas encore... наш
поезд, наш вагон, качался, и шатался, и ходил из стороны в сторону...
et puis, zut! ... лишь бы доехать, лишь бы добраться... и тут
немка... la Fraulein... меня просит подойти к ним... и я иду с
ней... и вижу, вижу... je vois... одна из женщин... qui souffre...
в муках... все понятно, это первые схватки... никакой истерики
или комедии ломливой дамочки... простая женщина, беженка из Мемеля...
и первородка... je touche... я пальпирую... mais sans gants!...
без перчаток!... какое невиданное унижение для нас обоих... немытыми
руками... ужас... воды уже отошли и плод не меньше пятидесяти
сантиметров... да еще первородка... une primipare... и тут я...
toute de suite... предлагаю... конечно... je propose... вот-вот
остановиться поезд... наша станция... Siegmaringen... мы возьмем
ее... avec nous... она родит... здесь есть классная комната, превращенная
в родовую палату... утром... и я отправлю ее, потому... ее отвезут
к своим, беженку из Мемеля... в Констанц... une fois accouchee...
и нужно, только нужно... il faudraiti... среди этой ночи... qu'on
m'aide... чтобы кто-то помог, только помог мне... ее довести,
донести до школы... jusqu'a l'Ecole d'Agriculture...

И доктор вправе верить, потому, что уже на нем сбылось: «Исполнил
я, исполнит и другой; чем я лучше другого?» – подкрепляет он себя
аргументом.

Еще один чисто французский виц. И tr`es marrant.

А когда его спросили, старого доктора, а где ваши рукописи, где
книги? Что он ответил? Что он сказал? Великий лирик. Автор ужасающих
и просветляющих книг. Гаркнул просто и четко на весь плац. По-солдатски.
Как врач, хирург и акушер, который знает смысл и назначение бумаги.
Я ими задницу подтер. Je me suis torche' le cul avec!

Имел право. Общечеловек из умершего века.

2002