Жизнь как есть

ГдЬ молодой человЬкъ, который потерялъ эту книгу? Кто эта молодая
дама, которая говоритъ съ вашимъ отцомъ? Знаете ли вы купца,
который вчера былъ у моего дяди? Художникъ, котораго вы
видЬли у насъ, французъ. Это та дама, которая одолжила мнЬ свой
зонтикъ. Старикъ, въ домЬ котораго мы жили, умеръ (is dead).

Из старинного пособия по английскому языку.

В конце восьмидесятых мы очень мало знали обо всем, понимали и того
меньше, а слово «наркотик» было одним из самых страшных и
сладких. Оно пугало и манило, и сила притяжения равнялась силе
отторжения. Что знали о наркотиках стандартные школьники?
Достоверной информации не было, газеты пугали пропагандой.
Только и разговоров было о том, что можно принять внутрь. Тут
уж каждый врал, как умел. Но в реальности, кроме алкоголя да
табака, мы мало к чему имели доступ. Эстеты практиковали
потребление циклодола, прокопана и прочих колес, грубые натуры
нюхали клей. Тогда существовало два верных пути к настоящим
наркотикам: подружиться с ворами либо с неформальными
молодежными группировками. Мало кто умел говорить об этом, да и
не было подходящего языка. Все было в первый раз – и слезы, и
любовь, и привод в милицию, и все смазывалось в
смертельно-разноцветную канитель, как впечатления от фильма «Жидкое
небо» режиссера Славы Цукермана, показанного в то время на
экранах кинотеатров. Помню толпу беспрецедентных граждан,
пересекавших Каменный мост по направлению от «Боровицкой» к
«Ударнику» – их нет, остались только тени, носящие знакомые имена.
Это как с войной в Югославии: пока не побываешь на
территории, там, внизу, на Балканах, не поймешь, что творится, кто
кого этнически чистит, и как это происходит. Да и попав на
местность, с трудом расстаешься с предрассудками,
сформированными политдезинформацией. Война по телевизору не похожа на
эти горы мусора вдоль реки, обломанные пулями ветви вдоль
горных трасс, засеянные минами поля на десятки км. И тишину,
когда грузовик остановился возле сожженной деревни... Все
возможно на той холодной и мрачной территории, где мы оказались и
по разным причинам остаемся до поры до времени. Бог знает,
куда нас еще занесет. Начал-то я издалека, ну, так ведь и
времени у нас полно – до самого Апокалипсиса. Слушайте, и не
говорите потом, что не слышали. Иначе вам отрежут уши. Шутка.

Москвичей в нашей стране не любят, ну да речь не о том. В детстве я
никакими особенными достоинствами не отличался. Любил читать
фантастику и приключения, коллекционировал машинки, марки и
значки, на физкультуре стоял третьим с конца и в ранних
классах дружил с девочками. Тили-тили-тесто и т.п. Впрочем,
девочки быстро эволюционировали, превратившись в надменных,
пугающих существ с непонятными мыслями. Я полностью
переключился на мальчиков, не в том смысле, что вы подумали, а просто
подбирал компаньонов по интересам. Дома стояло пять
аквариумов, из них два столитровых – я решительно увлекся биологией.
Покупал в зоомагазине разного рода червей, сажал в одну
емкость ветвистожаброго аксолотля и голубого кубинского рака, а
гуппи и меченосцев, как полагалось настоящему эстету,
презирал. В моем классе нашлось еще двое похожих –
толстяк-астматик Дима Пружинников и худосочный хулиган Антон Загадкин. Мы
обменивались водяными растениями, на спор разводили
трудноразводимых рыбок и ходили в ихтиокружок во Дворце Пионеров на
Ленинских горах. Я поучаствовал в паре Олимпиад: в районе был
первым, на городской прошел во второй тур, но срезался на
птичках. «Хорошо, вот тебе подсказка: эта птица живет на
болоте, назовешь ее – пройдешь дальше, нет – извини...» – это
чертово чучело чибиса, может, и жило когда-то на болоте, но
я-то нет, откуда ж мне было его узнать? Да и жмых с ним. По
биологии, литературе, русскому языку, рисованию и музыке у
меня были, в общем-то, неплохие оценки, но подобные заслуги
считались среди нас скорее чем-то постыдным. Долгое время я
старался быть тише воды, ниже травы, избегая любых
столкновений. Попадаясь иногда в руки старшеклассников, стойко переносил
мучения – так древние греки терпели своих буйнопомешанных
богов. Впоследствии, ближе к аттестату, мне удалось
радикально ухудшить почти все свои показатели. Даже выйти на грань
исключения, и даже перейти на домашнее обучение, при этом
обойдясь без лечения... Сильным я не был, драться не умел и
боялся. Но того же Пружинникова, например, могли стукнуть или
слегка придушить, а меня и самые злобные из одноклассников
почти не задирали. При том, что подтягивался я с грехом пополам
один раз, разбежавшись и подпрыгнув, отжимался раз пять, на
потеху всему классу, а сложные трюки вроде лазания по
канату, хождения колесом и упражнения на гимнастическом коне мне
не удавались вообще. Короли, как известно, шутов не трогают
и даже любят. Я стал нарочито дергаться на шведской стенке,
чересчур напрягаться на канате и бесстыдно плюхаться на мат
всем пузом, вместо того, чтобы красиво перекувыркнуться.
Лысый физкультурник по прозвищу Клоп устал обзывать меня
«бараном безмозглым» и «клячей водовозной», а публика хохотала и
просила повторить. Я повторял и зарабатывал очки. (Однако
оставались параллельные и старшие классы, где легко можно было
нарваться на физдюли. Спасали быстрота Ахиллеса плюс
хитроумие Одиссея, но не всегда.) Я начал грубить учителям – тем из
них, кого в принципе не любили. Терять было нечего: начиная
с седьмого класса перестал понимать, что происходит на
уроках математики и физики, а также всех сопредельных дисциплин.
Мужеподобная классная руководительница-»англичанка» однажды
по какому-то поводу назвала меня негодяем. Глядя ей в
глаза, нагло ответил при всех:

– Еще неизвестно, кто из нас больший негодяй!

После чего немедленно стал поп-героем. Так началось падение в андеграунд.

В конце восьмого класса у нас появился новенький, крепко сложенный,
сияющий юноша в пионерском галстуке, правильно повязанном
поверх белой рубашки. Посверкивая очками в модной серебристой
оправе, он встал возле учительского стола и с улыбкой
поглядывал на нас. На перемене мы окружили его, желая поиздеваться
над пионэром-переростком. Вышло так, что он посмеялся над
нами. И вскоре подчинил себе, демонстрируя харизму центрового
парня, родом с Красной Пресни. Галстук был надет в целях
конспирации – и как только выяснилось, что подобное не в
чести, снят, скомкан и сунут в карман. Вдобавок к вышесказанному
новичок также поразил: а) тем, что открыто признался в любви
к русской классической литературе; б) тем, что оказался
фарцовщиком и говорил по-английски; в) тем, что умел играть на
гитаре и сочинял песни; г) тем, что был качком и мог смазать
репу; д) тем, что модно бухал, курил и поглядывал на
молодых учительниц сверху вниз (а они на него снизу вверх). Его
звали Корчаков. Он не получил никакой клички – фамилия была
самодостаточна, странным образом объединяла адмирала Колчака и
Павку Корчагина и не позволяла выйти за пределы
собственного звучания. Корчаков утверждал, что знает своих предков до
седьмого колена. Обладатель столь библейской родословной не
мог не стать центром маленького культа личности. И он стал
им. Мне очень хотелось подружиться с Корчаковым. Чувствовал в
нем силу, которой не хватало самому, знания, которых у меня
не было, опыт, которого еще не набрался, и особый шарм,
присущий рано начавшим половую жизнь молодцам. И я решился.
После уроков подловил его на школьном крыльце, стесняясь и
заикаясь, попросил:

– Слушай, вот что, а ты не дашь ли мне что-нибудь почитать?

– Ну, ты же классику не читаешь, – высокомерно ответил Корчаков, но
потом смилостивился. – Ладно, подумаю.

На самом деле он не думал. Скорее всего, с утра прихватил что
попалось. Попался сборник рассказов Михаила Зощенко, которого я и
вправду до того не читал. В тот солнечный, весенний день с
легкостью началась наша дружба. Так и войны начинались, я
уверен. Просто какой-нибудь премьер-министр или президент
вставал с утра не на ту ногу, а может, с больным желудком, или
импотенция его подстерегла на ночных перинах. А тут – бац,
ультиматум. Ему бы сесть, подумать, но в состоянии негативной
вибрации думать трудно. И кружатся от успехов головы
человеческие, и слетают одна за другой...

Корчаков спел мне свои песни, я раздобыл гитару и принялся изучать
колки и камертоны. Корчаков показал мне толстую тетрадь со
своими стихами, я купил такую же и начал оголтело рифмовать:
день-тень, ночь-прочь, грусть-Русь. Корчаков был битломаном –
сейчас даже трудно представить, что это такое, потому что
ансамбль «Битлз» окончательно превратился в надгробную скалу
над шестидесятыми. Но десять лет назад инерция была еще
сильна, и в сонно ворочавшейся России мощно флэшбэчило. Корчаков
дал мне послушать шестидесятиминутную, скрипящую кассету с
ранними песнями «Битлз», и я, до того подвисавший на
Высоцком, Северном, Токареве и Розенбауме, испытал нешутейный
катарсис. И как-то ненароком пережил то, что срывало репы
паре-тройке предыдущих поколений. У меня имелась сестра, старше
меня на одиннадцать лет, а у сестры наличествовал муж, старше
ее на два года, в недалеком прошлом – злостный фанат
ливерпульских люмпенов, и это именно он нарисовал мне аппликатуру
первых аккордов: D7, Am, C, Em, H7... Он же подарил кустарным
образом изготовленный постер: переснятую откуда-то и
увеличенную до крупного зерна редкую фотографию гамбургского
периода. Смейтесь, возлюбленные мои, смейтесь, над прошлым стоит
посмеяться, это в любом случае лучше, чем плакать. На свалке
истории уже вечерело, когда сэр Пол Маккартни принялся
наконец за свою овсянку. Из всей команды именно он вышел самым
непотопляемым: святой Леннон сгнил в могиле, Харрисон
растерзан клешнями рака, попрыгунчик Старр ни молод, ни стар... Да.
Корчаков, сам о том не особенно заботясь, сдвинул мое
домашнее сознание с мертвой зоны, где оно прозябало в поисках
смысла жизни аквариумных рыбок. Я неожиданно разогнался, сходу
промахнул горизонт и оказался в очень странном месте. Тайные
стороны открылись мне – страстные и опасные, желанные и
обманные. Сам Корчаков тут даже во второй линии. Просто настало
время – мир начал меня ловить. И поймал. Это не дихлофос,
это брейк-дэнс, как говорил один таракан.

Наступил 1987 год. К этому моменту я прошел всю лесенку от маленькой
крамолы к большому бунту: был снят с поста художника
школьной стенгазеты и исключен из Совета дружины, отказался
вступать в комсомол, выбрил виски, потом отрастил длинные волосы.
Короче, стремился продолжать революционное дело Ленина. В то
раннеперестроечное время средствами массовой дезинформации
активно муссировалась идея: плохой Иосиф Виссарионович
исказил верное по сути учение Владимира Ильича, и если бы не
смерть последнего, то жили бы мы сейчас при коммунизме с чем-то
вроде человеческого лица. В общем, встретились два сокола,
один сокол Ленин, другой сокол Сталин, а потом вор у вора
дубинку украл. А ведь для подростка из обычной интеллигентной
семьи я был неплохо информирован. Моя мама дружила с
околодиссидентскими дядями, в нашем доме велись застольные беседы о
Солженицыне, мы слушали песни Галича, отключив для верности
телефон, а книгу Войновича про Чонкина, которую мама прятала
в потайном углу, я дал почитать по секрету всему свету.
Этого оказалось недостаточно, чтобы отвратить склонное к
идолопоклонству сердце от мавзолейного истукана. Хотя на труп
глядеть не ходил. Я верил в чистоту ленинских идей и
вдохновлялся какой-то пьеской с названием типа «Быстрее, выше, сильнее»
или около того. Там вождь революции, романтически засунув
револьвер не то за подкладку, не то под кепку, пешком скромно
пробирался в Смольный, чтобы возглавить восставших. За
Ленина я и пострадал. Общественная активность, к сожалению,
проявлялась мною и в ранние школьные годы. Не то в третьем, не
то в четвертом классе я неожиданно организовал шахматный
турнир. Проиграв в первом же туре какой-то отличнице, попросил
классную руководительницу перевести меня все же во второй.
Мотивировал это так: «Мама ругать будет». Меня, как
организатора, перевели. Я вновь проиграл, понял, что дело безнадежно,
и мрачно удалился домой. Призы, изготовленные мужем сестры,
достались кому-то другому. Простите, опять отвлекся...
Большинству моих одноклассников было глубоко похлебать на мировую
революцию, политинформацию и прочую перхоть. Девочек
интересовали оценки, косметика, украшения. Мальчиков – фирменные
жевачки, кроссовки, наклейки. Я принадлежал к небольшому
количеству идеалистов, кто был лишен материальных преимуществ и
старался найти в этом особый смысл судьбы – неосознанно,
зато с огоньком. Это было время, когда прорабы перестройки
стали поощрять инициативу снизу, требуя учитывать человеческий
фактор. И я пошел в большую политику. Художником классной
стенгазеты я был всегда – мои произведения, в общем, впечатляли
как учителей, так и учеников. После того, как пафосное
черно-красное – «цвета крови и цвета траура», как я сам
подписал, – творение, посвященное ирано-иракскому конфликту, заняло
второе место на школьном конкурсе, дорога к партийной
карьере была открыта. Я стал членом совета пионерской дружины,
и.о. художника. Сейчас уже трудно вспомнить, к какой из дат
красного календаря мне поручили оформить школьную стенгазету.
Кажется, это все-таки был день рождения комсомола – иначе
зачем бы я стал изображать большой комсомольский значок с
портретом Лукича во весь золотой профиль? Перерисовывал его по
клеточкам. Получилось довольно похоже. Закрасил полученное
желтым фломастером, фон – красным. Отошел на два шага и понял:
при отсутствии полутонов профиль потерял очертания и
превратился в неяркое пятно. Дело шло к трем часам ночи, соображал
я уже туговато, а весь остальной материал был готов.
Оставался только этот проклятый портрет на значке. И тут
вдохновенный порыв подхватил меня, всучил в руки коричневый фломик,
швырнул к листу. И быстрым мановением руки я начертал: усы,
бороду, брови. И, конечно, волосы, обозначив тем самым
добрейшую в мире лысину. Наутро я проспал и отправился в школу ко
второму уроку. Прикнопив свое произведение на третьем этаже в
холле, честно пошел учиться. На большой перемене, выйдя в
коридор, почувствовал вокруг себя тот особый мистический
вакуум, который всегда каким-то образом чувствует серьезно
проштрафившийся, но еще не извещенный об этом официально. И тогда
я спустился на третий этаж, потому что сразу понял: корень
и загвоздка именно там, на стенде размером 60 на 80. Газета
висела, но плод ночных бдений – профиль Ленина – был заклеен
красной бумажкой, аккуратно вырезанной по размеру картинки.
Из-за плеча простучало:

– Эй, Фуфляков, а тебя вызывают...

Меня ругали на совете дружины. Школьный парторг, в миру немолодая
учительница истории, допрашивала, кто подал мне эту враждебную
идею – нарисовать Ленина. Я честно отвечал, что придумал
сам.

– Разве ты не знаешь, – негодующе вопрошала она, – разве ты не в
курсе, что портретировать вождя могут только ЧЛЕНЫ СОЮЗА
ХУДОЖНИКОВ?

Я был не в курсе. Меня разжаловали в рядовые. Они не оценили
искренний душевный порыв, а ведь могли бы использовать меня, как
могли бы использовать всех, кто приходил к ним с запудренными
мозгами и горящим сердцем, но они были слишком глупы. Если
бы не эта безнадежная глупость, то история СССР, возможно, не
завершилась бы столь резко и бесславно. Хотя против кармы
не попрешь. Симпатяга Горби хотел всего лишь подчистить
Авгиевы конюшни, а они рухнули и погребли всю честну?ю компанию –
не знаю, чьи имена напишут потом на этих обломках
пронырливые потомки. Под гром неискренних аплодисментов, переходящих
в стрельбу, начиналось, наконец, наше время.

Вдруг валом пошел выпуск виниловых пластинок с советскими
подпольными рок-группами, появился и сборник старых хитов «Машины
времени». На конверте этой пластинки было фото чьей-то грудной
клетки, облаченной в джинсовую куртку, на квадратном кармане
которой красовался круглый значок с надписью: «Я люблю
«Битлз». Я вырезал этот кружок, вставил его вместо картинки с
зайчиком и волком из «Ну, погоди!» в круглую пластиковую бляху
и принялся расхаживать по столице с сознанием хорошо
исполняемого интернационального долга. Кстати, приблизительно тогда
был пережит мною легкий машинно-временный фанатизм.
Заявившись в парикмахерскую с конвертом от LP, на котором был
изображен весь тогдашний состав группы, я попросил подстричь «как
у Кутикова».

– Что, и бороду делать будем? – спросил толстый мастер.

Все, кто там был, жестоко захохотали, а я удалился, посрамленный, но
излечившийся. Корчаков как-то пригласил меня в гости,
включил магнитофон с концертом «Битлз» в Америке и со слезами на
глазах разорвал крепкими зубами носовой платок во время
исполнения песни Help. Демонстрация произвела впечатление, а
кроме того, впечатление произвел журнал «Пари матч»,
обнаружившийся под корчаковской кроватью. На обложке обнаженные
девушки и юноши босиком месили грязь в вудстокских полях, с ног до
головы покрытые мыльной пеной. Это были хиппи, и они мне
понравились. Над кроватью у Корчакова висел плакат в четыре
фотографии, лица битлов крупным планов, в том числе
иисусообразный Леннон в круглых очках.

– Он что, тоже был хиппи? – спросил я.

– Конечно! Джон велик! А Маккартни предатель, это он развалил
группу, из-за бабок. Когда потом, много лет спустя, он пришел в
квартиру Джона с гитарой за спиной и позвонил в дверь, Джон
его не пустил. Он написал песню про Пола, и там есть слова:
«Все, что ты сделал в жизни, это Yesterday». Понял?

Так я столкнулся с мощнейшей мифологемой Леннона и Маккартни, сделав
свой выбор в пользу первого. Маккартни, с лицом
комсорга-финансиста, со слащавой улыбочкой и мелодичными хитами
отвращал мое революционное сознание. Мистер Леннон был не в пример
круче. Он и пел как-то еле-еле, не попсово, и слова сочинял
дикие (I don't believe in Jesus, I don't believe in Beatles
etc.), и выходки антисоциальные учинял – фотографировался с
женой в постели, катался по гигантской квартире на
мотоцикле, пугал американских обывателей гремучим сочетанием красных
симпатий и белого костюма. Это был мой клиент, и я стал
подражать ему. Сначала ушил форменные брюки и срезал пуговицы с
пиджака, потом вообще перестал носить форму. Как стилист я
довольно быстро достиг своеобразного совершенства. И с
какого-то момента враждебно настроенные дворовые хулиганы при
встрече со мной принялись угрожающе осведомляться:

– Эй, хиппи, чем фарцуешь?

Корчаков благородно уступил мне роль Джона Леннона в нашей школьной
группе, которую мы с ним решили организовать. Он закончил
гитарные курсы, на которых выбрал бас. Стало быть, в раскладе
«ливерпульская четверка» функция сладенького левши
приходилась на него. Я автоматически стал гитаристом, а в барабанщики
мы взяли старого друга Корчакова, пресненского здоровяка и
кулачного бойца по кличке Джек. В школе была аппаратура,
закупленная оптом под организацию ВИА, и спецкомната для ее
хранения. Там мы и воцарились, с одобрения комсомольского
актива и педагогического совета. Туда вскоре подкучковались все
подонки, которые предпочитали пить пиво, целоваться на
дискотеках и загорать голыми на крышах, а не маршировать строем в
актовом зале или зубрить основы государства и права. Красные
знамена, белые бюсты Ленина, – один такой бюст стоял в
школьной раздевалке, об его незрячие глаза хулиганы тушили
бычки, – комсомольская трескучая риторика и словосочетание
«партия и правительство» – все это еще жило в те годы. Но система
стремительно разлагалась. Мы попали на перелом – и нас
переломало. Мы чувствовали ложь в каждом звуке, в каждой ноте.
Логика была железная, как тот занавес, прятавший «истинную
свободу и демократию» за семью печатями ОВИРа: если здесь, где
мы есть, плохо, то там, где нас нет, хорошо. Мы так любили
американскую пропаганду и все сопутствующие товары, о которых
сами пропагандисты не всегда думали так, как мы: sex,
drugs, rock-n-roll. Мы стремглав летели навстречу концу СССР, как
Николай Гастелло – навстречу последнему подвигу.

В 1988 году в России было очень круто, хотя тогда это немногие
понимали. Можно было творить все что угодно. Например, громко
послать мента и скрыться в толпе – толпа не выдала бы. Можно
было двинуть по любой трассе хоть до Риги, хоть до Владика –
до последнего, впрочем, по трассе трудно добраться. За Уралом
дороги хреновые, много дремучих лесов, еще больше лагерей.
В нашей стране очень много лагерей, не стоит забывать об
этом, ребята, и у каждого из вас есть шанс увидеть их
собственными глазами. Я недолго учился в десятом классе. К ноябрю эта
волынка мне окончательно надоела, волосы отросли до
середины спины, хотелось дикости и авантюризма. Никого не
предупреждая, я уехал автостопом в Нижний, то бишь, простите, в
Горький. Потом вернулся, потом уехал в Питер, потом еще куда-то –
так и болтался потом лет пять, как в проруби. И до сих пор
есть во мне что-то мерзостно-хипповое, до сих пор где-то на
задах мозга смолит вонючую овальную сигарету «Ватра» глупый
патлатый Незнайка в тошнотворных джинсах в цветочек. По
идее, меня должны были выгнать из школы либо выдать справку о
том, что я прослушал курс десятилетнего образования. Такой
справкой пугали юных анархистов отчаявшиеся навести порядок
учителя, и многие боялись. Я же достиг того уровня удалой
бесшабашности, когда страх отступает под натиском хохота. Но тут
в дело вмешалась симпатизировавшая мне почему-то новая
классная руководительница, одновременно – завуч. Она предложила
перевод на домашнее обучение. Такие вещи оформлялись через
психоневрологический диспансер. В школе давали направление на
обследование, в котором значилось: Томат Сосиськин жалуется
на головные боли и плохой сон, и школа ходатайствует о
переводе на домашнее обучение. Я взял бумажку, съездил в
диспансер, поговорил с доктором, пожаловался на здоровье, и был
благополучно освобожден от занятий.

В нашей компании, как и почти во всех тогдашних компаниях, было
принято пить: мы собирались у кого-нибудь на квартире, заранее
закупали ящик пива, пару бутылок водки. Правительственная
программа борьбы с алкоголизмом выстроила людей в километровые
очереди перед винно-водочными магазинами, производство
алкоголя сильно сократилось, и мы шли на всякие ухищрения, чтобы
добиться своего. Приходилось подлавливать какого-нибудь
синего мужичка, – нас по возрасту не полагалось отоваривать, – и
он за символическое вознаграждение доставал необходимую
водку. Алкоголь – это был почти единственный, дешевый, каждому
доступный способ уйти от холодной, неприглядной
действительности, влезть в голливудскую шкурку, покуражиться,
поотрываться. Денег люди зарабатывали мало, да и купить на них вдруг
стало как-то нечего. Как-то раз в Нижнем Новгороде я забрел в
магазин «Продукты» – нужно было раздобыть чего-то на обед.
Магазин был безнадежно, неправдоподобно пуст. Я прошел вдоль
стеллажей. В глубине помещения что-то виднелось, искомые
товары народного потребления. Ими были заставлены почти все
полки. Я подошел ближе... и оторопел. Ни до, ни после не
приходилось видеть ничего подобного – передо мной горделиво
выпячивали стеклянные бока десятки, сотни трехлитровых банок,
наполненных ядреной светло-коричневой советской горчицей.
Помимо того, в магазине торговали хозяйственным мылом, гробиками
наваленным возле кассы. Кроме горчицы, мыла, унылой кассирши
в грязно-белом халате и худого кота, спящего у нее за
спиной на широком подоконнике, больше в магазине не было
ни-че-го. Все. Конец. Тьфу.

BONUS TRACK

СССР 
   
Вот тот, кто помнит СССР 
И тот, кто уже забыл. 
Тот, кто запарился драпать на Запад, 
И тот, кто оттуда слил. 
Но главная тема – «Меж двух миров» – 
Застряла где-то в метро. 
Остался торчок, втыкающий возле 
Уличного бистро. 
   
Вот тот, кого зацепил буддизм, 
Иудаизм, ислам. 
Тот, на кого молилась вся туса, 
И тот, кто молился сам. 
Но баннер – «Попалась ты, муха, в сеть!» – 
Повешу к себе на сайт. 
Перед тем, как цунами накрыло всех, 
Спасатель крикнул «Спасай!..». 
   
Вот рыба, грызущая твой сосок, 
И рыба, сосущая глаз. 
Вот жизнь, как дорога наискосок, 
И смерть, как секс в первый раз. 
Но тело и дух, как одно из двух. 
Любовь – это свет плюс слизь. 
А муж и жена – одна сатана, 
И вместе им не сойтись.

[Москва-Берлин]