Литературная критика

КОРОЛИ И КАПУСТА 2

или упоение собственным ничтожеством.

Сергей Малашенок (09/07/02)

Прочитав в юности «Всю
королевскую рать Уоррена», я испытал какую-то тревогу, непонятную тревогу.
Да, политический детектив с претензией, но именно таким он и должен быть, если
действие происходит в Америке, стране каких-то не очень понятных для выпускника
советской школы страстей, но волнующих и притягательных своей таинственной, как
я догадывался, правдой. Такой мне представлялась эта Америка по
пьесам
О’Нила и
Уильямса, и по другим книжкам известных авторов. Возможно, тревога эта была
предчувствием того, что произойдет со мной через двадцать лет, в той же самой,
но в другой России. Когда я и сам окажусь в роли почти Джека Бердена при почти
Вилли Старке, и тогда, возможно предчувствовал я, я лучше пойму эту книгу. А
поняв книгу, лучше пойму сам себя. А впереди было много времени. Отчасти оно
заполнялось чтением.

Гамлет и Ричард III, Достоевский, Ницше,
Шестов, и почему-то «All the king’s men» – я
читал, в основном, эти книжки.

И вот однажды я случайно сделался помощником некоего мелкого бизнесмена,
господина К., волевого, упрямого, и умного и глупого
одновременно, и одновременно циничного и наивного. У него не было высшего
образования, каковое заменял ему небольшой опыт работы в обкоме ВЛКСМ мелким
клерком. Там все смеялись над ним за наивную
упрямую манию величия, но связи остались. Все вожди комсомола вдруг однажды
сделались богачами, воротилами, или бандитами, и только господин К. сделался
мелким бизнесменом (да и то, с подачи влиятельных друзей), а я и некая
выпускница психфака – его ратью. Господин К.
бедствовал, работал как проклятый, читал биографию Рокфеллера, и верил в свою
звезду. Встречаясь с богатыми и могущественными людьми, он говорил им на полном
серьезе: вы знаете, я буду очень богатым человеком. У него было чувство юмора,
но здесь ему было не до шуток. А люди смеялись. И вот тогда выпускница психфака,
новоявленная Седи Бёрк, из тех, кто чувствует, в ямку с каким номером упадет
шарик, взорвалась. Она первая отбросила, вернее заставила господина К. отбросить
все эти интеллигентские глупости насчет порядочности, купеческого слова, и
прочее. И как же у них это получилось. Дела поперли, а я, таская каштаны из огня
(и для себя тоже), все еще жалел господина К., и боялся его, как почти все.
Однажды, в порыве отчаяния, я сказал ему все, что о нем думаю прямо в глаза, и
превратился из крошки Дафи в Джека Бердена. И мне стало грустно. Где-то мне уже
попадалась эта грусть. Ах да, Уоррен. Америка.

Теперь шутят, что, возможно, никакой Америки не существует. Дело в том, что
Америки действительно не существует - её закрыли, если иметь в виду Америку
Фолкнера,
Уоррена,
Сарояна, или
Чивера.

Куда делась? !

И кто виноват? Могут быть разные мнения, но лично я считаю, что Америку
закрыл Михаил Булгаков. Примерно в то же
самое время, когда Уоррен писал свою милую и грустную сказку об Америке (All
the king’s men), Булгаков сочинял свой знаменитый «философский»
- или «манихейский» -
опус на вечную тему «черт в городе». Черт у Булгакова вышел обаятельный и
всесильный в отношении к мелким, и даже мельчайшим задачкам которые, которые он
успешно решал: воссоединить «влюбленных по-настоящему», выставить графинчик
водки и маринованные грибки страдающему от похмелья обывателю, отрезать такому
же обывателю голову в порядке дискуссии, - такие дела. Мы с чёртом заодно и
потому на стороне Воланда: хорошо бы оторвать башки всем этим (ясно каким)
козлам в порядке дискуссии. Мы даже не замечаем, что в таком раскладе и главные
герои - Мастер и Маргарита, сам Иисус Христос теряют своё значение, впадают в
детство или даже в невменяемость, осенённые хранящим крылом доброго санитара -
князя тьмы. Таков наш средневзвешенный менталитет. Пока мы в пылу дискуссий
мысленно отрываем оппонентам головы, объявляется некто, делающий это в натуре, и
выясняется, что он поразительно умен и
обаятелен, и где-то прав. Булгакову не надо было это придумывать: если футбол
это жизнь, то литература где-то тоже. Образ чёрта, отрывающего части тел у
достойных людей, считался бы голым натурализмом, но в сказке все должно быть в
соответствии с чувством справедливости, а значит - наоборот.

Человек в этом мире настолько слаб и беспомощен, что наличие его не имеет
никакого принципиального значения для решения сущностных проблем этого мира. Не
имеют значения его мысли, вкусы, радости и хвори, его отчаяние и его судьба.
Принял эту точку зрения - делай Воланда своим героем. Капитуляция подписана -
полная и безоговорочная капитуляция. Такая капитуляция в который раз
подписывается читателем - слабым, беспомощным и очень занятым. Тратить время и
силы на то, что вкупе с ним ничего не значит и бесполезно в борьбе с этим миром?
Зачем, если есть мечта? Мечта - Воланд или Мефистофель, Всадник высоких равнин
или Фандорин, комиссар Мегре или Чапаев и Пустота... Мечта о силе равна мечте об
истине. Так возникает привычка к упоению своим собственным ничтожеством.

Какое-то время прозе еще удается сосуществовать с этой зависимостью читателя
от наркотика истины-силы. Уоррен пропитывает поэзией жизни американского юга
повествование о… Вилли Старк это еще не совсем Воланд, и Джек Берден еще совсем
не Азазелло. Иначе вся эта грусть – она была бы неуместна. Ради этой грусти я
перечитываю «Всю королевскую рать» уже раз восьмой-восемнадцатый, больше –
только Преступление или Гамлет. Да что Уоррен!
Чандлер
пытается обмануть читателя, подсовывая ему постоянно дыхание Тихого океана в
комплекте с грустью супермена-таки Марло. Ну, это частный детектив такой, типа
Пуаро, только здоровый как бык, но такой же печальный. Если вы поэт в душе,
читайте Чандлера, или
Сименона.
Нет, у Сименона не поэзия океана. У него поэзия парижских забегаловок и
парижского дождя. Открывая книгу, вы, скорее всего, попадете под дождь вечернего,
осеннего, или ранневесеннего Парижа, а потом нырнете в тепло кафе, окажетесь
среди простых, таких милых парижан, и закажете петуха в вине, или тушеную
капусту, и бужеле там, а совесть ваша чиста, так как - все же понимают – вы тут
по делу. Типа не просто брюхо набить, а помочь забомбить очередного козла
комиссару Мегре. А потом, в конце, грустно положить разоблаченному бедолаге (да
самому себе) руку на плечо, мол что же ты старик, блин, учудил… Прелесть. И тут
возникает открытие. Петух в вине и тушеная капуста нам дороже всего на свете, но
лишь тогда, когда истина где-то рядом. Если вы король, или, по крайней мере,
принц. А? Ну да, ведь все мы любим кого-то, и значит все мы герои, так как
любить кого-то – это же подставляться. Это
же вести смертельную игру, в которой не до капусты, черт возьми. Ну, а если уж
какой-никакой суперменишка прикрывает вас временно, то можно и расслабиться: что
у вас там сегодня, опять стерлядь под майонезом? Беда в том, что для того, чтобы
совместить истину и капусту, прозаику надо быть поэтом, в смысле иметь талант,
человеческий, прежде всего. Когда этого нет, остается только сила, то есть
насилие, но это мы хаваем, потому, как мы передаем наш талант любви этим
бездарям-графоманам. Хрен с вами, не надо нам вашей капусты, тем более что
всесилие ваших воландов не перевесит отчаяния нашей любви, подобно тому как
песок всех морей не перевесил отчаяния Иова.

Говорят, что поиски смысла отменяются.
Выготский
и
Франкл
отдыхают, главное - диалог. Общение. Говорят даже так, что отменяется диалог, а
на повестке – поиски смысла. Кто прав? Думается, правы те, насчет отмены диалога.
То есть, диалог никуда не девается, но это ведь объективно, что не понимание, а
подчинение является его конечной целью. Это ведь суммарный опыт человечества.
Еще чуть-чуть, и мы выскочим в политику. Но если футбол это политика, то
литература где-то тоже. Что же делать? Ответ,
разумеется, следует искать в Евангелиях. Прости меня Господи, но у нас,
русскоязычных, куча Евангелий. Прежде всего, это, само собой, Гамлет, и его
палимпсест – Преступление и наказание. Впрочем, Гамлет, это тоже перепись
натурального Евангелия. То есть, я хочу
сказать, что очарование сказкой о черте (супермене), очарование насилием
исчезает как только вы понимаете, что вы и есть принц, король, и даже бог. Читая
Новый завет, мы прежде
всего сострадаем, и кому – Богу! В этом все дело, и тут уж не до капусты. Тут
настоящая сила для нашей любви. Ведь вы посмотрите, кто таков Раскольников! Это
же король, наряженный в лохмотья. Подданные его – Соня, Мармеладов, мать и
сестра, и все вроде. Все остальные - шуты, и самый преданный, самый отчаянный –
Порфирий. Кажется, Достоевский понял, что сострадать Поприщину, или Девушкину,
опасно, что из такого сострадания только черт и вылезет. И когда в Преступлении
цитуется (слово Ф.М.) Новый завет, я вижу в этом лишь признак реализации
неосознанного (прости Господь) самим Федором Михайловичем императива
человеческого сострадания Богу. Ведь Раскольников даже не король. Какой нищий
студент?! Бог. Как вы да я. Такова дилемма. Или пишем и читаем о богах - или о
чертях. Или о нас, или о Воландах, Чапаевых, и прочих суперменах.

Бытует мнение, что Достоевский переделывал на свой лад французские бульварные
романы, типа
Сю, или
Блана.
Это так. И не так. Французские бульварные романы, также как и романы Акунина или
Проханова, например, теперь, или Булгакова в тридцатые годы, это ведь были не
случайные взбрыки оживленного ума. Это было, и есть, по своему замечательно. Это
ж отказ от христианства, как никак. Дело серьезное. А Достоевский, вслед за
Шекспиром, предпринимал попытку возрождения веры. И с этой точки зрения,
Ренессанс, понимаемый ныне как возрождение «типа гуманизма» в противовес
средневековому религиозному изуверству,
предстает в совершенно в ином свете. Ренессанс в исполнении Шекспира, а затем и
Достоевского, это было именно возрождение Христианства в противовес всем этим
чертям и их антиподам а ля Макар Девушкин или Воланд. Не случайно, ведь,
основатель вершинной психологии Выготский начинал с блестящего эссе о принце
датском. Правда, его попытка вернуть человеку его божественную сущность
закончилась неудачей. Слишком уж сильным оказался этот наркотик «ничтожества».

В связи с этим, хотелось бы еще сказать, что где-то в глубине, еще до
сознания, у всех людей, а у некоторых особенно, все эти вещи - самка (самец),
пища, власть, земля (территория), и прочее – они вызывают священный трепет. Это
сакральное, и это, в отличие от знаний, мыслей, и т.д., единственный источник
силы. С этой точки зрения, животные, все эти млекопитающие, волки, быки и коровы,
обезьяны – они покруче нас, людей. И чем сильнее в человеке неосознанное чувство
сакральности еды или женщины, чем ближе он к первичным архетипам, тем более у
него шансов стать Клавдием, Ричардом
III, Вилли Старком, политиком или дельцом, главным
быком в стаде. С этим надо было что-то делать «цивилизованному человечеству». В
попытке перейти на уровень выше и возникла европейская культура, культура Нового
завета, попытавшаяся найти нечто более священное, чем пища, самка, власть. Это
не было человеческой волей, просто, как говорится, таков был вектор
общественного развития. Повторяю, все дело ограничилось процессом. Ну не удалось
культуре, озабоченной к тому же проблемой защиты самое себя, обнаружить ничего
более священного. Все, что было предложено, в конце концов, это некая грусть. И
тогда была предпринята другая попытка – перейти на уровень ниже. С уровня
млекопитающих на уровень насекомых. На уровень ничтожества. До
Ветхого
завета. И сакральное, да, оно действительно исчезает. Исчезает и грусть. Что
же остается? Упоение ничем.