Литературная критика

Мне всегда казалось несколько парадоксальным
свободо-на-кухне-мыслящего населения СССР увлечение романом Булгакова «Мастер и
Маргарита». В самом деле, какими аргументами в поддержку своей
правоты, и своего права судить с точки зрения истины,
обладает профессор и консультант Воланд? Аргументов всего три.
Авторитет Сатаны, вечность в распоряжении и ничем не
ограниченные возможности насилия. Но причем здесь истина? Кто сказал,
что она может быть выведена, что называется, от противного?
То есть, если Воланд и его коммандос бомбят всяких уродов и
сволочей, а Мастеру и его подруге отдают дань уважения, то
это еще не доказательство возможности в принципе не только
иногда принимать , но и восхищаться, и очаровываться насилием,
как таковым, увидев его за скобками поэтичного, живого и
остроумного описания. Однако восхищались и восхищаются,
очаровывались и очаровываются романом, который с иной точки зрения
может показаться апологией произвола и добровольного
рабства.

И, если встать на подобную точку зрения, и рассматривать
булгаковский текст, как утверждение приоритета силы в деле продвижения
в мир истины и красоты, то сразу натыкаешься вот на какую
мысль. Автора-то, самого Булгакова еще можно понять. Ведь, он
литератор. А в литературе, в искусстве, в других областях
так называемой духовной деятельности практически не существует
объективных, научных критериев оценки результатов этой
деятельности. Во всяком случае, внутри самих литературы,
живописи, музыки и т. д., таких аргументов нет.

Хорошо генералам! По крайней мере, было хорошо. Победил себе в
сражении, взял кучу пленных, сам избежал потерь – и ты великий
полководец. И никакой военный историк, или теоретик стратегии
и тактики не посмеет утверждать обратное. Тем более, что
Нобелевский комитет премий за достижения на поле боя не
присуждает.

В искусстве, понятное дело, все не так просто. Даже для Леонардо и
Микеланджело совсем не лишней была поддержка Ватикана, или
дома Медичи. Какие бы книги о природе эстетической ценности не
сочинялись, аксиология отдыхает, а реальность такова, что
величие, или хотя бы небездарность художника и его творений,
утверждается силой. По крайней мере, в первом приближении
это без сомнения так. Силой часто ошибочного общественного
мнения. Силой авторитета не всегда добросовестной или
проницательной критики. Бессмысленной и беспощадной силой
специализированных социальных институтов, всевозможных жюри, комитетов,
фондов. Силой эстетствующего суверена. И, наконец, попросту
силой инерции, привычки.

Вот и Воланд в романе выступает, как председатель высокого
литературного жюри в составе исключительно себя самого. И Мастер
получает свою главную премию. И не только Покой. Его
литературные и другие враги и недруги получают по заслугам. Публика не
удивляется, но рукоплещет. И дело не только в том, что
скромное, но оригинальное вмешательство Воланда в литературный
процесс в данном случае не удивительно (ведь сочинение Мастера
тематически Консультанту близко, для него это почти
производственный роман). Очень существенно и то, что, очевидно,
скрытая в читателях (или зрителях) тяга к насилию находит для
себя в тексте Булгакова некое утоление. В каком-то смысле,
Воланд воспринимается массами, как своеобразная разновидность
грядущего голливудского супермена. Такова уж философия
насилия – она объединяет всех, кто к нему прибегает на деле или в
мечтах под предлогом утверждения тех, или иных сверхценных
идей.

Но с другой стороны...

Многие литературоведы говорят и пишут о том, что Воланд, должно
быть, был несколько разочарован, и даже растерян, прибыв с
очередным визитом в Москву. Ибо обнаружил, что ее население почти
поголовно присягнуло какому-то другому, поддельному князю
тьмы. Действительно, слышится некоторая растерянность в
уверениях Воланда самого себя в том, что москвичи – это обычные
люди, только испорченные квартирным вопросом. Да нет, не
обычные люди!

Нет ли здесь неявного, или необъявленного открытия у Булгакова? Мы
слышали об Антихристе, лжеспасителе. Но, похоже, возможен (и
уже не раз прошел по земле) и лже-сатана. В таком случае,
появление Воланда в Москве приобретает куда более глубокий
смысл, чем тот, что видится в крышевании (как сказали бы
сейчас) одной любовной пары, в наказании вороватого буфетчика или
в декапитации на голубом глазу отрицающего вечные истины
литературного функционера.

Рационализация Зла, и борьба с ней – вот, возможно, неявный, и
главный мотив появления Сатаны на страницах булгаковского
шедевра, причем такого Сатаны, каким он в романе и изображен.

Понятно, что европейской культуре никуда не деться от генетически
заложенной в ней нуждаемости, необходимости в Сатане. Причем
необходимости не только в идеологическом, но и в социальном
аспекте, в том, в каком Дюркгейм писал о необходимости
преступления. Это мы знаем еще со времен костров инквизиции. Но
важно, чтобы преступление оставалось преступлением, иначе его
вменяемый культурный смысл испаряется, и обществом
овладевает морально-социальная шизофрения, что неоднократно случалось
в истории Европы, и что, несомненно, происходило в Москве в
момент в момент появления в ней Воланда и его свиты.

Если Зло есть некая иррациональная Сверхнравственность, по
определению недоступная конечному пониманию разумом, и,
следовательно, совершенно не нуждающаяся в человеческих лжи и насилии, то
зло от лже-сатаны логически самодостаточно, его логика не
подчиняется теореме Геделя, оно, это зло, замкнуто в себе, и
не имеет выхода в вечность. Поэтому, в сущности, именно оно
и угрожает гибелью роду человеческому.

Возможно, именно это пошлое совершенство мира преступлений без
преступления иностранный профессор и консультант Воланд и
разрушает, бросая мимоходом: Аннушка уже разлила подсолнечное
масло.

И никакого насилия.

Что касается литературы... Мне кажется, в свете вышеизложенного,
понятно, что борьба Воланда и лже-сатаны вокруг вопроса об
истинных ценностях в искусстве происходит всегда, ежечасно,
ежеминутно, даже тогда, когда в других областях социального
наступает временное перемирие. И, возможно, в этой способности
сеять перманентную тревогу предназначение искусства и
состоит.