Литературная критика

Сначала ты узнаешь в Леоне-Киллере Джонатана Ноэля, героя Голубки Зюскинда. У Джонатана наци убили родителей и в ответ
Джонатан убил мир. Тот, кто страдает аутизмом, следует раз и навсегда заведенному порядку, и ты не можешь не страдать
аутизмом, если ты не знаешь ни одного человека на земле, даже себя. Иногда в раннем детстве мальчики, или девочки, в ответ на
упреки в адрес их родителей упрямо хмурятся и говорят в лицо обидчику с последним отчаянием: мой папа - хороший. И если
этих папу и маму убивают у ребенка почти на глазах, или хотя бы просто смертельно унижают, то ребенок перестает
интересоваться людьми, так как это совершенно неинтересно. Иногда такие люди добиваются замечательного успеха в жизни,
потому что предельное равнодушие к окружающим делает их неуязвимыми. Все что нужно для такого успеха, это интеллект,
воля и презрение, то есть презрение к тем, кто все же есть. В общем, не так мало, но если чего-то не хватает, то дело дрянь.
Потому что стоит на время остановить часовой механизм существования парижского охранника, или сунуть в руки
гениальному «киллеру» его обожаемый цветок - и их становится жалко. И почему-то себя. У тебя-то нет ни «равнодушия», ни
часового механизма, ни умения убивать. Зато цветков сколько угодно.

Потом ты замечаешь на Леоне-Киллере длинное пальто, и начинаешь вспоминать, что где-то видел его уже, и не раз. Ну да,
конечно, такое же пальто, только старое, было у Раскольникова, а у Башмачкина тоже, но совсем новое и на меху. У меня тоже
есть такое пальто, длинное, темно-зеленое новорусское пальто с потертым воротником.

Жизнь (или смерть) начинается с прилета, с прибытия поезда или корабля. Или с отъезда начинается, начнется эта жизнь, с
убытия?! Голубка случайно залетела в открытое окно, и Джонатан Ноэль загремел в ад. Но голубка улетела, а вот недобитая
девочка, случайно зашедшая к Леону-киллеру, осталась. И Леон умер. Кстати, о девочке. Она, кажется, не смогла бы сказать о
своем отце: мой папа - хороший. И за это я уважаю неудачливого ворюгу-наркодилера - он не обманывал детей.

Итак, вокзал, приезд. И отъезд. Цветок Леона-киллера всегда с ним, и поэтому он никуда не уезжает, и ниоткуда не возвращается.
Ну, он уходит по делам ненадолго, и возвращается к своему фикусу, это не считается, так как за это время фикус не может
засохнуть, или наоборот выжить. Типа он приезжает после долгого отсутствия, и думает, почти уверен, что фикус засох. А он
типа засох, блин! Но сначала надо приехать, и только потом убедиться, что он все-таки выжил, дождался, хотя и не без потерь.
Приехать. Поэтому я и считаю «Прибытие поезда» самым глубоким и вечным кино всех времен и народов. И если когда-нибудь
закрывать кинематограф, то таким же логичным и гениальным шедевром. Убытие поезда.

Итак, приезд. Они все приезжают. Анна Каренина приезжает, встречает Вронского. Потом ее сын Сережа говорит: «Моя мама -
хорошая!» А маму убивают у него на глазах, и я вижу потом уже взрослого Сергея Каренина, в длинном пальто, немного
пьяного, и даже без цветка. Ведь дело не в том, что мать убили, но она предала его, только одним предала - броском под
прибывающий поезд. Но это выдумка. Лермонтов, наверное, никому не говорил «мой папа - хороший!». Он был слишком горд
для этого. «Ужасная судьба отца и сына» -написал он, отрекаясь и от людей, и от Родины, и от женщины, и от себя. «Свободы,
гения, и славы палачи» можно перевести - «меня палачи». Покориться ли палачам? У него было в достатке воли, гения,
презрения, и он заставил их, после того как они его убили, оплакивать его и презирать себя. Можно никуда не ездить, только
крутиться по кругу циферблата, морозить движение и жизнь, следовать одному порядку, и ставить на ночь тапочки всегда в
одном и том же квадрате паркета. Состояние равномерного и прямолинейного движения в некоторых существенных аспектах,
ничем не отличается, как известно, от состояния абсолютного покоя. Можно никуда не ездить, а можно скитаться всю жизнь,
что почти одно и то же. Вечный скиталец, Лермонтов сделал своим главным героем вечного скитальца. Да и из своего читателя.
Ночь в Тамани. Ночь убийства фаталиста. То Пятигорск, то дальняя крепость, то почтовая станция. Это, конечно, романтично.
И это аутично, если можно так сказать. И вот еще что. Можно, очень даже можно презирать, а, вернее, не наблюдать людей и
быть поэтом. Для этого нужны сначала люди, которые тебе не интересны, и Бог. А потом только Бог. Леон Киллер, Джонатан
Ноэль, да и Михаил Лермонтов - это о них сказано: блаженны нищие духом. И поэтому Бог это, может быть, замученный
ребенок. Может быть только психологически, нравственно убитый, или искалеченный. И с этим Богом говорят или молчат
потом всю жизнь те, в кого превратились эти замученные дети. И, может быть, Иисус на кресте своим распятым телом говорил
до конца: мой папа - хороший.

Куда попадают герои и героини, те, которые не боятся жизненных ускорений, и не страдают философским аутизмом, сойдя с
поезда, или с корабля. Все знают, обычно они попадают на бал. С корабля на бал - такая же литературная обыденность, как и
прибытие поезда. Гамлет приплывает прямо на бал смерти. Его папа хороший ждет его, чтобы объединить тот и этот мир в одно
целое. И мало найдется сыновей на свете, которые после такого свидания с таким отцом не сойдут с ума, и не запрутся навсегда
в своей келье, чтобы ставить на ночь тапочки всегда в одном и том же квадрате паркета, смирные и всему покорные, но не дай
Бог найти им утром тапочки в другом квадрате, а не там, где они их поставили вечером. Убьют. Кто сдвинул твои тапочки,
Гамлет?

Прямо на карнавал приезжает князь Мышкин. Бал начинается прямо в поезде. Еще бы! Когда такой человек приезжает в город,
все окна должны гореть, и все пробки шампанских бутылок лететь в потолок. Христос в Питере, вместе с
Иудой-Рогожиным-побратимом. И никому кроме Иуды оказался не нужен. Незачем. Или тебе никто не нужен, или ты не нужен
никому. Иуда-Рогожин и пытается спасти гибнущего брата, убивая блудницу, мучающую его, потому что нет применения
никакого такому человеку. Это приговор Петербургу и его жителям. Который и исполнился вскорости.

Если в романе, или в повести кто-то куда-то приезжает в начале, то можно с уверенностью, не читая дальше, утверждать, что
речь идет о еще живых людях. Иногда даже еще совсем свежих и невинных. Нет, потом все погибнет, изменится, порастет
быльем, но пока они живы и, как правило, невинны. Как Петруша Гринев. Или думает, что мертв, как Ставрогин, но приезжая,
убеждается, что еще жив, да поздно. Если же все уже собрались заранее, то дело, скорее всего, зашло далеко. В
Скотопригоньевске к началу действия все уже, в сущности, мертвы. И Федор Карамазов, и Иван, и Митя, и Алеша, и Смердяков.
И жутко читать об этой посмертной схватке братьев и отца. Слишком уж близко, слишком натуралистично, похоже на то, как
действительно живут живые, но мертвые люди. Кажется, кто-то, и не раз уже говорил, что страсть и смерть - сестры. И
впечатление о мертвой природе страсти Мити к Груше столь сильно, что не веришь уже ни во что более. И Джонатан Ноэль
кажется живее Мити Карамазова, но может быть они только равны друг другу. Бывает ведь и так, что даже в раннем детстве
мальчик не может и не хочет сказать про своего отца - хороший. Но если отец такой гибнет, и гибнет жестоко, то все меняется, и
надо молиться за его душу, простив раз и навсегда. Такое прощение имеет сильное влияние на всю жизнь человека, как это
было, я уверен, у Достоевского. И порой кажется, что лучше бы иные отцы и дети не шли слишком долго рядом, чтобы успеть
простить, и полюбить. Впрочем, любовь, наверное, здесь не совсем подходящее слово, ну да Бог с ним. Я убежден, что с
умиранием любви к отцу и матери и душа наша во многом умирает. А Федор Карамазов, конечно, постарался по части всяких
умираний.

И вот, еще раз касаясь темы приезда и наполненности героев жизнью, хочу заметить, что вся классическая русская литература -
литература прибытия-возвращения. Хлестаков и Чичиков, Онегин, Гринев, Дон Гуан, герои чеховских пьес и рассказов, и так
далее. Какое-то слово просится под перо. Ну да, свобода. И когда возможность перемещения в пространстве-времени ставится
под сомнение, или сознательно самоограничивается, жизнь исчезает. Это можно, конечно, исследовать. В этом есть пафос и
момент истины. А истина заключается в том, что нам, в сущности, давно некуда и незачем ехать. В Москву, в Москву? Ну, уж
нет! Исчезает необходимость движения, и свобода становится фикцией. Как и литература. Что же остается? Цветок. Длинное
пальто в шкафу. Хаотическая беготня или ее сестра неподвижность. И пока еще твердое убеждение маленькой дочки: мой
папа - хороший.