Онтологические прогулки

Нет, речь идет не о бумажных, интеллектуальных войнах (впрочем, и о них тоже), а о вполне натуральных, с большим количеством человеческих
жертв. Самая знаменитая из таких войн -нашествие Европы на Русь в 1812 году. Зачем Европа, возглавляемая наполеоновской Францией дошла
до Москвы, разграбила ее и сожгла подобно степным варварам? Все имеющиеся рациональные объяснения маловразумительны, потому что
пружина этой войны - неразрешимые философские противоречия. Сожгли не Петербург, который все же комплимент Европе, а именно Москву,
огромную и богатую полуазиатскую деревню, расположенную в глухой дали от цивилизации, из которой как из осиного гнезда постоянно
появлялись люди европейского вида, но варварского, безобразного содержания. Но мало того, что одним своим европейским видом и
варварским содержанием московиты компрометировали саму идею европейства, так еще эти осы все время почему-то залетали в места, им
совсем не годящие, устраивая всюду свои маленькие осиные гнездышки. За несколько лет до вторжения Россия послала в сердце Европы корпус
Суворова с совершенно платонической целью - сражаться за дело свободы народов. Трудно было понять, как можно сражаться за дело свободы
народов за тысячи километров от Москвы, и торговать порабощенными аборигенами у себя дома, как скотом. Во всяком случае, это была
оригинальная и малоизученная философская система, и, возможно, чтобы получше изучить ее двунадесять языков вторглись в Россию.

Надо сказать, что и сами россияне довольно плохо и нечетко формулировали свои философские принципы. Им было недосуг разобраться, дела
мешали. Ведь их было так мало, всего несколько сот тысяч, а на руках - огромная территория и миллионы едва прирученных дикарей
неизвестной породы. Так что, воюя с пришельцами, русские тоже как бы выясняли для себя между делом - да кто мы такие?!

Между тем, это была уже вторая философская война. Первая состоялась за двести лет до того, в 1612 году, когда поляки, немцы и шведы жгли и
резали Москву тоже, на первый взгляд, по непонятным причинам. Из всех европейских институтов, внедренных в Россию раньше или позже,
институт самозванства внедрялся труднее всего. Зато и последствия появления этой первой из русских свобод - свободы объявлять себя кем
угодно - оказались наиболее плодотворными. И все же, первая философская война только запутала все дело. Основной вопрос философии -
what is Russia? - так и не был решен, хотя успех, казалось, был близок. В конце концов, все стало только хуже. Русские, словно в насмешку,
построили Петербург, окно в Европу, и Европа однажды утром обнаружила в бессильном изумлении, что в стене ее чистенького домика, не
спросясь, прорубили небольшую, но все-таки брешь, и люди европейского вида, но ужасного содержания глядят из нее, то ли угрожая, то ли
заискивая. Вскоре европейцы обнаружили еще одно нововведение. Кроме русских, и подвластных им рабов, в России появился новый тип
населения. Это были профессиональные солдаты, набранные из аборигенов, что-то типа монахов, не имеющих ни хозяйства, ни
собственности. Эти люди были, по сути, странствующими миссионерами, утверждавшими повсюду загадочную русскую философию, в том
числе и внутри собственной страны.

Четвертая философская война развернулась в Крыму, в самой середине девятнадцатого века, и результаты ее оказались куда более
обнадеживающими для Европы. Вооруженные русские богословы при обороне Севастополя проявили себя прекрасно, они стойко держались
основополагающих принципов, то есть, без нытья и жалобы, гибли сонмами под шрапнелью и нарезными пулями оппонентов, так что
последние, наконец, ужаснулись и засомневались в адекватности своей метафизической школы. И поиметь бы им сраму, да тут случилась
неожиданная вещь. Русский солдат-метафизик закончился. Убили - всех. В результате, русские стали брить в солдаты обычных аборигенов, и
в огромном количестве. С этого момента Россия была обречена, и можно было бы и не дожидаться результатов нескончаемой третьей
философской войны. Получив в руки оружие, и научившись убивать, массы бывших рабов под предводительством различных самозванцев
(элемент европейского влияния) уже через пятьдесят лет не оставили от России камня на камне. Россия рухнула, а проблема осталась, так как
победившие совершенно неожиданно и предательски объявили себя тоже русскими, что было трудно опровергнуть - очень скоро сумма
варваров не только сносно говорила по-русски, но исхитрялась даже читать и писать.

Так вот о третьей русско-европейской философской войне. Она началась почти сразу после окончания второй, и велась на внутренних фронтах
даже и без привлечения уже собственно европейцев. Война относится к категории странных войн, не закончилась до сих пор, и вряд ли
закончится в обозримом будущем. Другое ее название - война за русское национальное самосознание. Даже гибель в начале двадцатого века
предыдущих русских ничего не изменила в ходе военных действий. Победившие дикари, объявив себя русскими, как бы выделили из своей
среды наиболее русских, предоставив им решить вопросы света и тьмы хотя бы сначала только в отношении себя, избранных. Основная же
масса вновь погрузилась в привычное бессловесное небытие, потихоньку отвыкая сначала читать и писать, а в дальнейшем и говорить на
языке господ-радетелей и отцов-командиров.

Третью философскую войну, как известно, превентивно открыл полковник Чаадаев, без предупреждения открыв ураганный огонь по
Киреевскому и Хомякову. Последние, оправившись от первоначального шока, перешли в тотальную контратаку. Полковник Чаадаев был
неосмотрительно взят в плен, приобрел ореол мученика, и постепенно в войну были втянуты все. Многими чертами эта эпопея напоминала
ужасы смутного времени и сопровождалась (и сопровождается) небывалым ожесточением. Переход бойцов из лагеря в лагерь здесь не
бесчестье, и брат идет на брата, а сын на отца. В войне принимали участи Пушкин и Тютчев, Лев Толстой и Белинский, а Федор Достоевский
прикрывал с тыла, как бы отвечая на все вопросы о судьбе мирного населения - подлец человек!

Между тем, мирное население, вполне удовлетворяясь ответом Федора Михайловича, решило для себя подобно тому, как Трумэн решал
похожую дилемму. То есть, думало население, если мы увидим, что побеждают западники, то будем помогать славянофилам. А если увидим,
что побеждают славянофилы, то будем помогать западникам. Впрочем, как известно, мирное население это не спасло, так как оказалось, что
опасность для него исходит от него же самого, а именно вследствие совершенной оставленности его, населения, философией.

Хотелось бы закончить свою историю философских войн оптимистической нотой. Пусть такой нотой будет предстоящая вскоре перепись
населения. Это действительно обнадеживающий факт, явно и прямо говорящий о том, что философия еще, возможно, сохраняет свое
прикладное значение.