Литературная критика

Никто, очевидно, не будет спорить. Интеллект средней женщины выше
интеллекта среднего мужчины. При всей своей занятости именно
женщины составляют большинство посетителей музеев, театров, и
библиотек. На общедоступные лекции, экскурсии, курсы
стремятся почти исключительно женщины. На женщинах держится
судебная власть, и среднее звено аппарата исполнительной власти.
На женщинах, в конце концов, держится, массовая, и не только,
литература.

Кто-то может возразить, что здесь дело не в интеллекте, а в половой
специализации. Это так, и все же…

Да, человеческие самки запрограммированы на консервацию и сбережение
всего ценного, накопленного видом за время эволюции, но
такая программа как раз и требует относительно высокого
среднего интеллекта, учитывая, мягко говоря, сложность обстановки,
в которой приходится ее (программу) выполнять. Эволюционное
предназначение самцов иное – обеспечить необходимую для
выживания вида изменчивость. Именно мужчины ответственны перед
видом за поиск нового полезного, что требует выдающихся
умственных способностей. Мужчины, такими способностями не
обладающие, нужны виду только, собственно, для размножения,
особенно теперь, когда самки в большинстве своем научились (были к
этому призваны и принуждены социально) самостоятельно
добывать пропитание себе и потомству.

Вышеизложенные соображения, возможно, отчасти утрированы, но.

Разве нам не приходится то и дело слышать от той или иной
разоткровенничавшейся дамы стандартный отзыв о своей «половине» он
«никакой»!? А еще большее, просто-таки огромное количество дам
молчит, храня это «никакой» в себе, и даже для внешнего мира
пиарят «никакого», как все же «какого-то». Ибо, как и было
сказано выше, умны, и золото сердца.

А «никакой» ясно какой! Скучный, неинтересный, посредственный,
боязливый, безвольный, невнимательный, бестактный, нечуткий, не
тонкий, грубый, тупой и нелюбопытный, маньяк футбола, дивана,
и телевизора. И так далее, с неудовлетворенностью,
томлением, и сожалением о бездарно проживаемой жизни рядом с
глуповатой машиной для зарабатывания не Бог весть каких денег (за
которые еще и унижаться приходится порой), а также с весьма
изношенной машиной для редкого механического секса.

И только, когда случается не столь уж редкое событие, и «никакой»,
казалось бы, никому особенно не нужный, вдруг срывается с
якоря и уходит к другой, брошенная дама, пережив шок и
депрессию, наконец, задумывается, и, обычно, останавливается в
миллиметре от открытия одной не вполне логичной истины.
Оказывается, мужчина и женщина живут вместе не по любви, и не по
расчету, не от скуки, и необходимости душевного тепла и
комфорта. То есть, не только. Главное не в этом. Просто человеческая
личность распадается без ежедневного труда сосуществования
и взаимного отражения. Гиперболизируя – все в мире лишь дым
и туман, кроме метафизического труда на метафизической
«грядке», и семья – главная, если не единственная такая грядка
для подавляющего большинства хомо сапиенс

Семья – система зеркал. И когда эти зеркала слишком замутняются, или
искривляются от времени ли, по другим ли причинам
естественного, или случайного характера, распадается уже, собственно,
семья, и не важно, кто из ее членов не выдерживает первым.
Так что, я думаю, никакого сексизма в моих рассуждениях нет,
и на женщин мое внимание преимущественно обращено только
потому, что не общие соображения о причинах современного
кризиса семьи (кризис этот вечен и непрерывен) подтолкнули меня
на сочинение данного текста, а феномен текущей, почти
тотально женской, литературы. То есть, в общем-то, литературы
вообще.

Непосредственным поводом к написанию этой статьи явилось почти
одновременное прочтение трех романов, написанных, как можно
догадаться, женщинами.

Тексты следующие. Катрин Милле: «Сексуальная жизнь Катрин М.»
(Лимбус Пресс, 2005). Мануэла Гретковская: «Полька» (АСТ, 2003).
Елена Колина: «Сага о бедных Гольдманах» (РЕТРО, 2004).

Все авторы – женщины, француженка, полька, и русская, а порядок
перечисления их произведений не случаен, и ниже будет понятно –
почему.

Как это ни покажется кому-нибудь странным, но, по моему, три
поименованных романа (такие внешне разные по содержанию),
рассмотренные в некоем единстве, представляют собой семантический
ряд, прогрессию. В то же время, в стилевом отношении они, с
иной точки зрения, тождественны друг другу.

Первый текст (имеется в виду опус Катрин Милле) это, в сущности,
роман о подростке, о юности и разрыве с первой в жизни,
родительской семьей, когда личность молодого человека перерастает
ту систему зеркал, которую являет собой взрастившая ее так
называемая первичная ячейка общества. Давно назревавший
конфликт разрешается временно, или навсегда, и подросток уходит из
семьи, и… исчезает. То есть, как личность именно.

Повышенная сексуальность изрядно способствует этому
уходу-исчезновению, служит естественным поводом, только не напрямую, а в
сублимированном виде, чаще всего осознаваемая, как любовь,
первая любовь. Обыкновенно, накануне своего рождения личность
исчезает именно в первой любви, что, собственно, и обретает
эту любовь на неизбежную катастрофу. Сексуальная жизнь Катрин
М – это почти математическая операция инверсии сублимации,
этакая первая любовь в сухом остатке. А метафизика та же:
меня (ее) – нет!

Словно переписанные из изданного в Англии в 18-м веке
порнографического «Журнала сладострастного чтения», бесконечные описания
реальных, или вымышленных (не важно!) членов, групповух, вся
эта безымянная и безликая оральщина – генитальщина, по сути,
говорит только об одном: меня нет, «Я» нет, а есть только
говорящий и самоорганизующийся половой орган, включающий в
себя не только вагину, рот, задницу, и другие сокровища
анатомии, но и мозг, сознание.

Таким образом, в коммерческом, в общем-то, проекте Катрин Милле, с
моей точки зрения, представляется возможным увидеть нечто
семиотически значимое, характерное для человека во всей его
противоречивости на пути от рождения к смерти.

Как только подросток отрывается от окрашенной похотью, или
романтикой анонимности и безымянности, и начинает отражаться в другом
(и отражать другого), не подчиняясь физиологическому, или
иному материальному принуждению, а по совершенно для внешнего
закрытым, полностью имманентным мотивам, мы почти сразу же
обнаруживаем в нем нового, часто совершенно незнакомого нам,
взрослого человека.

Следующий член прогрессии – текст Мануэлы Гретковской «Полька». Как
и в первом случае (и как в большинстве женских, и вообще,
современных романов), автор является одновременно и главной
героиней (героем) своих произведений. Название, «Полька» –
демонстрация расчетливой претенциозности. Мы имеем дело с
взрослой, рассматривающей льстящее ей отражение не только в
своем, не вполне совершенно дееспособном (не в сексуальном
смысле) партнере, но и в зеркале целой нации (тоже, как
выясняется, не обладающей самостью в отсутствие М. Гретковской).

Уже обложка издания предупреждает о гламурном характере чтива, хотя
сама Гретковская и настаивает на страницах романа на
высоком, и серьезном характере своего сочинения. Обложка не
обманывает. Гретковская пишет остроумный (ум – выше среднего) роман
о счастье, изысканном (секс, творчество, и т.п.), и простом
(она подробно описывает состояние своей беременности), на
любой вкус. При этом, писательница утверждает, что не врет, и
не занимается «графоманским оплевыванием других», что «не
есть искусство», а «постель – такая же тема, как и всякая
другая». Но мне что-то не верится. Ни в счастье, ни в партнера,
ни в, тем более, искусство. Вероятно, все дело в том, что
счастье и гламур в сознании нынешних потребителей, и
потребительниц «искусства» – это совершенно одно и то же.

Я не любитель роскошных книг о вкусной и здоровой пище, хотя и отдаю
им должное. По моему, уж лучше «графомански оплевывать
других», или как К. Милле, выдавать свое подростковое небытие за
нечто… антибуржуазное что ли, расширяя при этом границы
буржуазного.

И, наконец, последний (из трех) член составленного мною ряда – роман
Елены Колиной «Сага о бедных Гольдманах». Еще один
семантический шаг вперед, вроде бы соответствующий естественному
этапу странствий личности в поисках отражения. Семейный роман
эпохи дамского постмодернизма. Похвальная попытка спрятать
свое эго в пыли и хламе бабушкиного сундука. И нечаянное
приближение к чему-то живому, имеющему значение для человека.
Парадоксально, но что-то роднит Милле и Колину.

У Милле «повествование» словно вытекает из семьи и расползается по
страницам болотцем выделений секретных желез. Повторяю, на
мой взгляд, эта такая инверсия подростковой романтической
любви, в которой временно исчезает личность. У Колиной героиня в
изначальную, первую семью возвращается, словно завершая
круг. Соблазны других, своих отражений, их прелесть, все эти
зеркала сделали свое дело. «Я» есть, и можно вернуться без
боли, или с болью, но другой. «Графоманское перемывание костей
друзей и знакомых» не то, чтобы больше типа не в драйв, или
потеряло читательский спрос, но. Кое-что, требующее реванша,
совершенно неуязвимо для «графоманского перемывания». Тут
требуется любовь. И происходит возвращение блудной дочери в
святое и грешное лоно семейной саги.

О стиле, поэтике и тому подобное.

Милле сама называет в романе своих как бы предшественников. Это Пруст и Батай.

Источниками романа о правильном счастье Гретковской, на мой взгляд,
являются ее бесчисленные двойники, переполняющие дамские
чаты и форумы. Счастье – это невроз.

Главный источник Колиной, дамы ума выше среднего – устная речь
русской, неглупой, и зажиточной дамы, настолько избыточная, что
не писать – попросту невозможно.

Вообще, у современных писателей (без различия пола) дистанция
отделяющая, прости Господи, интенсионал от экстенсионала или
бесконечно мала, или равна бесконечности. Одни – на что взглянут,
то и тянут. Другие – порют немыслимую отсебятину. Это очень
по-женски, да простят меня милые дамы, тем более, что в
остроумии им, и в том и в другом случае, никак не откажешь (см.
выше).

Короче говоря, все три рассмотренных женских романа мне чрезвычайно
симпатичны. Только Милле, как и положено парижскому
арт-критику, претендует в своем тексте на «чрезвычайное сообщение»,
а две другие писательницы претендуют всего лишь на
«искусство». Все это очень мило и симпатично, поскольку, при
совершенно серьезной самоидентификации себя, как художников, в
большинстве своем женщины-писательницы не делают ни малейших
попыток (за неспособностью) подтвердить такую самоидентификацию
хоть каким-нибудь кусочком, собственно, художественной
прозы. Тут своеобразная честность, и трезвость. Наши дамы –
художники вообще, поэты по внутреннему убеждению, без
предъявления сомнительных доказательств.

И наоборот, писатели-художники-мужчины (при той же своеобычной
неспособности) и попытки делают, и доказательства предъявляют. А
зря.

И вся наша литература, если вдуматься, в общем-то, женская.

Так что, только бизнес, и никакого сексизма.