Литературная критика

Возможно, любовь, во всяком случае, любовь в литературе, это один из самых сложных цирковых трюков, ходьба по канату без страховки, но канат нарисован на полу. И даже,
если канат нарисован высоко, и очень натурально, зритель устает бояться за артистов, или, наоборот, привыкает к опасности, так, что уже и никакая барабанная дробь не
помогает. Поэтому и необходим шут. Шут снижает пафос борьбы с гравитацией жизни, или же, если этого недостаточно, прыгает уже на самый настоящий канат, балансирует,
падает и разбивается. Все по-настоящему. Самая знаменитая история о любви - Ромео и Джульета, а самый знаменитый шут - Меркуцио. Гибель Меркуцио это бытовуха,
понятная вещь, истинная трагедия, и она, резонируя с трагедией сомнительной, излишне театральной, отбрасывает на нее тень правды, а значит и на саму любовь. И так почти
всегда. В книге нашего детства, в «Трех товарищах», Ремарк не ограничивается тем, что ставит рядом с влюбленной парой заведомого клоуна с огненно-рыжими волосами -
Ленца, нет, он еще в кульминационный момент романа ведет всю троицу в Луна-парк, типа прямо выгоняет их на арену цирка, который древнее и честнее изображения
романтической любви. Затем Ленц, подобно Меркуцио погибает первым. Тоже и в «Прощай оружие» старика Хэма. Лейтенант Ринальди, кажется, все тот же клоун рядом с
любовной парой, и точно так же он первая по времени жертва. Вы будете смеяться, но в «
Мастере и Маргарите» роль такого клоуна исполняет сам Князь Тьмы. Впрочем, вы не
будете смеяться, так как это совершенно очевидно. Князь Тьмы, разумеется, не может быть жертвой, зато он как нельзя лучше обеспечивает бывший бы неуместным в другом
случае happy end. Иногда элементы буффонады, передразнивания, двойничества столь сильны в романе, что ни о каком серьезном изображении собственно любви (а не ее
последствий, смыслов, мотивов, и т.д.) не может быть и речи. Так, у
Достоевского, вы не найдете и следа изображения любовных отношений. Любовь-ненависть, да, этого сколько
угодно. То есть, сопротивление любви, кончающееся, как правило, поражением сопротивляющегося, и присказкой - это уже совсем другая история.

Да, другая история. История не для публики. Никто не обязан никому давать отчет в своей любви. Отчего да почему?! Поэтому тот факт, что зачастую в романах
герои-любовники, или один из них, - весьма посредственные личности или никакие, от самой любви ничего не отнимает. Любовь, «настоящая», разумеется любовь, больше
любой личности. Кто такие Мастер и Маргарита? Мы не знаем - хорошие люди, вот и все. Кто такая Пат из «Трех товарищей», или Кэт из «Прощай оружие»? Хорошие женщины.
Мы даже ничего не знаем о Манон Леско. Так, погибшее, но милое создание. Но даже, если бы мы о них знали столько же, сколько мы знаем о наших женах, что бы нам это
дало? Только запутало бы окончательно. Зачем нам знать что-то лишнее о летающих под куполом цирка циркачках? То, что нам нужно знать - подскажут клоуны! Добрые,
рыжие, коверные. Или - белые, злые.

Иногда, в редких случаях, любовников сопровождает злой шут, и тогда его роль в романе возрастает еще больше. В
Анне Карениной это, собственно, Каренин. Без него
история теряет смысл и значение. И здесь, как и во всех случаях, дело шута - отбрасывать тень правды на всегда преувеличенные со стороны переживания, а также попросту
объяснять неустанно читателю, да и самим героям, как они вообще-то крепко и красиво (и смертельно опасно) любят друг друга. Да, клоун в повествовании, исполняет
работу подставного игрока, вовлекая в игру прохожих - тех, которым во многих случаях дела нет до чужих сантиментов, да и не верят они в них. Чужие сантименты - это ведь
пустяки, не правда ли?!

Еще иллюстрирующие примеры. Гринев-Маша-Швабрин. Де Грие-Манон-и все ее любовники. Татьяна-Онегин-Онегин, отвергнувший юную Татьяну. Дело не в правде
искусства, не в отражении им того обстоятельства, что в жизни человека не бывает любовных отношений «без нагрузки», а в том, что любовь сама по себе искусству не
доступна, и, стало быть, ее не существует. Лев Толстой, правда, бравшийся всегда за все невозможное, попытался эскизно, издалека, набросать это несуществующее, оставив
нам вечно брюхатую Наташу Ростову, чисто конкретную такую любящую бабу при любящем мужике, типа: вы хочете песен - их есть у меня. И это понятно, любовь без
шутов, треугольников, потерянных платков, кощеев бессмертных, хотя бы, также неописуема, как и счастье. И также неинтересна как будни.

Другое дело, что писатель может изобразить характер женщины или мужчины так, чтобы влюбить в него сначала читателя или читательницу. Тогда все дело приобретает
несколько другой оборот, и читатели сами становятся заинтересованными и как бы действующими лицами повести. Но в таком случае не любовь героев интересна ему. И
один из этих героев неизбежно начинает играть роль шута в треугольнике герой-героиня-читатель. У Достоевского как раз именно так. (И Аглая для меня интереснее князя
Мышкина, потому что живее и честнее, да, честнее, так как, мне кажется, что нет ничего более чистого и честного в отношении к тому, кого она любит, чем иная юная
девушка.) И для меня таким текстом является «Первая любовь» Тургенева, к примеру. И мой роман с Зинаидой заканчивается классической гибелью героини, на которую
отбрасывает тень мрачной правды коротко упомянутая рассказчиком в финале повести смерть неизвестной старухи.

В заключение, еще одно замечание. Современная европейская литература, то есть начавшаяся со времени Великой Французской Революции, при описании любовных
отношений проделала только очень небольшую модернизацию с итальянской народной комедией дель Арте: оставив внешнюю канву почти без изменений, она, литература,
заставила-таки Коломбину, Арлекина и Пульчинеллу испытывать «настоящие» человеческие чувства. То есть клоуны, те, кто передразнивал, вдруг сами стали объектами
передразнивания. И вся история приобрела бы поистине мрачный тон, если бы не было замечено и то обстоятельство, что любовь меняет людей. Хотя и не меняет мир.