Литературная критика

Не знаю, обращал ли кто-нибудь когда-нибудь внимание на вполне
бросающуюся в глаза сказочность пушкинского реализма.
Мне лично его на все времена написанная «Капитанская дочка» представляется
иногда просто гениально переработанной русской народной сказкой.
Все внешние признаки, «мотивы», «тропы» – налицо. Петрушу Гринева
мы не раз встречали в наших сказках под именем то Ивана-царевича,
то Емели – дурака, то Финиста – Ясного Сокола. И с Машей Мироновой,
скромной любящей девушкой, красавицей, попавшей в беду, образцом
добродетели, верности, бескорыстия и терпения мы знакомились еще
в детстве, не умея читать еще. Чтобы спасти Машу Миронову, вырвать
ее из когтей воплощенного в Швабрине зла, Петр Гринев предпринимает
смертельно опасное путешествие в логово разбойников и душегубов.
Чем не мотив «трудной задачи»? А вся эта история с заячьим тулупчиком,
подаренным Пугачеву! Поколения русских читателей видели в этом,
ставшем частью национального сознания эпизоде, наполненный высоким
гуманистическим смыслом символизм. Но ведь это еще и попросту
типичный сказочный троп, мотив «помощника», который в сказках
бывает медведем, или волком, или печью с пирогами, или орлом,
или яблоней. Герой сказки должен без всякого расчета, просто по
доброте душевной оказать медведю, или яблоне какую-нибудь услугу,
и тогда в критический момент медведь, или яблоня ответят на добро
добром, предоставят неоценимую помощь. Пугачев за заячий тулупчик
дарует Гриневу и жизнь, и невесту, и просто дружбу. Еще один сказочный
мотив, или троп, угадываемый в Капитанской дочке – мотив принца,
превращенного в чудовище. Конечно, кто-то может заметить, что
Пугачев у Пушкина ни в какого принца в результате красивого поступка,
или благородного жеста Петра Гринева не превращается, но все же,
мы видим в нем человека, и, при этом, гораздо более глубокого,
и обаятельного, и... человечного, чем это можно было бы надеяться
обнаружить под личиной чудовища в произведении реалистическом.
Заканчивается «Капитанская дочка», как известно, совершенно сказочным,
и волшебным возвращением героя из небытия, словно живой водой
его опрыскали. Не добродетель, но, как и положено в русской именно
народной сказке, добро торжествует. Что и требовалось доказать.

На последнее, мне кажется, следует обратить особое внимание. Что
добро, а не добродетель. Ведь не внешнее совпадение поэтики реализма
у Пушкина и русской народной сказки важно, а совпадение по духу
и пафосу. Ведь русская сказка, несмотря на ее дохристианские корни,
по духу и пафосу вполне христианская вещь, и, возможно, вещь православная,
не знаю.

И тогда, думается, мы обнаруживаем истинное отношение Пушкина
к Богу. Оно – народное, со всеми его противоречиями. Верующий
человек, и даже человек воцерковленный, по моему, может и должен
простить Пушкину (если в этом есть необходимость) его «Гаврилиаду»
только за то, что поэт понимал и грех, и раскаяние, и Добро совершенно
по истинно-христиански. Впрочем, прощение мирское и не так уж
важно. Пушкин и сам знал, что ТАМ, в бесконечном будущем он будет
прощен, и не кем-нибудь, а самой Мадонной. Пречистая сердечно
(он знал) заступится за него.

Литература пришла к нам из Европы, то есть из сказки европейской,
существенно по своей индивидуалистической направленности от сказки
русской отличающейся, и велика заслуга АСП не только перед русским
языком и культурой, но и перед русским народным сознанием. Будучи
«всечеловеком», Пушкин был, прежде всего, русским... «почвенником»,
и гораздо более правильным, хотя и неявным почвенником,
чем последовавшие за ним прямые и явные пророки «почвенничества»
от Достоевского до наших дней.

Кстати, и в Евгении Онегине, считаю, прослеживается хотя бы один
традиционный сказочный мотив – мотив неузнанной невесты.

Конечно, Татьяна мало походит на нашедшую на болоте стрелу лягушку,
но все же.