Литературная критика

Когда в коммунистической России в какой-то период внешние проблемы перестали относиться к вопросам жизни и смерти, а стены
внутреннего социального устройства были уже в основном возведены вместе с неизбежными подпорками и контрфорсами, вездесущее
государство сочло возможным и необходимым заняться деталями общественного интерьера, и, разумеется, такой его деталью, как любовь
мужчин и женщин друг к другу, без излишнего аскетизма и суровости. Романтическая, физиологическая, платоническая, законная, незаконная,
а также и по расчету, - такая любовь стала рассматриваться как легальный конкурент любви более высокой пробы. В
организационно-практическом плане главная ответственность за упорядочивание вопросов любви и дружбы возлагалась, разумеется, на
официальную (а другой, если честно, и не было) литературу, на прозу и поэзию. Литература «социалистического реализма», таким образом,
стала натуральным министерством любви и дружбы, издававшим в виде романов, поэм и пьес, соответствующие директивы и инструкции. До
этого момента литература тоже была учреждением, но несколько более широкого профиля, и с более суровым внутренним уставом. Но всегда
она издавала инструкции, и эти инструкции спускались в нижестоящие организации, а точнее, в души и мозги граждан так же и в удобном для
усвоения киновиде.

Некий перечень названий эпохи «предзастоя» уже подтверждает высказанное выше предположение. «Повесть о первой любви, или…»,
«А если это любовь?», «Еще раз про любовь», «Влюбленные», «Романс о влюбленных», «Сто четыре страницы про любовь», «Люблю тебя
светло», «С любимыми не расставайтесь», «Валентин и Валентина». Короче, «простая история», и произведения, прямо, без обиняков,
указывавшие на любовное содержание, были только вершиной айсберга, так как, любовь, со времен рыцарских романов, а еще раньше,
волшебных сказок, была второй из двух частей пары «подвиги-любовь», и породившей на свет современную литературную версию того, что
раньше было мифом или эпосом. Подвиги без любви, или любовь без подвигов, встречавшиеся и встречающиеся варианты этой классической
пары, указывают только на то, что любовь - это тоже своего рода приключение, подвиг, и вопрос в любом случае - за кого, или за что, за
правое ли дело подвиг - никогда не снимался с повестки дня.

Если в условиях соцреализма 50-70-х годов двадцатого века речь шла о сложных случаях, то название фильма или романа могло быть
похожим на название уголовно-приключенческого боевика. «Дело было в Пенькове», например, или «Южно-Американский вариант»
какой-нибудь. То есть, приключенческая природа любви невольно выходила на первый план. И хотя официально, в практику рекомендовалось
внедрять канонические версии любви, (и поэтому, соответствующий вариант инструкции обычно так недвусмысленно и обзывался. Типа
«Дорогой мой человек», если уж не «Кавалер золотой звезды»), в реальной своей деятельности министерство не придерживалось столь
педантично .и строго чисто теоретических моделей.

В более ранние эпохи социалистического любовного социума (потому что только победивший русский «социализм» так остро и прямо
поставил вопрос перед человеком о безусловной любви к себе и к порожденному им государству, или к вождю), министерство любви издавало
не аморфные бюрократические инструкции, а суровые декреты и мандаты вполне в духе военного положения и в стиле тотальной гражданской
войны. Например, мандат на убийство, не без боли подписанный Треневым. «Сорок первый». Убийство Аксиньи в финале
Тихого Дона
произошло как исполнение приговора Верховного суда после множества апелляций, отсрочек, и вследствие финального отрицательного
вердикта комиссии о помиловании. А не фиг было! Русская гражданская война это вам не реконкиста, и не борьба средневековой Европы с
арабской экспансией, мобилизовавшей целые взвода героических рыцарей-любовником под свои прогрессивные знамена. В русской
гражданской войне будь ты хоть отец предателя (
Тарас Бульба) , хоть муж, или там любовник (
Шибалково Семя), лучше, если ты сам
приведешь приговор в исполнение.

Потепление содержимого исходного продукта, создаваемого в министерстве любви, совпало с общим потеплением общественной атмосферы,
и сигнализировало о том, что советская жизнь, жизнь вообще, стала восприниматься в сознании общества не как фронтовая, а как жизнь,
все-таки, в тылу. Ведь и началось все это расслабление во время большой войны, когда было создано множество кратких и выразительных
стихотворно-песенных директив, направленных именно на регуляцию жизни тыла, как в стране, так и в отдельной душе человеческой. Когда
«гармошка под накатом бревен была нужней для блиндажа, чем для Германии Бетховен». Жди меня, Землянка, Темная ночь, Огонек, и так
далее, и так далее. В условиях, когда одна половина населения была отделена от другой, говоря сухо, волнами Аида, казалось вполне
допустимым перемежать любовь к
товарищу Сталину ( Ким Ир Сену, Мао Цзе Дуну, Саддаму Хусейну) с любовью к просто
гражданам противоположного пола.

Со временем, почти одновременно с отменой обязательной любви к вождю, выяснилось, что одной любви к Родине явно недостаточно для
компенсации возникшего идейного вакуума, поскольку выяснилась странная взаимосвязь идеи и эмоции. Ведь идея
жизни-революционной-песни шла рука об руку с государственной эмоцией вождемании, и, в конце концов, было абсолютно неважно, что
именно, идея или эмоция, спаивает воедино склонный к разброду и шатанию плебс. Поэтому было большим заблуждением российской
интеллигенции того времени оценка ею таких «прорывных» вещей как «Пять вечеров» Володина. Просто система и сама не сразу врубилась в
этот фокус с любовью. Любовь, да хоть бы и тети Дуси к дяде Пете, это вовсе не вызов бесчеловечному строю, а наоборот, его какая-никакая
легализация. И последовал взрыв отечественной и зарубежной любви. Любовь стала такой же национальной идеей, как и врожденная святость
пролетариата. За любовь прощали многое. И полуфронду Окуджавы, и моветоны Евтушенко, и белогвардейские замашки Ахматовой и
Цветаевой. И фельетонную едкость Булгакова. Потому что вся эта романтика доказывала критикам социальной модели гуманное содержание
казалось бы бесчеловечной формы. Но дело было не только и не столько в этом. Изображаемая наполненность человеческой жизни простым и
понятным эмоциональным содержанием (как бы ни изображалось) на самом деле была такой же ложью, как и поголовная озабоченность
населения ростом производительности труда, например. Но романтическую любовную ложь пипл еще хавал. Как наркотик, допинг, без
которого вся эта поистине порнография существования не продержалась бы и дня. Но и не в этом только также было дело, а еще и в том, что
любовь, как бы там ни было, такая же правда в сердце человека как Бог. Какое бы безбожное государство не являлось его, человека, страной
пребывания.

Реальные отщепенцы, белые вороны министерства, не занимались любовью. Ни Солженицын, ни Бродский, ни даже Шукшин, чья Калина
красная скорее перепев народной песни о душевном страдании и боли в груди, совсем как раз не любовью вызванной. Битов и Трифонов
просто уничтожали любовь, деконструируя ее подручными средствами. Абрамов и Астафьев гоняли любовь как сидорову козу, изничтожая ее
непосильным трудом, голодом и тоской. В конце концов, любовь таки достали. И когда она окончательно приказала долго жить, выяснилось,
что нет уже ни любовного социума, ни силового министерства любви.

Так что, жизнь никому не нужной в остальном мире, старомодной романтической литературной любви, этого почти мещанского предрассудка,
была продлена в России почти чисто административным путем чуть ли не на сорок лет. В противном случае, подвергнутая разложению
авангардом, любовь закончила бы свои дни где-нибудь на станции «Обериуты». В наши же интересные времена разложение уже давно
разложенных останков любви, помещенных между полюсами «авангарда» и попсы, и правда, похоже на циничное глумление над трупами
Ромео и Джульеты, и, понятное дело, общественность не выдерживает, ропщет и призывает на помощь все тот же старый добрый
административный ресурс, требуя создать, или возродить еще одно силовое министерство - русскую литературу в ее лучших, гуманистических
традициях. Наш самый отмороженный «авангард», который сначала решил, что с ним шутки шутят, начинает призадумываться в то время, как
попса, наивно думая, что ее это не касается, продолжает жизнью жуировать, играть святыми понятиями, время от времени оглашая
окрестности не совсем адекватным пьяным хохотом.

В таких условиях, когда цвет общества, или его свет, сами за себя не отвечают и не могут сами, добровольно, решить что можно, а что нельзя,
некоторые представители этого света делают вид, что им ничего не остается, кроме как призвать для наведения порядка серьезных людей.
Современные мечты о цензуре озвучиваются представителями той же самой армии, армии солдат русского слова, то есть, той же элиты, к
какой принадлежат и те, кого надлежит цензурировать. Это, конечно, капитуляция, если не предательство. За безответственность этой самой
элиты, за ее бездарность, пещерный эгоизм и неспособность к разумной самоорганизации опять предлагается заплатить всему обществу.
Пусть, мол, все понесут наказание за наши вольности и перегибы. Во имя любви.

Так что, не надо отчаиваться. Рано отчаиваться. У любви хорошие связи, особенно у нас в России, и держу пари, она еще постоит за себя.
Даже несмотря на ее современное, весьма плачевное состояние, и, казалось бы, нерадужные перспективы, как это и всегда бывает в эпохи
перемен или, наоборот, срочных стабилизаций. Действительно, пока что любовь скитается у нас по притонам всяческих юмористов,
осыпаемая гнилыми помидорами и тухлыми яйцами в виде пошловатых острот, или сочувственно-поэтических сентенций (что еще тяжелее).
Но, как сказал Иван Тургенев в Первой любви: «Молодость-то ест пряники золоченые, и думает, что это и есть хлеб насущный. А придет время,
и хлебушка черного напросишься». То есть, возможно, придет время, когда и нынешнее поколение, это поколение циничных
детей-материалистов тоже задастся простым человеческим вопросом. Типа жить без любви, быть может, просто, но как? Не стоит
недооценивать силовое министерство любви.