Онтологические прогулки

Представьте себе, что вы никогда не видели бабочку, или стрекозу.
И вот некий энтомолог с наклонностями поэта берется описать ее
вам, стрекозу, любую. В конце концов, становится ясно, что и при
самом талантливом описании, ваши представления о стрекозе остаются
не вполне адекватными. И тогда рассказчик существенно облегчает
себе задачу. Он достает из своей сокровищницы чучело роскошной
мертвой стрекозы и демонстрирует его вам. Но и этого оказывается
мало. Если дело происходит летом, то чучело насекомого выносится
на близлежащую лужайку, и энтомолог-поэт принимается прыгать и
скакать с мертвой стрекозой по зеленой траве, демонстрируя прихотливый
полет как бы живого насекомого.

В сущности, на мой взгляд, литература вообще, и особенно постмодернистская
литература и есть вот такое прыгание с мертвой стрекозой по мертвой
лужайке, несмотря на то, что все мы не раз любовались воочию переливчатой
игрой света в ее живых, вибрирующих крыльях.

Один знаменитый писатель словно предоставляет добавочное доказательство
справедливости подобного определения своей собственной судьбой.
Набоков, конечно. Отличный литератор, и вдохновенный убийца бабочек.
Хобби и профессия удивительно дополняют друг друга.

Впрочем, Набоков здесь только, возможно, как раз запутывает дело.
Собственно, вышеприведенное «художественное» вступление понадобилось
мне, что бы как можно убедительнее изложить вот какой тезис. Мне,
кажется, рамки литературного постмодернизма неоправданно сужены.
Как ни странно, но наиболее постмодернистским жанром беллетристики,
возможно, является как раз проза почти автобиографическая, и даже
автобиографическая без всякого «почти». Все эти как бы воспоминания,
и жизнеописания. Вся известная поэтика просто жизни автора как
она есть, от Генри Миллера и Буковски до Лимонова, Довлатова,
и Маруси Климовой. Еще одно определение для подобной литературы
– постэкзистенциализм. По моему. И вот почему.

Писатели-экзистенциалисты (и прежде всего, Сартр) рассматривали
проблему Бытия как некую теорему, а свои художественные произведения,
как варианты ее доказательства. И, в конце концов, эти «доказательства»
парадоксально обернулись фактами личных духовных биографий писателей
– экзистенциалистов. Не более, и не менее. И Бога, а, следовательно,
и утраченного Бытия и найти не удалось, и объяснить, что с ними
случилось не вышло. Как известно. Теорема осталась недоказанной.
Это было в конце тридцатых – сороковых годах прошлого века, в
Париже. И в то же самое время, и в том же месте Генри Миллер подходит
к тому же самому вопросу совершенно с других позиций. Зачем тщетно
искать Бога (или убивать его), когда можно попросту встать на
его место, самому заделаться Богом, воспроизведя заново свою собственную
жизнь, в которой при таком подходе нет совершенно никакой-такой
смыслоутраты. Потому что у человека живущего с целью описывать
затем то, что он проживает, смысл существования есть по определению.
Воспоминания об этом смысле, пусть и неявно, фиксируются затем
в письме. И это же воспоминание о весьма специфическом, но смысле,
и становится затем главным достоянием читателя опусов Миллера,
или Довлатова, или Лимонова. Мертвая стрекоза в руках скачущего
по искусственному лугу энтомолога оживает в лучах заранее объявленного
смысла.

И, в сущности, большая литература двадцатого века, став квазиавтобиографической,
украла секрет успеха у литературы малой. У хорошего детектива,
скажем, в котором высокие метафизические задачи уходят в тень
проблем гораздо менее общих. Например, найти преступника, спасти
невинного, разоблачить примитивное какое-нибудь социальное зло.
Очень часто читатель детектива и не замечает, и не понимает –
его привлекает в тексте не решение обычно нехитрого ребуса, а
изображение осмысленной жизни, или, вернее, жизни, избавленной
от тоски по смыслу.

Разумеется, не стоит упрощать. Человек, живущий для того, чтобы
затем описать свою жизнь художественно, и, что крайне важно, добивающийся
своей цели, несомненно обладает и волей, и талантом, то есть,
обаятелен для читателя. Он – человек риска. То есть, интересен
для читателя. И он поэт, и представитель того поэтического направления,
которое не может читателем ни быть принятым до конца, ни до конца
отвергнутым. Ведь, действительно, странная вещь – обыкновенную,
и чаще всего непутевую жизнь словно вставляют в рамку, и она превращается
в нечто, намекающая на присутствие Бога в этом мире. Тут загадка,
и такую литературу можно перечитывать и перечитывать. Но самое
главное, человек-писатель, реализовавший свои безумные замыслы
как будто заранее объявляет читателю не только наличие смысла
существования, но и смысл свободы. И у Буковского, и у Берроуза
даже – свобода осмысленна. То есть, оказывается безнаказанной.
Если бы читатель отвлекся от текста, и обратился к своему собственному
опыту, он бы вспомнил, что та самая спонтанность творчества, о
которой говорит Э. Фромм в своей книге «Бегство от свободы», как
о единственном «средстве», спасающем от современного рабства с
человеческим лицом, в реальности ведет на дно в самом прямом смысле.
Современное общество не случайно ведь названо философами-постмодернистами
дисциплинарным.

Так что, постэкзистенциалистская литература, по моему, при более
пристальном взгляде на нее оказывается литературой действительно
высокой, что бы там не писали об эстетических ценностях в своих
«Принципах искусства» всякие там Коллингвуды.

Это не просто фокусы, не обыкновенная престидижитация.

Что было ясно, впрочем, с самого начала.