Литературная критика

Что это за вещь? – задаешься вопросом, прочитав «Пир». И долго
пытаешься определить, к какому жанру его можно отнести? Сам Алейников
пишет, что его книга «это синтез нескольких жанров с естественной
для меня полифонией, долгим дыханием и свободным ассоциативным
построением».

Так, может, это эссе? Просто человек пишет, что бог на душу положит.
Запись за записью, картинка за картинкой, и все это вроде бы скрепляется
личностью автора. «Пир» – из этого ряда? Нет. В книге все-таки
присутствует, какой никакой, а сюжет.

Сюжет без действия, без конфликта. То есть, какие-то события происходят:
кто-то приходит, кто-то уходит, спать ложится. Не так все просто
и у героев произведения. Довлатов вдруг срывается, уезжает из
Питера в Москву. Из какого-то круга пытается вырваться. Сам Алейников
живет один в пустой квартире, весь день дома: без работы, без
денег.

Но эти детали в книге на заднем плане. Они лишь фон для главного,
того, что автор хочет сделать – дать портреты своих друзей, поделиться
воспоминаниями о творческой богеме, андеграунде семидесятых. «Помню
я множество историй о каждом из тех, с кем вместе когда-то создавали
мы «другую литературу», «другое искусство», – пишет он. Бытописательство
московской богемы 72-го года. И немножко ленинградской. Губанов,
Зверев, Холин, Веничка Ерофеев, Довлатов, Кривулин, и множество
других мы увидим в книге Владимира Алейникова.

Попытка описать творческую среду своего времени не нова. Вспомним
хотя бы хрестоматийные «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга или
воспоминания Вениамина Каверина о «Серапионовых братьях», и конечно
же Валентина Катаева с его «Травой забвения» и «Алмазный мой венец».
Из произведений последних лет можно упомянуть Сергея Гандлевского
с романом «НРЗБ», который номинировался на Букера-2002. Гандлевский
тоже рассказывает о периоде семидесятых. Но, на мой взгляд, в
«НРЗБ» нет той теплоты и искренности, которая отличает «Пир».
Гандлевский пишет прежде всего о себе, Алейников – о своих друзьях.

«К сожалению, живы далеко не все из моих товарищей, соратников,
современников, – пишет автор «Пира». – Чудом, возможно, я уцелел.
И поэтому долг мой – рассказать о том, что знаю, пожалуй, ныне
лишь я один».

Это высказывание заставляет вспомнить одно из стихотворений Пушкина
на годовщину окончания лицея, когда поэт вдруг создает образ последнего
из лицеистов. В далеком будущем, один, он будет вспоминать своих
друзей.

Подобно последнему лицеисту (им стал Горчаков), Алейников вспоминает
ушедших друзей, ушедшую эпоху, которую он называет «отзывчивой
средой».

Что же характеризовало эту среду? Пресловутая отзывчивость. Здесь
творческие люди находили понимание, отклик на свои произведения.
Чувствовали себя комфортно среди друзей. Даже поспать лучше там,
где друзья. Что и делает Зверев, приткнувшись в квартире Алейникова
рядом с теплой батареей.

Единственное, что непонятно, какие критерии отбора, оценки были
у московской богемы? Как они отделяли зерна от плевел, талантливое
от неталантливого? Ведь под маской «экспериментального искусства»
слишком много бездарностей в наше время. Тогда наверно не меньше.
Какие критерии отбора были? И были ли они вообще? Постигали душой?
(«Голосуй сердцем!») Ничего автор об этом не говорит.

Другая их общая черта – надежда на чудо, – пишет Алейников. Они
с Довлатовым ранним утром идут по улице, желтые и алые листья
под ногами, влажный осенний воздух, и им кажется – что-то очень
хорошее их ждет впереди. – Толя Зверев с бутылками. А их надежда
на чудо – надежда похмелиться. Вчера все выпили, а на опохмелку
ничего не оставили. Ни граммулечки. И вот чудо случается. Полный
бутылками их друг. Анатолий Зверев, художник. Тут же устраивают
пиршество – «Пир» – на запах слетается московская богема и все
выпивают. «По усам текло…» Довлатов с Алейниковым опять у разбитого
корыта. И тут случается второе чудо, раздается звонок и голос
Зверева в трубке: «Володя, посмотри-ка за тахтой…» А там две бутылки
«Столичной». Чудо дивное! Ребята опять в порядке.

И другие истории тоже связаны с проблемой: где достать? Здесь
и Веничка Ерофеев, по пьяни заехавший в Ленинград, и вся питерская
богема его дружно отпаивает. – Товарищей в беде не бросают! Тут
и наши старые знакомые Алейников с Довлатовым – теперь уже мающиеся
в Ленинграде. Конечно же, их проблемы успешно решаются. Мир богат
на чудеса: то десятку под ногами найдут, то друзья помогут – не
пивом, а водкой похмелят (Довлатова).

Так вот она какая богема была, – скажет кто-то со злорадством,
– правильно их власти гнобили, алкашей-паразитов!

Нет, отвечает автор, не так все: да, пили, да, много пили, время
было такое, но и было творчество, был порыв к свету. «…признаюсь
вам, – что было, то было, вся богема выпить любила, даже очень,
– все пили тогда. Пусть казалось это защитой от невзгод, от советской
яви. Я оправдывать это не вправе. Пили все. Защита – в ином: только
в творчестве. В тяге к свету. Не мешает вам помнить это».

А Зверев, спавший на газетке рядом с батареей, – бомж-бомжом!
– вдруг просыпается, услышав обрывок спора, берет кусок пластилина
и за несколько мгновений лепит волшебную Птицу Времени. Слепил
и опять уснул. На газетке.

Опять вспоминается Пушкин, его слова об отличии гения от обывателей.
В одной из статей он пишет примерно следующее: Да, гений может
быть подл и низок, но он подл и низок не так как вы, – иначе.
(Не ручаюсь за правильность цитирования, нет перед собой текста,
но смысл именно такой).

И само название книги Владимира Алейникова – «Пир» – напрямую
отсылает нас к Пушкину. «Пир во время чумы». Вопреки всем невзгодам,
«у мрачной бездны на краю…», Алейников и его друзья общаются,
читают стихи, пируют. «Выпивали неторопливо. Нам спешить было
некуда. Пир продолжался. Текла беседа. За стеной, побеждая беды,
жаждал радости хмурый мир».

Впрочем, в книге дается и другая трактовка.

«Пир прощания?
Или встречи. Но чего? И с чем? 
……………………………………
С судьбой».

Встреча с судьбой. Считает этот год – 72-й (високосный – несколько
раз подчеркивает он) – переломным для себя, своих друзей? К сожалению,
автор никак не поясняет свою мысль.

Особенности стиля Алейникова.

Многословен. Нагромождение подробностей в описаниях затрудняет
восприятие. Вместо того, чтобы передавать главное, характерное
и этим создавать зримый образ, он это главное растворяет в огромном
числе деталей. Вот описание Марьиной рощи, какой она была в начале
семидесятых: «Было близко до Марьиной Рощи, с деревянными, бревнышко
к бревнышку и окошко к окошку, с геранями, палисадниками и ставнями,
закопченными временем, сонными, невысокими, кособокими, обжитыми
давно, со скамеечками у дверей, с кривыми калитками и раскидистыми
сиренями, переполненными обитателями восхитительными домишками,
театрально провинциальными, обособленными, окраинными, позабытыми,
позаброшенными до поры, когда их снесут».

Часто прозаическая речь переходит в стихотворную и обратно – нет
четких границ. Своеобразие авторского стиля. «Куда мы шли и зачем?
Ответить мы не сумели бы. А может, и не захотели бы кому-нибудь
отвечать. Не стали бы. Промолчали бы. Привычно перетерпели бы
излишнее любопытство. На чей-нибудь праздный вопрос – подняли
бы, возможно, брови. Не раскрывая губ. И прошли бы мимо. На чей-то
ехидный взгляд – ответили бы мгновенно взглядами невозмутимыми.
Чтоб на корню пресечь попытки нас осуждать».

Во многих предложениях определяемое слово стоит впереди определения:
«Ответа мгновенного мы, конечно, не дождались». «За грань зазеркалья
невольного. За грань измеренья тревожного. За грань состояния
нашего».

А сказуемое впереди подлежащего: «Поэтому принято было после недолгих
раздумий решение: встать – и идти».

За счет такого построения достигается напевность речи.

Смешение житейского и высокого в разговорах, что напоминает «Москву
– Петушки». Но у Ерофеева высокое и низкое соседствуют в одной
фразе, здесь – в тематике разговора.

Владимир Алейников с горечью пишет о нынешних временах. Вот ведь
парадокс: в прежние годы деятелей «экспериментального искусства»
всячески притесняли, не печатали, не давали выставляться. Сейчас
их имена на слуху; и печатают и выставляют. Сам факт публикации
«Пира» и то, что он вошел в лонг-лист Букера-2005, пройдя довольно
жесткий отбор (из 65 претендентов отобрали лишь 22), и рядом с
ним в длинном списке достаточно известные имена, говорит сам за
себя. А Алейников с ностальгией вспоминает ушедшую эпоху. Причина
– не стало «отзывчивой среды», где отклик, понимание. Почему же
тогда она была, а сейчас ее нет? Что изменилось? Смерть друзей?
С ними ушло понимание? Или же что-то еще? Автор ничего об этом
не говорит. Лишь констатирует: «Отзывчивая среда была у нас в
прежние годы. Теперь ее нет…»

В критических отзывах о книге встречаются достаточно полярные
мнения. Так Андрей Немзер в статье «Сокращенные штаты» признает
за произведением Владимира Алейникова литературные достоинства,
хотя и не считает его романом («ежу понятно, что «Пир» никакой
не роман, но уж больно красиво эта поэма спета»).

Согласен, книга Алейникова ближе к мемуарной литературе. Кстати,
в одной из публикаций («Вечерняя Москва» от 4.7.05) «Пир» так
и назвали – «мемуарным романом».

А вот Виктор Левашов в статье «В поисках литературной отмычки,
или методы насильственного кормления» называет «Пир» графоманией,
написанной лишь для того, чтобы автор смог туда включить свои
никому не нужные стихи.

Да нет, не графомания это, «Пир» достаточно глубокая вещь, хотя
и написан необычно. Экспериментальное искусство.

В конце книги Алейников пишет, что проза поэта – это особая статья.
Из нее ничего нельзя убирать; не то что слово, – единой буквы!
Потому что Поэзия.

Тем не менее, в «Пире» особняком стоят истории о Ерофееве, Довлатове,
отчасти о Звереве. Почти половина книги занята ими. Сюжетно с
первой частью (пиршеством в квартире Алейникова) они никак не
связаны. Разве что общими героями и общим занятием. Написаны совсем
иным языком: меньше вычурностей, проще, доступнее. Впечатление,
что и создавались они гораздо раньше.

На мой взгляд, эти истории абсолютно вставные. Убери их – ничего
не изменится.

Впрочем, в данном случае, автор, пожалуй, прав: убирать их нельзя.
Если у «Пира» и будет какой-то читательский успех, то именно благодаря
историям о похождениях Венички Ерофеева, Довлатова, Алейникова,
Зверева. Они легко читаются, в отличие от остального текста книги.
Как анекдоты.