Онтологические прогулки

Обиженные и оскопленные

(спор с Шестовым)

С конца так называемой эпохи возрождения все упирается именно
в приличия, то есть, в неписаные законы и правила обыденной жизни.
И, наконец, приличие становится единственной мерой добра и зла
для европейского человека. Люди позволяют Приличию незаметно заменить
собой самого Бога, казалось бы из соображений чистого удобства,
и попадают в ловушку. Дело в том, что, как всем хорошо известно,
в «жизни» полным-полно таких неприятных ситуаций, которые не только
не могут быть разрешены в рамках приличий, но и даже описать их
в этих рамках адекватно невозможно. И оказывается, что неразрешимое
в рамках приличий очень часто не может быть разрешено и в рамках
юридических, хотя, казалось бы, машина социального принуждения
и пользуется приличиями именно в целях уменьшения нагрузки на
свои наиболее хрупкие и неуклюжие части, такие, как например,
следствие и суд. Преступление необходимо – утверждает один из
основоположников современной социологии Дюркгейм. И здесь с ним
почти солидаризируется такой замечательный русский философ-метафизик,
как Лев Шестов, когда вдохновленный Ницше и Достоевским обнаруживает
необходимость специальной, особой философии трагедии в тех специфических
случаях, когда по причине непреодолимых для конкретного человека
обстоятельств рационалистическая модель мира попросту не предусматривает
для такого субъекта элементарного существования.

Обращаясь то к Ницше, то к Шекспиру, то к Киркегору, а более всего
к Толстому, Достоевскому и Чехову, Шестов всю жизнь страстно и
с блеском доказывал: убежденность европейского разума в том, что
он способен с помощью материальных, идейных, интеллектуальных
средств, доступных ему, разрешить все вопросы бытия – есть глубочайшее
заблуждение. В конце концов, Шестов оставил свою философию трагедии,
и обратился к вере. Он умер на пороге событий, весьма важных именно
для его учения, когда возникшая отчасти из презрения к приличиям
вторая война предоставила одновременно ужасные доказательства
и правоты его «антифилософии», и не менее ужасные – нищеты его
противоречивой мысли. Вера – вот единственное, на что могли опереться,
по мнению Симоны Вейль, узники фашистских концлагерей. В то же
время, большинство исследователей личности Гитлера отказываются
видеть в нем после 1942 года (то есть, с начала тотального и бессмысленного
истребления евреев) политика, или рационального хоть в специальном
смысле человека. И, если верить этим исследователям, Гитлер после
перелома в войне действовал именно, как герой мучительных размышлений
Шестова, словно ведомый в пропасть пресловутой философией трагедии,
увлекая при этом за собой полмира.

Но не об этих, в связи с приличиями, всем известных деталях моя
статья. И не о иррациональных основаниях рационализма (по Попперу!)
Выступая, объективно, в своих текстах как и филолог-славист, литературовед
и знаток русской литературы, Шестов, размышляя об идейных коллизиях
в связи с русской литературой, обращает внимание, главным образом
лишь на то, что рациональное и социально вменяемое не способно
в иных ситуациях ничем помочь человеку, и, наоборот, лишь мешает
ему (невольно) обрести точку опоры в своем сознании перед лицом
грозных, невыносимых обстоятельств. Разум – пишет Шестов – не
оставляет в иных ситуациях человеку ничего, как только кричать,
или биться головой о стену. Вот и кричит несчастный Иван Ильич,
пока не умирает. Вот и бьются об стену герои Чехова. Вот и мечется
по Петербургу Раскольников, сумевший убить, но не сумевший не
только позабыть о приличиях, но вдруг обнаруживший в себе силу
опереться на них, своих до преступления злейших врагов. Впрочем,
об «опоре на врагов», Шестов не пишет. По его-то мнению, истинным
героем философии трагедии является Макбет. Убив в бреду, он продолжает
убивать уже в трезвом уме и в твердой памяти, потому что... такова
его новая моральная атмосфера, только внутри которой пребывая,
он, как ни странно, может сохранить свое сознание от распада.
Короче говоря, Шестов утверждает лишь, что приличие не всегда
есть Добро. О том, что Зло так часто и изощренно использует приличие
для достижения своего триумфа, Шестов почти не задумывается, и
это естественно, ведь неспособность человека и общества лишить
Зло такого инструментария, как приличия, очень трудно доказать,
в то время, как нищета разума и морали перед инстинктами и страстями
– вполне очевидна.

Между тем, мне лично, изощренная способность Зла (его даже артистизм
в этом деле) использовать рамки приличия для достижения своих
отвратительных целей представляется куда более важной и интересной
проблемой, чем та негативная роль, которую играет культура в спектакле
возникновения неврозов, психозов, и попросту по человечески говоря,
комплексов. Ведь то, о чем зачастую пишет Шестов, это медицинские
проблемы. Нужна ли тут русская литература-философия?

Прежде, чем продолжить, мне хотелось бы заметить вот что. Что
такое Зло, Добро, Бытие – это я предоставляю решать самому читателю!

Так вот. Как известно, есть в русской литературе одно произведение,
вся ценность которого на, как говорится, 99,9 процента, определяется
его названием. Это – «Униженные и оскорбленные»! Ха-ха! Возможно,
иному современному читателю было бы понятней, если бы Достоевский
назвал свою повесть – «Обиженные и оскопленные»?!

«Обиженные» – это как бы сказать, если верить нашему гнусному
типа просвещению – изнасилованные на типа зоне педерастическим
способом. Если кто не знает.

Итак. Вся проблематика взаимоотношений Зла и Приличий имеет два
синонимических названия – изнасилование и соблазнение.

Но почему это сочетание – униженные и оскорбленные – так запало
нам в душу?

Что является последней каплей, подвигнувшей Раскольникова на известное
безумие? Да! Письмо от матери.... Дунечка... С точки зрения Раскольникова
– для него ситуация невыносимо оскорбительная! Он невыносимо унижен
и оскорблен! Он – обижен! Между тем, все прилично, и обычно. Но.

Вот именно. В это «Но!» все и упирается. И остается только кричать
и биться головой о стену? А не выкинуть ли что-нибудь неприличное?
Непосвященному остается только гадать – почему Родион решается
убить старуху? Ведь гораздо естественнее было бы замочить П.П.
Лужина, с его розовыми перчатками проклятого и наглого приличия?!
Здесь – ключ! Если Лужина – то тогда – прощай приличия навсегда!
Старуха – дело другое! Она, ведь, упырь, и, если дело шито-крыто,
то можно заняться... Добром?!

В этом все и дело! В выборе объекта преступления. Если Лужин –
никакой философии! Чистая бытовуха! Неприлично! Процентщица –
революция, наполеон, черта в ступе! Но это – самообман. Цель –
Лужин! И философское преступление только усиливает значение этого
мелкого изображения Антихриста.

Вывод: Нельзя недооценивать Приличие!

Ну, а причем здесь мы-то вообще?!

Хороший вопрос! Вот я читаю наших могущественных критиков. Аннинского,
Золотусского, Иванову, Сидорову и Петрову... Чо-то коробит меня.
Ну, как от чтения Димы Быкова, типа от стихов рвет, от прозы пучит.
Но – что?

Вот именно... Розовые перчатки, и...

Сторублевка в кармане у Сонечки!

И все прилично?

Да нет!

Вопрос актуален, насчет зловластия приличия...

Мы тут все или объекты преступления или преступники – между приличным
и неприличным.

Вот скажем...

П.П. Лужина – в президенты!