Проза

Начало

Окончание

Авось

«Я голос, – писал он вначале, – я горло повешенной бабы, чье тело,
как колокол, било над площадью голой».

Мы сидим в саду на его переделкинской даче полвека спустя от тех
написанных им строк. Он шевелит губами, без голоса, о языке. Я
едва разбираю его слова – больше на глаз, чем на слух, – по
губам.

«Тишины хочу, тишины, – писал он вослед голосу. – Звук запаздывает за светом».

Современная физика наткнулась сейчас на сложнейшую партитуру
безмолвия мироздания.

Он говорит, точнее, дышит, а я по губам читаю. «Язык – это
идеалистическая субстанция».

То есть, думаю, язык течет из будущего, из своего идеального образа,
навстречу которому движется своей памятью. Он воюет с
мельницами времени. Он посвящен в образ.

«Я один в России пою с голоса», – писал Мандельштам. Не голосом
поет, а с голоса – на слух. По первородству. «Быть может, раньше
губ уже родился шепот». Оглохший Соснора рифмует глазом,
по-птичьи отводя голову. Вознесенский пишет телом – снизу
вверх, легкими лестницами, на лесах речи.

Думая о его поэтической родословной и назвав первого и ближайшего –
раннего Маяковского, ловишь себя на некотором
замешательстве.

Облако, флейта… Да, но между импульсами этого маяка есть нечто с
другим источником света, без которого поэтика Вознесенского, и
особенно его зрелых лет, непредставима. Пастернак? Как ни
странно, но при такой чуткой и деятельной связи с ним, следы
творческого влияния едва различимы. Так бывает, Мандельштам
был развернут к Анненскому, Бродский – к Цветаевой, Соснора –
к Дельвигу. Без заметных влияний.

Чья же фигура – там, вдалеке, между вспышками маяка, и совсем рядом?
Фигура, которая удерживает напряжение меж золотым и
серебряным, на этом сомнамбулическом броде меж берегами? С
опустошеньем светающей дали, с небом, приколотым к дому цыганской
иглой…

«Любит Блока и Сирина, режет рюмкой пельмени. Есть другие России, но
мне эта милее», – пишет он о своей матери, а стало быть, и
о том мире, в котором рос.

Блок. Каким бы неожиданным это сочетание ни показалось на первый
взгляд: Маяковский и Блок.

Любопытно наблюдение, о котором напомнил мне мой киевский друг Варел
Лозовой – о разнице между набатом и благовестом: при
благовесте звонарь тянет колокол за язык, сам являясь его частью и
продолжением. А при набате звонарь раскачивает не язык, а
колокол, пока тот не ударит в безвольно висящий язык. Первая
традиция – греческая, и далее – православная. Вторая –
западноевропейская, католическая.

Это к слову об эллинистической природе нашего языка, о которой
говорил Мандельштам, о «тайне свободного воплощения», о «звучащей
и говорящей плоти».

В чем загадка русской души? Смотри синтаксис. Умом Россию не понять?
Смотри грамматику.

Звезда, под которой мы живем, одна из самых унылых звезд во
Вселенной. Унылых в постоянстве своего равновесия. И эта «привычка»
ее свыше нам дана – как жизнь. Но каждые одиннадцать лет и
она входит в экстатическое состояние, в полосу риска,
избыточности, танца температур, в некий период космогонических
регулов. То, что мы называем годом активного Солнца. И в этом, к
счастью, тоже ее постоянство.

Есть магма языка, и есть ее языки: есть ровный свет поэзии, и есть
ее солнечный ветер. Без этой энергетической возгонки, как и
без инерции, язык не светит.

Во второй половине двадцатого века были, на мой взгляд, две фигуры
активного языка, две территории его воспаленной энергии,
энергии риска: Вознесенский и Соснора.

На одних путях «муза огненных азбущ» развязывает язык, «как осенние
вязы развязывает в листопад». На других – сохраняет все,
особенно листву.

Дар Бродского – элегия, взгляд в огонь. Бродский – язык этого
взгляда, элегии углей, дальней дороги с полуприкрытыми веками.
Верблюжий шаг, покачиванье бедуина. Редкий случай равноденствия
речи, когда энергия ее не убывает, но и не приращивается. В
этом смысле он внеречевая часть речи. Его поэтика не
открывает пути развития – дальше идут эпигоны и краеведы.

Путь Сосноры и Вознесенского – путь вестников языка – открыт приращениям.

Небесный всадник, он не приручал речь, не объезжал, – возвращал ее
дикому полю. Как тот, ратник Слова.

Он, в отличие от Вознесенского, все еще не прочитан.

Но и прочитанность Вознесенского – близорука. Осядет пыль времени с
его позолотцей, отойдет в тень его «гулящая сестра» –
эстрада, и, думаю, откроется иная картина. Римские бани уйдут,
Гораций останется.

«Как крохотные эпитафии…» – читаю я по губам его. Кто? Мы – языку? Язык – нам?

«Как в светлое Воскресение…» – шепчет он, глядя поверх ограды на
пряничное пастернаковское небо над полем. Над полем, уже
проданным, на корню.

«Слова и ветер, – повторяет он, – слова и ветер… Дом языка».

Да, говорю, и через тыщу лет, и более того…

«Язык уходит… как душа уходит… Но… – он оборачивается к дому, – это
про другое».

По цоколю бежит надпись, опоясывая дом: ЦОКОЛЬЦОКОЛЬЦОКОЛЬЦО…

Язык.ru

1.

Первое импульсивное движение руки в сторону книжных полок – к
Пушкину. И первая неожиданность: во всем объеме сказанного им о
вещах первостепенных – о языке сказано с мизинец. Кем? Поэтом,
который первым, как Петр – Питер, – поднял литературу из
мест безвидных – до и выше александрийского столпа.

Быть может, были более важные темы, задачи, поводы? Более важные,
чем язык? Есть ли вообще что-либо более важное, и в
особенности – говоря о России? Она и есть язык, и больше ничего.

Идем дальше. Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский… чтобы не
утомлять остановками – весь девятнадцатый век молчит о языке.
Чистое поле с воткнутым в него школьным тургеневским пугалом
«великого и могучего».

Далее – Блок – фигура перехода из одной эпохи в другую, поэт,
который и сам чувствовал эту миссию и за которым она была признана
современниками. Том статей о прошлом, настоящем и будущем
России, ее культуры. Взгляд провидца, коромысло эпох на
плече. Ни слова о языке.

Розанов, этот гениальный филолог, по слову того, к которому мы уже
почти приблизились в этой речи, Розанов, всю жизнь
обшаривавший мягкие стены культуры в поисках орешка, русского
акрополя, вот уж, казалось бы, кто должен был не только сказать, но
без устали говорить, и только о нем, о языке… Ни слова.

Можете сами продолжить это обескураживающее путешествие к вершинам
русской культуры. Разночтения, думаю, у нас будут невелики. В
ответе на вопрос о языке у нас во всю историю России – один
человек. Был и есть. Есть настолько, что чувство пути – от
первого вдоха русского языка до ощутимого будущего –
наполнено всклянь. О чем бы ни говорил он, этот Пушкин разлома
времени и страны, всегда и прежде всего говорил о языке.

Имя этого человека, стоящего, как Слово о полку Игореве, одиноким
колом на едва ли не пустыре речи о языке русском, –
Мандельштам. Такое же русское, как другое имя – человека, который
собрал рассеянный народ слов в державу словаря, а значит, и в
нашем случае в особенности, дал Дом, – Даль.

Вот кто – Даль – должен быть в первой строке русских святых, рядом с
кн. Владимиром, Сергием Радонежским, Александром Невским.
Вернее, – прежде них.

Масштаб Пушкина его современникам был ясен. А современники
Мандельштама куда глядели? И это при том, что его, Мандельштама,
современникам – как творческой обетованной земле – и Пушкин бы
позавидовал.

Что ж его так проморгали? Может, время было как роженица, с
разинутым ртом и заплющенными очами? Нет, и свидетельств тому несть
числа. Но в числе их нет ясного взгляда в сторону
Мандельштама.

И есть взгляд Мандельштама – по ясно-видению и широте охвата едва ли
не единственный, в котором отразился Дом – и языка, и
времени, и ход его фигур. «Нет, никогда ничей я не был
современник», – пишет он, создав живую карту слова и культуры –
последнего Дома, в котором мы всё еще живем.

Мандельштама нужно вводить в школьную программу – в одном ряду с
Пушкиным. Сказанное Мандельштамом о культуре и языке должно
занять свое место, и место это – в изголовье русского народа.
Во всяком случае, до тех пор, пока он, народ, не утратил язык
и пока не сказано на нем лучшего слова.

2.

По поводу метаязыка. Хайдеггер, которого вряд ли можно заподозрить в
недостаточности филологического образования, сказал:
«Наука, по определению, мыслить не может». И это не
залихватски-полемическая фраза, а указание на суть подхода: наука с ее
третьей ногой метаязыка мыслить не может, потому что дух
мышления дышит, где хочет, а не там, где ему указано
эпистемологическими границами.

Тем более, когда речь идет о мышлении о языке, то есть о мышлении
языком – тебя. Потому что, не войдя в энергетическую
мёбиусность этого взаимодействия с языком, мышление о нем останется
плещущей на береговом песке рыбой.

Мало владеть языком. Если язык не владеет тобой, лучшее, на что
можно рассчитывать, – произвол. Об этом знали гностики, описывая
космогонию начала мира.

Филология это прежде всего любовь к слову. Любовь, а не знание.
Точнее, потому и знание, что в основе его любовь. И любовь не
умозрительная, а охваченная эросом, тактильная,
термотактильная, – так змея видит не глазом, а брюхом, кожей. И побеждает
не Аполлон, а Марсий – кожей, содранной с него, поющей.

3.

Бык-бок-бог… – это все хорошо, для филологических аудиторий. И для
биографии литературы. Но, нисколько не умаляя при этом
Хлебникова, Введенский, например, или Пастернак – «прорыли» в
языке пути куда более глубокие. И в этом смысле, менее
очевидные. Что ж, есть пути землемерные, есть воздушные.

И по поводу лошади языка, которую впрягли в пожизненную телегу
коммуникативности. Ладно еще, если б это делал какой-нибудь
уездный народоволец. Но лингвист начала 21-го века, и к тому же,
а может, и прежде всего, поэт, – это более чем странно.

Сводить язык к коммуникативности – то же самое, что сводить стихию
воздуха к звукопроницаемости.

4.

«Речь – материал». Общедоступный, из общей ямы. Ангела пользуют как
кобылу. Читатель в телеге, дорога дальняя, обещан город, он
всегда впереди, завтра. Читатель движется верстами, считая
столбы, вглядываясь вперед. А под колесом что? А дыханье
зачем? Чтоб дожить до завтра.

Дыханье не прожито, сегодня упущено, читатель лежит на следующей
строчке, странице, жизни. Уже лежит там, не войдя в здесь. И
упускает жизнь. И этим пользуется литература. На тот же манер.

Китай говорит, что необходимы от 60 до 70 жевательных движений на
каждый кус пищи, чтоб почувствовать ее настоящий вкус, чтобы
ее прожить. И жуют прошлое, и передают дальше, детям, как
птицы, изо рта в рот. Литература не приращивается.

Европа глотает будущее. Приращивается нелитература.

Индия задерживает настоящее, как дыхание. И, удерживая, теряет его,
входя в транс. Отращивая невербальное измерение.

Физика говорит, что нельзя одновременно измерить координату и
импульс частицы; удерживая одно, упускаем другое. Это физика с ее
причинно-следственным миром. А Бог, который не Физика, одним
словом?

Старые мастера шли за тридевять – рыть пигмент, вынашивать краску –
свою, в своей ладони, растить, как дитя, духотворить ее,
прежде чем наносить на холст.

Дух не «материал» Бога. Каждое слово должно быть этим «своим дитя»,
по образу и подобию, а не взятым из общей ямы и встроенным в
вереницу таких же серийных клише. Об этом даже говорить
стыдно как о достоинстве.

Но кто так видит? Глаз ребенка, пока не заплыл от езды на телеге.
Жизнь так пишет, но это сознаньем не удержать, не сойдя с ума,
не лишившись чувств.

И тогда: сказала она, улыбнувшись, и взглянула в окно. Или: у него
были курчавые смоляные волосы, высокий лоб… и так далее. С
привычкой, например, покусывать в задумчивости карандаш. Хотя:
легкие беспечные облака плыли над его головой. И: он вошел
в нее и она обхватила его руками и прижала к себе. А: все
счастливые семьи счастливы одинаково. Да, но довольно людей
кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны
горькие лекарства, едкие истины. И он охотно гладил ее по
волосам и плечам, пожимал ей руки и утирал слезы… Чехов, Толстой,
Достоевский, Пушкин, Лермонтов и так далее.

Даже у Гоголя пересиживаешь на телеге иной раз страницу-другую, пока
не подарит жизнью, перейдя дорогу, какой-нибудь графинчик в
фуфаечке пыли. То же и у Набокова.

И тогда непростой вопрос: почему? Почему шея литературы оседлана
нетопырем, как Хома Брут панночкой? Почему она жизнь,
непрерывную неповторимость, сводит к семи цветам, шести чувствам,
пяти пальцам, четырем сюжетам, трем временам, двум вопросам и
одному ответу? Почему жрет лицо это рыло самозваного счастья?

Почему-почему… Потому что у попа была собака. Потому что читатель не
живет в настоящем времени. Потому что настоящее – скорость
света, а не его отстой по обе стороны, где и живет читатель:
или в прошлом, или в будущем. Или в возвратном залоге, или
в развратном. А настоящее – для ангелов. Кто ж им пишет?

5.

Бродский на вопрос: на какого читателя Вы рассчитываете, – ответил:
на гипотетического. Едва ли. У настоящего писателя есть лишь
один читатель и собеседник – это текст, который он пишет. И
мандельштамовское «читателя! советчика! врача!» –
эмоциональный срыв – человека в Поэте.

6.

Хлебников говорил о времени женихающихся слов – и мы сразу
вспоминаем Серебряный век, – а далее говорил о времени жатвы, о
времени семьи и детей языка…

Близорукому зрению предстает языковой апокалипсис; взгляд бредет
сквозь речевой сухостой, сквозь эти струпья все еще теплой
жизни… Да, – все это так. Так и не так. Потому что под золой –
языковая магма. И она не ждет ни светлого гения, ни темного
желоба. Она неисповедима.

Мандельштам наблюдал не меньшую языковую разруху. И тем не менее,
сказал, что придет день, когда Западная Европа и Америка
потеряют дар собственной речи, заговорив по-русски.

7.

Каков язык человека – такова его и судьба. Это же относится и к
народу. К русскому – в особенности.

В начале нашей азбуки – аз, затем буки. То есть: я – буквы. И лишь
затем, и потому – ведать слово. И не то слово, до которого
еще плыть и плыть – до середины реки азбуки, а глагол, то есть
речь, течь, говорение, то есть слово живое, изустное,
отворяющее уста.

У индусов в «Алмазной сутре» – формула человека: «я, человек,
существо, небожитель». У нас: «Я – буквы – ведаю – говорю».

Я – часть азбуки мира. Не буква его, а буквы. Какая часть, сколько?
Нет ответа. Вопрос есть, чувство есть – части целого, потому
«говорю».

Вначале не Бог был, говорит Книга, а Боги. Един – во множественном числе.

И у нас во множественном, но – человек, часть речи. Часть, говорит
современная физика, больше целого. Счастье, говорит язык, –
быть с частью. Истина – естина, то есть всё, что есть. А что
есть? Я, буквы. Я-зык, голос букв то есть. Отсюда
отзывчивость, о которой Достоевский писал, – от части целого, от
чувства языка.

Но, может, язык нас водит за нос? Мы вправе говорить то, что мы
хотим сказать. Но и языку отказывать в этом праве – значит быть
Иваном, не помнящим родства.

Язык, и русский в особенности, это чувство мира. Седьмое. Именно
чувство – по синтаксису, по иррациональной, в отличие от
западных языков, стихии, по кочевой, не оседлой, природе речи.

Речь, – речет язык, – см. река. Та же природа синтаксиса; ни истока
не видно, ни устья, да и не скажешь – куда течет; петли,
старицы, рукава; а русло (русь-слово) – где? Нет его. Течь,
речь, река. Те же отблески на воде, те же инверсии встречных
потоков.

И не только в синтаксисе, но и в семантике, исторической: из варяг в
греки течет, а язык – встречным течением – из греков в
варяги.

А где течет она? В человеке. То есть человек и есть ее берега. Чтоб
берёг ее, оберег. Какова речь, таковы берега.

Добро есть жизнь. Так говорит русская азбука мира. И добро исходит
из речи. Эстетика первичней этики. «Поэзия выше
нравственности, – пишет Пушкин на полях рукописи Вяземского. И добавляет
в раздумье: – По крайней мере, совсем иное дело».

Жизнь – это живот: вот космогония русского мироздания. И в ней, в
этой расширяющейся вселенной, воплощается бог – единый из
двойственного, и вынашивается – под сердцем. Жизнь, живот.

А кто дал эту азбуку? Щекотливый вопрос. Два болгарина, миссионеры.
Откуда шли? От Папы Римского. С какой целью? Обращать славян
в веру христианскую. А поскольку чем дальше на восток, тем
больше языковых княжеств, нужен был единый язык, Христа
ради.

То есть азбука эта была – наряду с ее светлым даром – еще и своего
рода троянским конем с папским воинством.

А на чем крест стоит? На Голгофе, на черепе Адама. А если приподнять
русскую азбуку – что под ней? Пол-Климента. Климента,
ученика апостола Петра, который дошел до Корсуни, и «за успешную
проповедь христианства», как говорит летопись, был привязан
живьем к цепи и спущен на дно морское.

Так вот Кирилл, дав славянам кириллицу, идет в Корсунь (Херсонес),
находит и поднимает со дна оплетенный водорослями скелет
Климента и делит этот скелет на две половины. Одну из них он
отправляет в Рим Папе – в обмен на эксклюзивное право
продолжать проповедь христианства в славянских землях, другая
половина уходит в Киев и затем канонизируется кн. Владимиром.

Под русской азбукой лежит иудей, расчлененный меж Западом и
Востоком, и длина его тела – от Киева до Рима.

Мандельштам говорит об эллинской природе русской речи. О том, что
Русь восприемница греческой и буквы и духа – поверх сухой
ветви Византии.

Соснора говорит, что мы в один день заимствуем у Византии и религию,
и алфавит. Религию упадка Восточной империи (изоляция,
сектантство, нетерпимость) и алфавит, с которым погружаемся в
безмолвие еще на семьсот лет.

А что говорит язык?

В начале азбуки стоит русский Адам, буквенный, почти голем. В начале
литературы русской стоит Слово. О полку. Одно стоит, голое,
посреди безмолвия во все края.

И нет в этом Слове ни слова «Бог», ни сцен эроса. Плач, вой, бой,
гимн. Изощренная метрика. Русский язык в красках крови, как
пишет о нем Соснора. Мировой эпос на четырех страницах.

Я видел этот язык. Реставрируя фрески Софийского собора в Киеве.
Вводя в стену ветеринарными шприцами ведра дихлорэтана,
укрепляя живопись, прокалывая тела Севастийских мучеников. Он
проступал на стене, этот язык мирян 11–12-го века, – граффити,
рядом с которыми язык персонажей Данте бледнел.

Я читал эти ножевые царапины речи, затуманенные парами дихлорэтана,
и летучая мышь, ошалев от этих паров, выползала из щели меж
плинфами, из живота мученика, волоча за собой пыльный
пиджачок крыльев, и дышала в лицо, хекая, как собака. «О-хо-хо,
душа моя… чем се сотвори же… ничтоже…» – проступало под ней.

Запад считает, загибая пальцы от большого к мизинцу. Мы – от
мизинца. Меньший, слабый, последний – он первый и главный. Об этом
и сказка. И сказка, и быт.

В начале русской литературы – Слово. И автор его безымянен. Да и
Слово блуждает во времени, как огонь в тумане. То ли бог, то ли
подлог.

Сказанное Мандельштамом о языке – читают и еще прочтут. Я приведу
Соснору, непрочитанного:

«В России всегда ненавидели поэтику, а точней – артистизм. Кн. Ольга
(9 в.) зарыла живьем в землю, в канаву – волхвов. Иоанн
Грозный запер у себя на дворе лучших скоморохов страны и
натравил на них 300 диких медведей – съели, с косточкой. Петр
Первый писал по-голландски, а русские книги и иконы со всей
Империи везли возами в Санкт-Петербург и на хворосте – жгли. Мы
гордимся этой самобытностью, – не стоит. Во всех странах при
каждой «новой идеологии времени» – жгли, жгут и будут, это
норма. Но есть и отличия: в книгохранилищах СССР до сих пор
лежат 2 миллиона рукописей и книг, никогда никем не читанных
и не разобранных. Их никогда и не прочитают, если у нас
сейчас 3 специалиста по древнерусскому языку, академики Д. Л.,
В. Д. и А. П. – три персонажа на 300 млн чел. населения. И
еще: мы твердо убеждены, что за 1 тыс. лет Рос. империи были
варяги, потом Грозный и Первый, предтечи. А потом сразу же –
Декрет 1917 г., от него и датируется настоящее время.
История – сверхсекретная тема в русской истории. Тут, мне
кажется, мы неоспоримые лидеры цивилизаций. И если Автор «Слова»
сверкнул, то и то анонимно. А в 2-х миллионах музейных папок
сколько может быть авторов?»

Это сказано в конце прошлого века, когда еще стояла та – троя.
Теперь уже и Лотмана нет, и Аверинцева, и Гаспарова.

У нас нет истории, говорит Чаадаев. Есть, говорит Мандельштам, – это наш язык.

А кто совершил переворот 1917 года – большевики ли? Язык. Его
избыточность, его лошади, которые понесли. Его протуберанцы – как
солнечные бури в год активного Солнца, – его взвинченные
вихри, подхватившие литературу, страну, искали выход этой
языковой космогонии, этой критической массе языка. Чей дом, кроме
утопии, мог дать кров этой стихии? Куда, кроме неба, могла
она хлынуть?

Россия Золотого века – ее язык и литература. И стометровка этого
века была пройдена ею на световой скорости. Из безвестной
стороны она всего за век становится в первый ряд мировых культур.
Другие к этому шли тысячелетиями. Не случаен потому этот
тектонический сдвиг – языка, а значит – истории.

Язык определяет характер мышления, характер мышления – характер
поступков, характер поступков складывается в судьбу. И человека,
и нации.

Вроде бы прописи. Но именно эти прописи и изъяты из человека. Кем
изъяты? Медийным кесарем. Который и правит миром – и языка, и
душ, – исходя именно из этих прописей.

«А кесарь мой – святой косарь», – говорит поэт.

Поэт – парус языка. Парус, который не чувствует под собой, не
«держит» язык, а ложится под ветер, – лишь полотно, тряпье. И язык
его либо рвет, либо полощет. Но и язык без паруса – воля
волн.

9.

«Боги замышляют для людей несчастья, чтобы будущим поколеньям было о
чем петь». То есть Гомер считал, говорит Борхес, что цель у
жизни – эстетическая.

Оглохший Соснора, слепнущая Ахмадулина, утративший голос Вознесенский…

Что в этих знаках, думаешь поневоле, и добавляешь к этому ряду
покинувшего литературу, постригшегося в жизнь Сашу Соколова. А за
ними что? Безъязычье. Худло – как зовут на жаргоне нынешнюю
литературу.

Битов в халате, непролазная кухня догорающего человека. Окурки,
посуда, книги, вперемеж. В окне, на той стороне улицы, вывеска:
«Брюки».

Он движется мыслью вслух, тактильно ощупывая каждое слово – здесь,
сейчас. Тем этот неспешный натуралист мысли и интересен:
открытым небом, вегетативной природой речи.

Самое несуществующее слово, говорит он, заваривая кофе, – слово. Как
оно может себя назвать?