Литературная критика

У многих из нас, к сожалению, бывали в жизни моменты, когда нам не до еды бывало. Как, впрочем, и не до чего того, что обычно составляет содержание нашей жизни. Одежда, развлечения, макияж там, и даже, вы не поверите, даже футбол. И даже работа, пусть и творческая. Порой эти моменты затягивались на целые годы. И это были самые тяжелые периоды нашей жизни. О чем это говорит? Да о том, что человек в чем-то очень существенном, и, может быть, в главном, существо нематериальное. Не мирское какое-то существо. И о том, что лучше бы было, чтобы мы никогда об этом не узнали!

Эти моменты стрясались обычно тогда, когда натурально, прямо здесь, в быту, вы сталкивались вдруг с проблемами, которыми, как вы всегда и верили, должна заниматься исключительно теория человеческого существования, а именно философия. Предательство любимой (любимого), болезнь (не дай Бог) ребенка, или ваша «собственная» смертельная болезнь. Или немыслимое унижение, или ваше, наоборот, преступление, например, вдруг, почти всегда вдруг, превращали вашу жизнь в инсценированную иллюстрацию науки о том, что «имеет значение». И в пределе становилось ясным, что пока жив человек, то как бы и «хлеба единого» ему может хватать или не хватать, и может этот хлеб быть сладким или горьким. Если же хлеб перестает иметь значение, а философия становится вашим бытом, то это значит - вы мертвы сейчас, на время, или навсегда.

Русская классическая литература насквозь философична именно потому, что занимается подобными ситуациями выпадения homo в философию чисто по ходу событий. Она, эта наша литература имеет всемирное значение, и именно с самого начала, так как одновременно и связала и противопоставила хлеб и смерть. «Где стол был яств, там гроб стоит».

Ситуации внезапного провала, или постепенного вытеснения из жизни в философию, о которых упомянуто выше, они не всегда, вообще-то, и не со всеми случаются. Кроме ситуации конца, типа смерти, как известно, вполне штатной ситуации для любого смертного. Многим, и, возможно, очень многим, «везет», и они за всю свою жизнь так и не сталкиваются с абсолютным равнодушием к чудесам кулинарии. Поэтому даже такой предтеча экзистенциализма и знаток и пользователь литературы, как гениальный
Шестов, не нашел в себе смелости приравнять кабинетную философию ресторанному делу. Он, Шестов, сделал оговорку насчет окраинности любых трагических ситуаций, что, по его мнению, требовало специфической морали и этики. Лев Шестов просто не обратил внимания на тот смешной факт, что в «окраинных» ситуациях человек, обычно, ничего не ест и не пьет, то есть, если и пьет водку, то литрами не пьянея, или от двух миллиграммов сваливается в кусты. А ведь мог бы догадаться! Ну, хотя бы по той сцене из «Станционного смотрителя», когда главный герой бросает огромные для него деньги в грязь! Именно, что в грязь! Нет, господа, не из
гоголевской Шинели все мы вышли, а именно из этой грязи-с!

Хлеб становится грязью, когда Любовь попрана! Например. У
Платонова люди едят пищу, как необходимую для существования грязь - потому же! Что-то попрано, не важно что именно, но очень существенное что-то. Все герои Платонова - философы прежде всего по этой причине. Часто, впрочем, они и сами виноваты. Они возжелали проверить справедливость, кажется, очевидной формулы «не хлебом единым», и получили свою философию.

Понятно, в свете вышеизложенного, что наша национальна литература, занимаясь по преимуществу, «гробами», не могла не заниматься и кулинарией! Державин, впервые четко обозначивший накал грядущей борьбы полюсов (где стол был…), описывая смерть, проявил себя непревзойденно и до сих пор. «Шекснинска стерлядь золотая» - вот абсолютная формула бытия! Пушкин только подхватил. А Лермонтов продолжил. «В полдневный жар, в долине Дагестана, с свинцом в груди лежал недвижим я…» Да чем не изысканное блюдо!

В этом плане нельзя не удивляться универсальной всеохватности христианства. Разве институт поста не говорит о том, что Церковь все знает? Да, наша Церковь знает все о том, чем так озабочена наша культура. Именно поэтому закрадывается мысль о глубинной ереси русской литературы, несмотря на все цитаты из Евангелия у Федора Михайловича Достоевского.

Впрочем, у Достоевского, как и у Толстого, Тютчева, Фета, Лермонтова - почти ничего не едят. Печорин так, порой кажется, даже и тени не отбрасывает. Униженные и оскорбленные не едят и не пьют, и с этой точки зрения Печорин есть самый униженный и оскорбленный герой русской литературы. По сравнению с ним, Петруша Гринев, угощающийся у Пугачева чем Бог послал, а ранее у капитанши тем же, избранник судьбы.

Необходимо также заметить, что иметь интерес к пище - необходимо, но никак не достаточно. Огромное значение имеет что, и как ест человек. У Набокова, кажется, герой, отказавшийся из трусости от дуэли, неряшливо и жадно ест, и понимает, что всегда будет теперь есть именно так, жадно, но не чувствуя вкуса, не уважая еду. «Свету ли провалиться - или мне чай пить?» - как иронически был истолкован это вопрос героя «Записок из подполья» последующим веком. И как иронически был истолкован ответ на него: «Пусть весь свет провалится, а я буду чай пить!»

И действительно, кажется, что вся-то почти «высокая», интеллектуальная современная литература никогда не потеряет интерес к кулинарии, пусть и соседствуют в ней описания блюд с загробными мыслями. Пусть весь свет провалится, а мы чай пить будем. У нашего кумира Булгакова, наряду с «трактованием» Писания, в Мастере и Маргарите неизбежны грибки, огурчики, осетры, водки, и прочее. Тот же Набоков интересуется скоромным в несколько другом виде. Тетки. «Камера Обскура», на мой взгляд, его лучший текст, и посвящен смерти как двойнику пищи. Если вас увлекают все эти эрекции и семяизвержения, если женщина есть некий хлеб, которым жив человек, то отнимите этот хлеб, и подсуньте вместо него, скажем, дерьмо, и вы получите свой момент истины! Как раз потеря хлеба, или подмена его камнем, дерьмом, то есть лишение «чая» и оказывается концом света.

Именно поэтому, кажется, Сорокин, насквозь традиционен, даже буржуазен, то есть, опять-таки, кулинарен. Поедание дерьма - очень логичный этап в развитии «кулинарной» литературы. Где стол был яств, там попросту, блин, теперь дерьмо! Но странно, эта смешная антитеза: жизнь - дерьмо, как порою кажется, ничем не хуже противопоставления «хлеб - гроб».

Это у нас, на окраине. В центре же, в Европах и Америках, кулинария все еще держит марку, неизбежно, впрочем, иллюстрируя при этом имеющуюся деградацию «кабинетной» философии центра.
Мураками успешно сбывает свои опусы о потреблении тунца и виски, а всевозможные поп-артовские придурки с Запада, и наши их самотрахающиеся подражатели жрут, кажется, и без остановки, уже совсем черт знает что, все эти свои свои колеса, нагло воображая, что никогда не настанет такой ситуации, когда им будет и не до колес, и не до перветина там, кокаина, блин, героина. Во, дебилы!

Чем круче и впечатляюще описываются процессы потребления вовнутрь, тем более, кажется, воспевается старуха смерть. «Высший пилотаж» похож на отчет паталогоанатома, не правда ли? Вскрытие показало… Мертв!