Литературная критика

Когда-то, очень давно, человек рождался в мире, переполненном
добром. Это был мир создан добром и для добра. Время текло
медленно. Иногда случались невообразимые катастрофы. Зло
торжествовало каждый день. И все же – все, что случалось злого,
несправедливого, просто глупо-случайного – это являлось
отступлением от добра, которое изначально существовало и царило на
земле. Об этом говорили бесчисленные храмы, об этом были
написаны священные книги, об этом говорила и жизнь большинства
окружающих человека людей, жизнь, проживаема в тяжком труде с
ежедневной благодарностью Богу за добро, даруемое им людям.

Первой поэзией и были эти священные книги, полные восхваления и
благодарности Богу, Добру, и насмешки и презрения черту-диаволу.
«Колокола сзывали в Божий храм, и люди шли, как реки льются
в море, чтобы того восславить в общем хоре, кто указал пути
к спасенью нам». Поэзия, соотнесенная со священным
писанием, с непрестанными размышлениями о грехе и спасении должна
была быть очень осторожной, соответствовать бесчисленным
канонам. Кстати, это в не меньшей степени касалось и
средневековой живописи. Когда современные зрители видят в странных
картинах Босха нечто авангардное, они глубоко ошибаются.
Наоборот, символизм Босха полностью соответствовал тогдашним
представлениям о правильных действиях в тех, или иных ситуациях, и
собственно, изображал их вполне канонически.

Итак, целью поэзии изначально было обнаружение, где только возможно,
изначально данного человеку Добра и воспевание его. Черту
же доставалось от первопоэтов по первое число. Жизнь, как
можно догадаться, была в духовном плане сложна и запутанна уже
и тогда. Границы Добра и Зла были размыты. Вот, скажем,
накопление – добро, но и праздник (трата) – тоже добро. Поэтика
материально-телесного низа не была всегда так уж противна
Богу. Народ это чувствовал. От поэтов поэтому требовалась
точность, почти математическая в их творчестве, чтобы не впасть
в ересь, не сыграть на руку диаволу, и в то же время,
тронуть человеческое сердце неожиданным поворотом старой, как мир,
темы любви и красоты.

Все эти свои старые размышления я вспомнил, наткнувшись на стихи
Василины Орловой, недавно
опубликованные в «Топосе».

Какая мирная картина –
Кот спит в тазу, щенок в корзине.
Во всем есть лад, и смысл немалый.
В природе многому, пожалуй,
Еще должны мы поучиться.
Куда и мне бы примоститься?..

Или еще:

Я видела нечёсаные вербы,
И ветер путался в ветвях, как прядях.
И я сменила сотни вер бы,
Когда бы конь ушами так не прядал,
Не брал доверчиво с ладони сахар.
Я никогда не знала страха.

Я видела чернеющие избы,
Дворы, где изгороди из лозины.
Я примеряла сотни риз бы,
Когда б не тихий шум воды в низине,
Туманом скрытой, словно покрывалом.
Любовь святую я узнала.

Я видела коров на шири пастбищ,
И кнут держала на равнинах вотчин.
Могла и оступиться, и упасть бы,
Когда бы дол не видела воочью,
Когда бы путь над домом тёк не млечный,
Мир был не вечный.

Я помню земли, где уснули деды
За синей металлической оградой.
Я растеряла тысячи надежд бы,
Когда бы не трещали так цикады,
И не курился над трубою дым –
И не горчил родным.

По моему, это религиозные стихи. Они и точны, и неожиданны внезапным
возвращением в мир, где добро пребывает изначально. Мне
были важны эти стихотворения. И вот почему.

Поэзия для меня – это точность и неожиданность. Так я долго думал в
юности, необходимо долго думал, но недостаточно долго.
Наконец мне стали попадаться стихи, где были и точность, и
неожиданность, но, между тем, слова, которые я читал, мне это было
ясно, точно описывали какую-то не здешнюю, другую
реальность. Картина мира в стихах Есенина была волшебным образом
искажена. Это была – магия. Но что такое магия – думалось мне –
в художественном творчестве? Это или пророческое прозрение,
или просто уход от данного добра к тому, что надо добыть,
как счастье. И, следовательно, никакого данного изначально
счастья – не существует. Магия и вера, вообще говоря, как
известно, две вещи несовместные. Магия до и после веры. Вера
более трезва, и тверда, и, если хотите, более благородна. Я не
случайно привел здесь пример именно Есенина – крестьянского
человека. Человека массы, начавшей свое восстание и в
искусстве тоже. Русские низы, при внешней набожности и благочестии,
в глубине своей культуры были по большей части людьми
глубоко неверующими, грешными. История ли тому виной, или
природные особенности русского ума, это не так и важно. Рильке,
видевший в своем воображении Россию страной не только веры, но
и страной Бога – глубоко ошибался.

Так совпало, что начиная с конца девятнадцатого века массовое
сознание отказалось видеть в дарованном ему мире добро в качестве
необходимого приложения. Добро необходимо было заслужить,
завоевать, если необходимо. Тут не обошлось без
протестантского влияния. В искусстве модернизм и был отказом признавать
наличие в данном мире добра априори. Модернисты были
конкистадорами, но вместо меча они избрали магию. Точность и
неожиданность были изгнаны из поэзии, как и все каноническое. Одним
из последних, если не последним каноником от поэзии был
Рильке. Вот его предсмертные слова: «Я ли это? Я ли эта память,
выжженная тьмой?.. О, жизнь – в пылании небытия! Уже
неузнаваемый, я – твой...»

Итак, грубо говоря, поэтическое время однажды было разорвано на две
части. Время веры и время магии. И предопределен этот разрыв
был грозным неумолимым шествием масс. За счастьем. За
добром. Все, что сулило грядущие молочные реки и кисельные берега
массы брали с собой, иногда ни черта в этом не понимая.
Пикассо так Пикассо. Черный квадрат так Черный квадрат! И все,
что призывало к возвращению на черную землю – отбрасывалось.

Магия не только в поэзии. Магия, в гораздо более пошлом виде
овладела теперь умами половины населения земного шара. Все стали
помешаны на магии, или почти все. Нельзя, конечно, обвинять в
этом искусство, но и снять с него долю ответственности за
всеобщее безумие не представляется возможным. С искусства и с
искусствоведов.

На мой взгляд, интересно было бы сравнить творчество таких, если так
можно выразиться, внутренне античных поэтов, как Кушнер и
Бродский.

Кушнер точен и неожиданен. Бродский – маг. Бродский шаманит. Это его
свойство опровергает, на мой взгляд, утверждения некоторых
парадоксалистов о ретроспективности Бродского. Нет,
ретроспективен Кушнер, он поэт возвращения, а Бродский – это
мейнстрим, перспектива. Поэзия-магия внутренне порывает с
изначальным метафизическим добром, в проявлении которого до момента
этого разрыва и заключалась сущность-предназначение поэзии.
После разрыва поэтического времени «добро» для поэзии это то,
что не может быть проявлено никогда, поскольку оно имеет
местом постоянного пребывания бесконечное будущее, на пути к
которому стоит смерть без всякой надежды на воскресение. Тут
может показаться кому-то противоречие. Всем известны эти
«маги», берущиеся воскресить что угодно и кого угодно за
небольшую плату. Но, как я уже отметил, вся эта «бытовая» магия,
поработившая сознание публики, есть суррогат поэзии, и за то,
от чего отказывается сакральное, профанное берется с
фальшивым энтузиазмом.

Иногда, когда человек заходит слишком далеко, нисколько не
приближаясь к своей эфемерной цели, у него возникает мысль о
возвращении. Что касается поэзии, то я за такое возвращение. Хватит
магии! Хочется «тепла коричневых икон». Хочется точности и
неожиданности. Как, например, вот в этом: «не властны мы в
самих себе, и в молодые наши леты, даем поспешные обеты,
смешные, может быть, всевидящей судьбе...» Как вам это – «может
быть», а?!

А это? «Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины полны
свежей мглой, не пылит дорога, не дрожат листы, подожди немного,
отдохнешь и ты».

Пора возвращаться к поэзии веры, к точности и неожиданности.
Кое-какую магию, конечно, придется взять с собой. Например, «April
– is the cruelest month». Слишком много божественного
произвола в этой строчке, чтобы она была точна, да она и не
нуждается в точности. Так говорит создатель, и, следовательно, это
уже не совсем магия. Магия в поэзии также оправдывается
запредельным утопизмом ее адептов. Мандельштам, Цветаева,
Хлебников..

Очень остроумно подметила сопряженность существования высокой поэзии
и прозаического бытия окружающего мира Ахматова. Причем
параллельность эту Анна Андреевна трактовала, исходя из
Римановских аксиом – параллельные прямые пересекаются. Настоящая
поэзия – писала Ахматова – должна пахнуть не кофейней, а
пивной.

Как мы знаем, многие современные авторы слишком буквально
воспринимают это остроумное замечание.

Смею надеяться, что пивная возможна, но не обязательна. Хотя,
скажем, вполне тривиальным (по большей части) стихам Набокова со
всеми его высокими источниками от Браунинга до Хауснера, мне
милыми иногда банальной, но точной зарисовкой в неожиданном,
хотя и слишком сконструированном контексте – им пивная уж
точно порой пошла бы только на пользу.

Закончу повторением цитаты из приведенного вначале стихотворения
Василины Орловой. Там есть одна строчка, важная для понимания
всего этого текста:

Я видела нечёсаные вербы,
И ветер путался в ветвях, как прядях.
И я сменила сотни вер бы,
Когда бы конь ушами так не прядал,
Не брал доверчиво с ладони сахар.
Я никогда не знала страха.

Я НИКОГДА НЕ ЗНАЛА СТРАХА. Это особая правда. Правда путника, всегда
словно несущего у себя на спине свой Дом.