«Я» как время
Что же такое время?
Кто смог бы объяснить это
просто и кратко?
Августин Блаженный.
Исповедь. Кн. XI, гл. XIV.
Объяснить значит сделать ясным то, что человеку представляется смутным, темным, чудесным или чудовищным. Объяснить – это еще и указать на то, чем порождено какое-то загадочное явление, и каковы его последствия.
Самое простое и краткое объяснение того, что мы называем временем, содержат мифы, которые на заре своей истории создавали почти все народы мира. Например, греки. В древнегреческой мифологии рассказывается о трех поколениях богов. Первое поколение – это даже не боги, а хтонические (буквально – земляные) чудовища, вышедшие из Хаоса. Правили ими Уран (небо) и его супруга Гея (земля). Уран был столь плодовит, что Гея страдала от переполнявших ее чрево зачатых детей и потому уговорила своего младшего сына, бога-титана Кроноса (Хроноса) оскопить серпом своего отца. Так власть чудовищно плодовитого Урана перешла к Кроносу (Времени), пожиравшего собственных детей. Но Рее (жене Кроноса) удалось обмануть мужа, подложив ему вместо новорожденного камень, завернутый в пеленку, и таким способом сохранить жизнь одному из сыновей – Зевсу (светлому небу).
В войне с титанами победил Зевс, олицетворяющий Закон мироздания, которому подчинено всё. Даже всепоглощающее время. А сам Кронос превратился в пуп земли. Таким образом, время стало причиной самой духовности, ибо закон мироздания – это не природные стихии (огонь, вода, земля, воздух), а идея, логос, вселенский разум.
Миф – это не легенда, рассказывающая о полузабытых «делах давно минувших дней». Миф в аллегорической форме говорит о том, что было, есть и будет всегда. Говорит о самой вечности (символом которой является круг), в которой времени досталась, хотя и важная, но не главная роль, ибо время всегда временно и является формой существования конечных вещей и простых смертных. Со временем древние мифы как бы «расслоились», став основой развитых религий, а те, в свою очередь, спровоцировали рождение своего «заклятого друга» – рационально-теоретическое миропонимание, то есть философию и науку. Религия обрела статус сакральной ценности. Философии и науке досталось уважение людей образованных и не очень. А миф стал восприниматься как красивая сказка.
Конечно, античные философы не могли не размышлять о том, что такое время. Самое известное определение этого понятия дал Аристотель: «Время – это мера движения». Но, как пишет известный историк античной философии А.Н. Чанышев, Аристотель не мог не заметить парадоксальности (правильнее было бы сказать «тавтологичности» - А.Ч.) этого определения, ибо движение, в свою очередь, – это мера времени. Поэтому Аристотелю ничего не оставалось, как уточнить, что мерой времени является не всякое движение, но лишь движение небесной сферы, названное им (кто бы сомневался!) «кругом времени», в честь которого в древнем Египте и Месопотамии сооружались храмы. Но есть одна любопытная «деталь» в аристотелевском учении о времени, к которой мы еще вернемся: «Если время – мера движения, то это предполагает число (…) число же должно кем-то считаться, поэтому время без души существовать не может»[1].
Первым, кому удалось «разорвать» представление о цикличности времени, которое господствовало в античности, стал Августин Блаженный. Тема времени в его знаменитой «Исповеди» (400 г.) – центральная. Отец христианской церкви посвятил ей в XI книге двадцать глав, считая вопрос о сущности времени едва ли не самой большой загадкой для человеческого разума. Особенно для разума верующего христианина, который не мог не задаваться вопросом, где пребывал Бог до сотворения мира, когда ни мира, ни времени еще не было? Суть концепции Августина такова. Бог пребывает в вечности, а время – в душе человека. Прошлое – это память. Настоящее – созерцание. Будущее – надежда. Историческое же время – это не бесконечный бег по кругу, а трудная дистанция от момента изгнания Адама и Евы из рая до Страшного суда. Недаром Августина Блаженного называют первым философом истории, ибо любая история должна не только начинаться, но и чем-то заканчиваться. Так не очень убедительное предположение Аристотеля о связи времени и человеческой души в учении Августина Блаженного получило почти непоколебимое обоснование. В сущности, время стало таким же важным атрибутом человека, как и его разум, а может быть, даже более важным.
В 1600 году в Риме на площади цветов сожгли Джордано Бруно. Так в Европе закончились Средневековье и Возрождение. Началось Новое время. Время рождения капитализма и классической европейской науки. Знаковой фигурой стал французский философ Рене Декарт, чье утверждение «Cogito ergo sum» (Я мыслю, следовательно, существую) явилась началом построения новой модели мироздания. По-новому стало пониматься и время. Декарт развел по разные стороны бытия две субстанции: материю, которой «досталось» пространство, и мышление, которому философ «подарил» время. Так время окончательно стало атрибутом мысли. Сама способность мыслить «монополизировала» время, «украв» его у мира.
Следующим крупным шагом в этом направлении стало кантовское учение об априорных (доопытных) формах чувственного познания, которое сам Кант – не без гордости – назвал «коперниканским переворотом в философии». Объективному времени (как и пространству) просто было отказано в самом существовании. Для абсолютного большинства здравомыслящих людей это, конечно, был чистейший вздор, философический бред. Вот кого уж точно сожгли бы во времена инквизиции, если бы кантовский текст хоть чуть-чуть был бы понятен мало-мальски образованному человеку. Но и в XVIII веке, как, впрочем, и сегодня, «Критику чистого разума» (1781) могли одолеть немногие, а понять – единицы. Кроме того, уже не горели костры инквизиции: на дворе стоял век Просвещения.
Как же Кант умудрился «отнять» у мира пространство и время? Аргумент Канта обескураживающее прост: у человека просто нет органов чувств, способных ощущать пространство и время. А что же есть? Откуда у человека абсолютная уверенность в их объективном существовании? Ответ И. Канта общеизвестен: пространство и время есть априорные формы организации, соответственно, внешних и внутренних ощущений. Для Канта время – это изменчивость мира явлений по отношению к постоянству созерцающего Я[2], которое, по образному сравнению А. Шопенгауэра, подобно неподвижному каменному рифу, омывается вечно беспокойными волнами мира явлений. Более того, оно есть форма самой человеческой мысли. Кроме того, именно время позволяет «схватывать» и пространство. Впрочем, последнее люди знали веками: «Сколько до деревни Удобное?» «Да, дня два-три будет». Не верст, ни километров, а дней!
Чтобы понять логику Канта, надо вспомнить платоновское учение об идеях. Идея есть подлинное бытие. Идеи вечны, неизменны и совершенны. Правда, в материи они воплощаются всегда временно и как-то неуклюже (простого треугольника идеально правильно никому начертить, что уж говорить о более сложных объектах материального мира). А еще идеи самотождественны, то есть всегда равны самим себе. Идеей каждого конкретного человека, согласно Платону, является его душа. Как бы человек не менялся на протяжении всей жизни, он всегда отдает себе отчет в том, что он – это он (если, конечно, не болен шизофренией с ее раздвоением личности).
Человеческую душу, как субстанцию, философы любят называть «самостью» или просто «Я». И вот это «Я», действительно, всегда неизменно, ибо оно относится к бытию. В отличие от вечно меняющегося мира существования, который дан человека в его чувственном опыте. Поясню это простой аналогией. Человеку, едущему в купе вагона, трудно увидеть и сосчитать сколько всего вагонов в составе. А вот если он стоит на перроне, подсчитать вагоны проезжающего мимо состава несложно. Так и человеческое «Я», благодаря своей неизменности, способно фиксировать изменчивость мира и даже измерять длительность каких-либо процессов, то есть формировать представление о времени. Так догадка Аристотеля о том, что «время без души существовать не может», получила у Канта свое развернутое обоснование.
Кантовское понимание времени-пространства – это едва ли не единственная часть его философии, с которой согласился Артур Шопенгауэр. И это вполне логично для автора учения о том, что мир – это воля и представление. Представление субъекта, который по своему произволу конструирует мир, в котором живет. Но в отличие от Канта, который хотя и признавал мир вещей-в-себе принципиально непознаваемым, но нисколько не сомневался в его действительности, Шопенгауэр считал мир представлений бессмысленной иллюзией, оставляя право на бытие только за лишенной всякого разума и цели мировой воле. Поэтому ни о какой ценности ни самого мира, ни тем более человеческой индивидуальности не могло быть и речи.
А как же быть с миром, лишенном реального пространства и объективного времени? Решение этой проблемы может быть разным: объективно-идеалистическим (в том числе религиозным), материалистическим, естественнонаучным (в том числе на принципах синергетики – учения о возникновении различных систем из хаоса). И каждый из этих вариантов столетиями и даже тысячелетиями верой и правдой служат человеку и в его практической деятельности, и в его самых дерзновенных устремлениях. Но ни один из них не полагает время как непременное условие бытия человеческой личности. И только в экзистенциализме ХХ столетия время стало важнейшим условием не только бытия человека как человека, но и условием прояснения смысла бытия.
Наиболее ярко это выражено в философии Мартина Хайдеггера, может быть, самого крупного мыслителя в истории философии ХХ столетия. Славу ему обеспечила книга «Бытие и время» (1927). За нее философу даже простили, мягко говоря, «несопротивление» нацизму, но, кажется, и ему не удалось решить проблему двойственности, или дуализма, объективно-субъективного характера времени На мой взгляд, самое удачное в книге Хайдеггера – это ее название, которое, впрочем, мало соответствует содержанию. О стиле и вовсе нельзя говорить без слез: «время временит», «пространство пространствует», «мирность мира», «пространственность внутримирно подручного» и т.п. Зато в названии обозначены рамки, в которых только и возможно было рассмотреть так называемые «экзистенциалы», проще сказать, «переживания» человеком своего существования. Речь идет о страхе, заботе, присутствии, понимании, любопытстве, двусмысленности, падении и брошенности, наконец, о бытии-к-смерти. О том, что отличает человека от Бога. О том, что обусловлено осознанием человека своего временнОго и врЕменного существования, то есть смертности.
Что же касается бытия и времени как таковых, то ни первого, ни второго в книге Хайдеггера почти нет. Бытие сведено к прояснению мутного смысла существования (чему посвящена бОльшая часть текста), или экзистенции, а рассмотрение времени как такового и вовсе свелось к коротенькой характеристике гегелевских взглядов, которые, по мнению Хайдеггера, – всего лишь калька с аристотелевского учения о времени (гегелевское учение об истории для Хайдеггера, видимо, никакой ценности – в контексте проблемы времени - не представляло). Завершается работа целым рядом отнюдь не риторических вопросов, на которые философ ответа не дает. Тем не менее, именно Хайдеггеру надо поставить в заслугу то, что он наполнил кантовскую априорную форму организации внутренних ощущений (время) действительно человеческим содержанием, а не только способностью считать.
Таким образом, для человека время – это не только форма его мысли, в том числе (и прежде всего) математической, но и условие переживания человеком мира явлений, - мира существования, - во всем его богатстве, в его красоте и уродливости, добре и зле, ужасе и блаженстве, в его абсурдности и неисчерпаемом смысле.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы