Проза

С высоты двенадцатого этажа, через широкое, слегка дымчатое окно хорошо видно всю площадь Павелецкого вокзала, сам вокзал и примыкающие к нему со всех сторон куски города.

Слева широко изгибается вдаль Садовое кольцо, испещренное транспортными средствами. Машины то и дело сталкиваются, расшибаясь до невозможности восстановления. Водители вызывают друг друга на дуэль, размахивают бейсбольными битами и страховыми полисами. Троллейбусы неуклюже лавируют. Все это медленно, как пища в кишечнике, продвигается к зияющему туннелю под Таганской площадью и исчезает в нем навсегда.

Кожевническая улица, загроможденная сугробами и трамваями, забирает вправо, продираясь сквозь почти бесконечные, ужасные в своих мелких деталях промзоны к реке, мосту, монастырю. А за рекой начинаются другие промзоны, святые места, монастыри, дома и трамваи.

От коричневатого вокзала в туманную бесконечность тянутся железные, несгибаемые пути. Едут и стоят поезда, суетливо бегают туда-сюда молодые, энергичные электрички. Одинокий вагон, ничего не видя вокруг себя, отрешенно катится куда-то, потеряв связь с окружающим миром. Какой-то пассажир, стоящий посреди пустого перрона, поставил свой тяжелый чемодан на землю и безутешно, беззвучно рыдает, изрыгая неслышные миру проклятия. Он все потерял, ему так и не удалось ни разу в жизни опоздать на поезд.

Вся площадь Павелецкого вокзала усеяна людьми. С высоты двенадцатого этажа они кажутся небольшими хаотически движущимися черными объектами на белом фоне. Выпал снег, и люди чернеют по сравнению с ним, хотя, если приглядеться, становится видно, что многие, почти все, одеты в желтую, оранжевую, ядовито-зеленую кричащую одежду.

Люди перемещаются по траекториям, которые заданы суровой необходимостью или, наоборот, сумрачной, отчаянной праздностью. Текут бурным ручейком от вокзала к метро, вливаются струйкой в грязевой поток Садового кольца, ковыляют, согбенные, в сторону Дубининской улицы. Некоторые, выйдя из метро на свет Божий, никуда не идут и просто падают в снег, радуясь наступившему дню.

Наискосок через Дубининскую улицу истово, по-пластунски ползет вызывающе-прилично одетый, подтянутый молодой человек - видно, банкир, из начинающих: изо всех сил старается выглядеть деловым человеком. Каждое утро он, подгребая мешающий благородно-коричневый портфель, торопливо ползет от автомобильной стоянки на работу. Эти ежеутренние поползновения помогают почувствовать, чем дышит родная земля, оценить экономическую ситуацию, заранее предугадать некие загадочные, еще не проявившиеся тенденции (банкиры обычно называют их «трендами»).

Хорошо ползется в мороз, по крепкому, утоптанному, лишь едва грязноватому снегу. Чуть залюбовался зимой, заслушался хрустом снега, замешкался - и почти попал под тридцать восьмой трамвай. Едва уцелел - уполз, извиваясь. Поскрипывает снег.

Еще несколько минут - и деловитый пластунский силуэт скрывается в гуще мрачных строений Дубининской улицы, уползая в свой великолепный офис, из соображений личной скромности и общей безопасности расположенный за неприметной дверью где-то на задворках станции Москва-Павелецкая-Товарная, среди пустых железных бочек, старых автомобильных покрышек и приземистых пакгаузов.

Смятая жизнью женщина, толстоватая, многослойно обмотанная тусклой неудобной одеждой, медленно плетется по Кожевнической улице, среди сугробов и стоящих у тротуара машин, по пояс увязая в тяжелых обстоятельствах. Ее, судя по всему, зовут Нелли Петровна, или, может быть, Нина Петровна - как-то так.

Раньше она вполне могла бы быть продавщицей в булочной или дородной, с достоинством, гардеробщицей. Или заведующей секцией. Но сейчас у нее совсем другая работа.

Два или три раза в неделю Нелли Петровна отправляется на Кожевническую улицу, вглубь серой, бетонно-жестяной промзоны. Здесь, в слабо освещенном затхлом сарае, она получает по накладной несколько трехлитровых стеклянных банок.

Гремя нелепыми авоськами, сквозь дыры которых проглядывают чисто вымытые бока трехлитровых банок, часто ударяясь об них коленями, Нина Петровна тащится в метро. Страдая и почти плача, долго не может со своими авоськами втиснуться в проход турникета. Мучительно, с пересадками, едет на Савеловский вокзал, потом, в холодной электричке, в полусне-забытьи - до станции Яхрома.

Кряхтя и охая, задыхаясь, то и дело останавливаясь, по скользкой тропинке взбирается на Перемиловские высоты, где возвышается монумент защитникам Москвы. Немного в стороне от монумента полусломанной детской лопаткой делает в снегу и мерзлой земле несколько углублений нужного размера. Погружает в эти углубления банки и закапывает так, чтобы на поверхности оставались открытые горлышки. Нина Петровна живет так уже несколько месяцев, и теперь около монумента образовалось целое поле стеклянных, закопанных по горлышко в землю трехлитровых банок. Ветер, постоянно носящийся над Перемиловскими высотами, заходит в пустые банки и с ревом вылетает из них, создавая дикую, леденяще-печальную, трагическую музыку.

В темное время суток монумент, освещенный мощными прожекторами, грозно парит в подмосковном небе над Яхромой, Дмитровом, железной дорогой, автобусным заводом и горнолыжными трассами, под аккомпанемент страшного стеклянного трехлитрового реквиема.

Хозяин затхлого сарая на Кожевнической улице, молчаливый человек неопределенного возраста, пола и национальности, платит Нелли Петровне за каждое удачное закапывание (он называет это «ходками») 650 рублей, а после Нового года обещает прибавить еще рублей семьдесят. Нине Петровне, в сущности, грех, да и некому, жаловаться, и она не жалуется.

Два краснолицых мужика тащат через площадь гигантскую двадцатиметровую сосну, с кряхтением, сопением и матерными облачками пара около открывающихся и закрывающихся ртов. Сосну предполагается использовать в качестве новогодней елки дома у одного из этих мужиков, обвешивать ее игрушками и «дождиком», водить пьяные хороводы.

Пытаются втиснуть сосну в кстати подошедший трамвай. Орут, ругаются, вышвыривают из вагона визжащих пассажиров. Сосна не проходит, упирается в стены, крушит стекла. Умаялись, бросили. Трамвай дальше не пойдет, просьба освободить. Сосна валяется у остановки огромной рухнувшей колонной. Мужики, свирепо-растерянные, курят, плюются, не знают, что делать и как дальше жить.

Вертлявый, стремительный, чуть кособокий дядька (Николай) вприпрыжку скачет к Павелецкому вокзалу. Сейчас он совершит нечто такое, что уже проделывал не раз.

Покупает билет и заговорщицки садится в экспресс, идущий без остановок в аэропорт «Домодедово». Светло, тепло. Работает буфет. Накрахмаленные проводницы исполняют желания. Кругом сидят будущие пассажиры самолетов, думами своими уносящиеся в далекие северные, восточные и южные города, навстречу авиакатастрофам.

Экспресс набирает скорость и несется мимо адской местности Нижние Котлы, мимо станции Бирюлево-Товарное, мимо туповатых домов и бесполезных деревьев.

Скоро Новый год.

Николай забирается в тамбур и втихаря щелкает каким-то тумблером. Все вокруг незаметно, но необратимо меняется. Пассажиры вповалку, гипнотически засыпают, представляя себя уже в креслах своих самолетов. Проводницы теряют остатки бдительности, не могут ни на чем сфокусировать свое внимание. Вместо того, чтобы свернуть на боковую ветку, ведущую в аэропорт, экспресс несется вперед и вперед, набирает скорость, по грохочущему мосту перелетает Оку и, проскочив технологические нагромождения узловой станции Ожерелье, вместе с пассажирами, проводницами, машинистами и Николаем растворяется в белом зимнем морозном воздухе. От экспресса и его обитателей остается только огромный радужный столб, несколько дней неподвижно висящий в небе над бесконечным полем и прямыми железными рельсами.

Со всеми остальными людьми, бредущими, бегущими и ползущими по площади Павелецкого вокзала, ничего особенного не происходит и, по всей видимости, не произойдет. Наступает вечер, и все они, толкаясь, всасываются в метро, погружаются в покачивающиеся голубоватые вагоны и едут, в полудреме и ругательствах, к далекой станции «Речной вокзал», чтобы там бессмысленно, с воем бегать по флотским, фестивальным и смольным улицам, рыдать, уткнувшись лицами в автобусные остановки, неподвижно лежать на обледенелом Ленинградском шоссе, поднимать бокалы с шампанским и беззвучно оплакивать свои загадочные и бестолковые судьбы.