В дороге (под редакцией Владимира Иткина)

Exegi monumentum

Идея коллекционировать памятники возникла не у меня. Ее подарил мне
мой приятель Юра Степанов, когда мы вместе путешествовали по
Вологодчине. Не тайна, что в советские времена в каждом
городе, городке и поселке, в каждой местности нашей обширной
страны непременным и классическим украшением были памятники
Владимиру Ильичу Ленину. И чем больше и богаче был населенный
пункт, тем обильней и монументальней устанавливались в нем
памятники вождю. Это было мерилом любви народной и духовного
полета администрации.

Плыли мы реке Сухоне. Через Тотьму, Великий Устюг, мимо мертвых
обезлюдевших деревень, останавливаясь у каждой пристани, чтобы
взять на борт теплохода какого-нибудь дядьку с аккордеоном
или выпустить на деревянный причал двух-трех школьников,
возвращающихся из школы. Сухона река медленная. Мы тоже никуда не
спешили. Уставали прохлаждаться на палубе, сходили
где-нибудь в Тотьме и оставались там до ближайшего теплохода, изучая
местные нравы и загорая на речном бережку.

Целью нашего путешествия была Северная Двина. Мы рассчитывали
добраться до Котласа, а оттуда плыть на Архангельск.

Я не буду останавливаться подробно на деталях нашего путешествия.
Интересного было много. В Тотьме, в местной гостинице, мы
любовались «Бурлаками на Сухоне», довольно точным и убедительным
вариантом знаменитых репинских «Бурлаков». В Котласе, сходя
с теплохода, мы попали в колонну зэков, этапируемых с
пристани на вокзал. И так далее.

Разговор сейчас не об этом. Памятники. Началось это с Великого
Устюга. Мы гуляли по городу, фотографировали себя на фоне
шедевров архитектуры и рассматривали живописные виды.

Гуляли мы так, гуляли и вдруг на какой-то улице натолкнулись на
удивительную картину. Представьте себе – забор, у забора
невысокая будка, на будке массивный шар, весь в сетке меридианов и
параллелей. А на шаре – кто бы, вы думали? – на шаре стоит
Ильич. И если бы он просто стоял, так он еще при этом гудит.
Серьезно, стоит Ильич и распространяет вокруг себя гудение.
Это мы позднее сообразили, что памятник Владимиру Ильичу
установлен на трансформаторной будке. Электрификация плюс
советская власть в наглядном, так сказать, варианте. И будка,
когда мы пригляделись, оказалась не просто будкой. Она была
копией Мавзолея – в уменьшенных, конечно, пропорциях. Даже
строгая надпись «ЛЕНИН» стилистически повторяла оригинал.

А годы были, сами понимаете, неспокойные. В стране тогда
бесчинствовал диссидент. Всякие «свободные голоса» вещали о правах
человека. В трамваях неизвестные личности под видом книжки
Горького «Мать» «забывали» на последнем сиденье клеветнические
опусы Солженицына. Неуловимые агенты Моссада распространяли
антисоветские анекдоты.

Вот и мы, я и Степанов, чтобы нас не заподозрили в святотатстве,
сфотографировались на фоне вождя и быстренько удалились с
места. Тогда-то, уже в гостинице, и родилась замечательная идея –
коллекционировать памятники. И первым экземпляром коллекции
стал, естественно, великоустюжский Ленин.

Только не подумайте, ради Бога, что мы тайно сняли памятник с
пьедестала, спрятали его в чемодан или под видом неподъемного
собутыльника доставили, поддерживая под ручки, из Устюга в
родной Ленинград.

Нет, чтобы составить коллекцию, достаточно одной памяти. Увидел сам,
рассказали другие, прочитал о памятнике в газете. Так и
создавалась коллекция, совсем не занимая жилплощади и не
выталкивая никого из квартиры.

Второй экспонат в коллекцию добавил мне город Котлас. И опять это
был Ильич. Огромный, угольно-черный, он встретил нас на
площади над рекой, когда мы поднимались на берег. Символ свободы
Африки. Или венецианский мавр. Единственное, что выдавало его
причастность к европейской цивилизации, это знаменитая
рабочая кепка.

Интересный памятник Ильичу установлен в Новокузнецке. Вождь стоит
посередине фонтана, и по кругу от него из воды высовываются
металлические лягушки. А из пасти каждой по Ленину бьет
тоненькая струйка воды. Простенько, но с изюмом, как выражаются
герои Аксенова.

В коллекции есть не только Ленины, есть и Сталины. История их
напоминает ночной кошмар – когда идешь по гулкому подземному
коридору, а навстречу из провала дверей вышагивает безмолвным
строем каменная процессия двойников.

Шутка в том, что все это не ночной кошмар. Это было на самом деле. И
не с кем-нибудь, а лично со мной.

Работал я тогда в Эрмитаже. И однажды, не помню уже зачем, меня и
пару других «обозников» послали в эрмитажный подвал. Понятие
«эрмитажный подвал» – загадочное и очень зыбкое. Оно из того
же ряда, что и легендарные пещеры Лихтвейса, критский
лабиринт царя Миноса или истоки реки Амазонки. То есть многие
что-то слышали, но толком никто не знает.

По сути, эрмитажный подвал – это сетка сообщающихся сосудов,
наполненных предметами и явлениями.

Где-то здесь под плитами пола лежит тонкая золотая пластина,
положенная когда-то на счастье при закладке дворца.

Здесь живет призрак террориста Халтурина; его видели не однажды то
крадущимся с адской машиной, то прячущим под полу халата
упаковку с надписью «Динамитъ».

И подобных «здесь» в эрмитажном подвале столько, что на все не хватит чернил.

Итак – послали нас однажды в подвал. Вел нас местный Дерсу Узала,
великий мастер такелажных работ и бригадир всех эрмитажных
«обозников» Валерий Кобылин-старший. Фонарик в его руке
выхватывал из подвальной тьмы то какого-нибудь сантехника дядю
Лешу, прикорнувшего на мохнатом ватнике в ожидании ближайшей
получки, то фрагменты Пергамского алтаря, позаимствованные
среди прочих трофеев из собрания Дрезденской галереи. Под ногами
визжали кошки, огромные подвальные пауки провожали нас
печальными взглядами. Идти было зябко и неуютно, и вовсе не от
подвальной сырости. Если бы не Кобылин-старший, неизвестно
какими жертвами обернулся бы нам этот поход. Сколько мы шли,
не помню. Кажется, очень долго. И вот рука бригадира отпирает
стальную дверь, яркий свет фонаря наполняет каменную
пещеру… А дальше – чистый сюрреализм.

Помните, песню Галича: «Вижу бронзовый генералиссимус шутовскую
ведет процессию»? Здесь было то же самое. Бюсты, памятники,
мрамор, бронза, гранит. И все – одному божеству. Все – «великому
Сталину». От югославских коммунистов, от команды
рыболовецкого траулера, от пионерской организации города Луга...

Для чего это все хранилось? И почему в Эрмитаже? Или вправду –
«уверена даже пуговица, что сгодится еще при случае»? Я не знаю.

Тревожную эту ноту хочется сменить на веселую. А что может быть
веселее, чем подвыпивший Чижик-Пыжик? Или принюхивающийся к
уличному бензину на Вознесенском проспекте нос майора Ковалева?

Мы с вами живем в удачное время. Разве при коммунисте-генсеке можно
было подумать о памятнике Чижику-Пыжику? Да любому
советскому скульптору, будь ты хоть самим Аникушиным, стоило лишь
заикнуться об этом, и психушка ему была обеспечена
стопроцентно.

Самый веселый памятник, переживший все советские времена и который
мы любим с детства, – это памятник дедушке Крылову в Летнем
саду. Ну еще, быть может, – женщина с веслом на ВДНХ. Хотя
мне ее почему-то жалко. Кстати, о веслах. Однажды в лесу близ
дороги на Белозерск я встретил ее двойняшку – гипсовую
женщину с осетром. То есть вышли мы с приятелем на автобусной
остановке, отбежали в придорожный лесок и только, что
называется, стали справлять нужду, как увидели эту женщину. Она была
прекрасна, как Галатея. Или как дочь морского царя из оперы
Римского-Корсакова «Садко». В руках у нее трепетал осетр. В
мудрых его глазах отражалось вологодское небо. Вокруг на
тысячи километров раскинулась родная земля.

А бронзовый Чижик-Пыжик вот уже шестой год пьет водку близ
Пантелеймоновского моста на великой реке Фонтанке. Первую рюмку – за
дедушку Крылова, как водится. Вторую – за Резо Габриадзе.
Третью – за всех веселых людей, которые еще не перевелись на
Руси.

Особую (и любимую) полку в моем монументальном собрании составляют
памятники литераторам и героям литературных произведений.

Про Чижика-Пыжика короткий разговор уже был. Про гоголевский нос
(естественно, не в прямом смысле) упоминалось тоже.

А знаете ли вы историю с памятником П. А. Павленко, писателю, ныне,
увы, основательно подзабытому. Установлен он был еще при
жизни писателя в далеком Владивостоке в 1948 году (по случаю
присуждения автору высшей тогдашней литературной награды
родины – Сталинской премии 1-й степени за роман «Счастье»).
Памятник интересен тем, что за пятьдесят два года существования
повернулся на 28 градусов на восток и стал при этом на 5
сантиметров ниже.

Самой любопытной идеей последних лет мне кажется идея проекта
памятника Муму, активно развиваемая в кругах столичной
интеллигенции. Из многочисленных проектов четвероногой героине русской
литературы особенно впечатляет вздыбленная на манер Медного
всадника огромной величины Муму, лапой указывающая на Запад.
А также непотопляемая Муму, установленная на якоре на
Москва-реке и выполняющая по совместительству функции речного
буйка.

Про памятники Остапу Бендеру, наверное, знают все. Из новых
памятников любимому в народе герою стоит упомянуть Бендера,
поставленного в Элисте, столице Калмыкии, с шахматной фигуркой в
руке. Памятник установлен на одноименном проспекте, причем в
начале проспекта имени товарища Бендера стоит бронзовый
двугорбый верблюд, тоже герой романа о похождениях Великого
комбинатора.

А в Киеве по Крещатику идет, увековеченный в бронзе, с палочкой в
руке Паниковский, он же Зиновий Гердт.

А в Москве на Курском вокзале ждет поезда в далекие Петушки
незабвенный Веничка. Тоже в бронзе. И девушка с золотой косой
встречает его в Петушках на площади перед магазином. Тоже
бронзовая.

А Пушкин сидит на лавочке и читает голубям и прохожим знаменитое
стихотворение «Памятник».

И все это у меня в коллекции, которая принадлежит всем.

P. S. Сейчас, спустя много лет перечитывая свой рассказ о
памятниках, я подумал с грустной улыбкой: а ведь многого из того, о
чем я написал в очерке, уже просто не существует. В стране,
где народ по бедности залезает в шахты метро и срезает медные
кабели, или, рискуя жизнью, проникает в колодцы лифтов и
свинчивает, отпиливает, снимает все, что из цветного металла,
или на пустующих дачах ворует чайники, самовары, котлы для
бани, или… да что там перечислять подробно. В этом смысле
памятники, мемориальные доски, кресты, надгробные украшения, –
для охотников за цветным металлом добыча из самых легких. И я
очень сомневаюсь, что в Петушках стоит девушка с золотой
косой на площади перед магазином. Бронзовая.

«Евгений Онегин» А. Пушкина

«Евгений Онегин» Пушкина – самый популярный русский роман в стихах,
и популярности его в настоящем и близком будущем может
помешать разве что тотальное одичание, которое явно подбирается к
человечеству и знаки которого мы видим чуть ли не ежечасно,
выйдя из квартиры на улицу или просто глядя в окно на
безумные дворовые сцены.

У «Евгения Онегина» были лучшие комментаторы – Юрий Лотман и
Владимир Набоков, его переводили на языки мира лучшие из писателей
– тот же русско-американский Набоков или же великий поляк
Юлиан Тувим, – то есть слава «Онегина» распространилась по
земле широко, и в мировой культуре это произведение держится
надежно и прочно.

Сейчас же я хочу рассказать о двух произведения Пушкина, о которых
современный читатель практически ничего не знает. Это два
рассказа поэта – «Русская история» и «Прощание».

Действие второго рассказа происходит в Сибири между городом Иркустом
и деревней Мохоткин, сценическое пространство рассказа –
русская крестьянская изба. Главный герой рассказа бедный
молодой крестьянин Арсантье Владимиров попадает под рекрутский
набор, и вначале описывается сцена прощания героя с любимой
женой и домом. Есть в этой сцене традиционные для русского
быта народный напиток квас и народная еда щи. Далее Арсантье
Владимиров мчится на тройке в город, там садится в вагон и
отправляется на верную гибель в развязанной царизмом войне.
Действие «Русской истории» тоже происходит в Сибири, и
атрибутика рассказа (квас, щи, изба) примерно та же, что и в
«Прощании».

Почему же, спросите вы, эти сочинения Пушкина не вошли ни в одно
собрание и никак не замечены пушкинистами. Дело в том, что
рассказы эти записаны непосредственно со слов Пушкина, но не при
жизни, а через много лет после его трагической гибели. Не
удивляйтесь, рассказал их дух Пушкина, вызванный на
спиритическом сеансе в одном из парижских салонов в начале XX века. И
зафиксирован этот научно-литературный факт в вышедшем во
французской столице сборнике, составленном Шарлем Дорино.

Я же почерпнул эти сведения из очерка М. Алданова