Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

2

Есть в слове «берег» от слова «оберег». И мир тому углу, что сохранил
свой изначальный смысл.

Еще не все тут обрушилось. Еще корчатся в крапивных ямах бабули–избы,
щуплят глазки, будто лизнули браги, топорщат у стрех соломенные
колтуны. Здесь верят, как встарь, в оборотней и колдунов, и ставят
на огородах чучела не только ради смеха птиц. А в тьме осиновых
колодцев могущ и призывен зрак упыря.

Правый берег заметно отличается от левого. Он патриархален. Крыт
тесом и соломой. Вероятно, это от трудности речных коммуникаций.
Как привезти из Казани мебель, доски, кровельное железо? И потому
правобережные Ключищи, видные из Казани, мнятся более таежным
местом, нежели далекое левобережное Лаишево. В правобережье все
иное. Тут под обрывом стоек запах Волги, ветер его не уносит,
он так и кружит под горой у волн – пот речной.

Тут живут туземцы.

С каждой деревни здесь можно писать один и тот же портрет. Это
известковый изволок, желтые тропы змеятся от причала к подворьям.
Прощеленные ветрами, будто клали без раствора, стоят бутовые цоколи
изб и клетей. Срубы темные, не обшитые, дубит их на верхотуре
непогодью. Окна с геранями, и в метель и в ведро глядят широко
за Волгу. Хорошо в таком доме пить чай, жениться хорошо. Выйдешь
до ветру – Волга, тяпнешь стакан – Волга! Поссоришься с женой,
хлопнешь дверью – опять Волга! И «Лев Толстой» – посередине, протяжно
гудит дьяконом: « Не противляйся злу насилием!»

Однако, у реки нынче первозданный вид. Не трудится она как в былые
годы.

Помниться, тянулись по фарватеру милые сердцу собутыльники: «
Демьян Бедный, «Сергей Есенин», «Клюев». Шли кильватерной колонной,
как эскадренные миноносцы. Нынче высунь голову – ни суденышка
не различить: переливчатый блеск да блеск во всю ширь.

Лишь белеет вдали казанский кремль – белая чалма, в блестках иоанновых
жемчужин.

3

Замечено: наш предок замкнут, осторожен, даже робок, и неудачи
приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем заглядывать
вперед; неуверенность возбуждает его силы, и он рвет жилы, добиваясь
неимоверного.

Но выдержать нынче он с достоинством успеха не может. На пьедестале
ему и скучно, и страшно, а свобода для него, как шлея в хвосте,
«он не знает, как этой свободой распорядится». И тогда он испытывает
сладость паденья! Он будто к этому всю жизнь шел, чтоб вот так
расслабиться и – вниз, вниз!.. И после рыдает, пропаще трясет
головой: вот я когда-то!.. А у женщин здесь не так сладок грех,
как возможность его отмаливать и убиваться. Русский мазохизм!

Им болеют уже и мордва и татаре, сродненные в единую кровь совдеповской
водкой. Но большая причина в географии. Россиянин геополитичен,
широк! У нашего земляка через овражек магазин, но он едет за водкой
в гусеничном тракторе. С песнями, с бригадой на «броне» (сам ездил).
Сквозь пыль и грохот! Ибо в этом поступке – жест. Отдушина для
вековечной тоски. В том же чувашском поселке Ремплер (всего свидетелем
был тот же автор) с утра у магазина собиралась вереница грузовиков,
– понятно, шофера с утра без стопки с управлением не могут справиться.
Однажды магазин ограбили, унесли ящик коньяка. Вор оставил улику,
углем написал на белой штукатурке: «Это сделал я, Леня. Живу напротив»
Милиционеры пошли к нему, он спал во дворе возле ящика. Набросились,
крепко скрутили бедолаге руки.

В той деревне самогон на продажу варят. Сам пил, перламутровый
цвет, мечта художника Шемякина. Зелье табачком, куриным пометом
усиленно. Едва добегаешь до крыльца. «Пригадир шетыре стакана
пил, тут ше помер. А зафхос хитрый пыл, один стакан пил – вечером
помер»

Да, хитер и недоверчив! На мякине его не проведешь. Но вот забрать
у него землю, жену, дом…Еще недавно он менял за кордоном собственную
почку на рухлядь иномарки, и возвращался в родные края как Гагарин.
Склабясь, парил за доллар спесивого негра в бане, думая, что надул
чумазого. Нет, на мякине его не проведешь!

Глаза туземца щуплы, душа как резиновый шар: пичкай ее враньем.

Однако он интеллигентен. Интеллигентнее немца, француза, не смотря
на то, что вор и сморкается наотмашь. Он сидит у сельмага и скорбит
не о пропитой фуфайке, а о потерянной Аляске. Винит Екатерину
!!

Ему говорят: «Не Екатерина, но Александр пропил»

Махнет рукой: «Запьешь тут, если прое…ла!»

Упрям. И сколько бы не было у царицы заслуг, для него все – веер.
Ибо – непутевая баба, блудня, и угроза его семье. И когда домой
благоверная позовет, сидит неподвижно: «Щас врежу!…»

Бывают у него состояние, близкое к прозрению; он будто мироздание
осязает. Но сдает менталитет, и коту под хвост – предтеча гениальных
открытий. Будь сей осязатель ученным, в такую минуту отрыл бы
теорию относительности. Но в его голове тихий блаженный хаос,
мужичок лежит, сморит на звезды, поражаясь лишь ощущению. На востоке
такое состояние называют сатори. У нас – предзапойный синдром.

Наш сжигат себя на костре мазохизма. И любит, чтоб прилюдно. И
когда у него спросят: «Почему горишь?»

Отвечает: «Пусть знают!».

А– «кто?»

Он сам не знает – «кто».

Но подразумевается все человечество. Он опять заботиться о человечестве….

4

Итак, россиянина сформировал ландшафт. Портянка его души растягивается
до Курил. Живя вне границ, как сказал философ, он испытывает трудности
не только в области содержания, но и формы. Ему нужно пространство.
Войдя в тесный сортир, он непременно скажет «мэ-э!..», а прихожей
должен уронить локтем шкаф – волжанин, кто бы он ни был: русский,
мордвин, или сухарь-немец, отмякший на волжских ветрах. Говорят,
евреи-эмигранты в Израиле тоскуют по святой Руси – ищут просторы
на берегу Средиземного моря: лежат вповалку, балдеют далью.

Русский еврей лучше американского, немецкого, и прочего еврея.
Он до бесстыдности – наш. Сей уран обогащен у нас хитростью мелкой,
парадоксальной, изъеден ржой нашего сомнения, излечен благостью
мата, он суть инфицирован нашей ментальностью! И нет уверенности,
что внук его или правнук в пятом колене не станет вящим пропойцей
или разбойником. И где-нибудь за Ла-Маншем в академическом обществе,
разумеющем только шелливский энглиш, вдруг схватит со стола в
обе руки вилки и ошарашит общество, но более себя, не весть на
каком языке ором: «Сарынь, пля, на кичку!»

Говорят, мы лупили жен, и до сих пор не относимся к ним благоговейно,
потому как промчались, узя глаза, мимо школы рыцарства. Но как
быть с тем фактом, что жены дружинников, мурз и князей требовали
себе новых нарядов, – и покорные мужья, рискуя жизнью, пускались
в опустошительные набеги . А для воображений казанских ханум Москва
– и тогда ассоциировалась с ГУМом, заветным пределом, и, возможно,
Яуза, встречавшая набег мостами да бродами, именно поэтому так
назвалась: Яуза (йи аузе) – вход в дом.

Утверждают, что у России свой путь, нация обречена на венец покорства.
Но кто оспорит утверждение, что нет страшнее бунтарей наших? Их
беспощадность скрыта за хитростью, хитрость – за ленью, лень –
за покорством. И этот кокошник смирения, будто на чело розовеющей
девы, садят на колтун желтоглазого убивца, согбенно клянчащего
на чарку. Посмотреть на попов, летящих с волжских колоколен, на
дворян столбовых, за ребра притянутых ко столбам, на войско их
– вон оно: движется по реке на плотах, ранжир – от перекладины,
по свешенным носкам ног, – и невольно станешь молиться Салавату
Юлаеву, бунтарю Аввакуму, и в каждой шашлычной, мелькнувшей на
трассе дымящим мангалом, будет мниться памятник сожженной плоти
протопопа, разбойничьему вертелу лесных людоедов...

Коль скоро мы смиренны, кто же грабил тогда на дорогах святой
Руси? Кто в едином порыве сгорал толпой в старообрядческом пекле?
Сплошь жалобами пестрят архивные документы – послания московскому
Архимадриду от местных конфессиональных надзоров: аборигены приняли
Православие лишь для отвода глаз. Марийцы откапывают своих идолов,
и в дни праздников голосят по лесам; чуваши запирают в церковных
каморках священников – «Прости, бачка!», – и устраивают в храме
языческий шабаш. А татары – те вовсе не сдавали Казань: гвардия
унесла ее в сердце – в леса; и ни жестокие картельные экспедиции,
ни повальное уничтожение мальчиков старше двенадцати, а позже
– девяти лет, не искоренили в народе идей бунтарства. Вместо содранной
шкуры вырастала новая. До сих пор лесной татарин в состоянии войны
с Московией. Он мудрее чеченца, он владел полумиром, склабится
с телеэкрана и льет сладкие речи. Пять веков ему снится отмщение
граду и правнуку Мамая татарину Иоану 1V – за поход на Казань,
что науськал ему дворцовый татарин Адашев.

В Европе все закончено, скучно, как после брачной ночи. Одно слово
– «старушка»... В России же испытывают постоянный оргазм – от
разрушения и созидания (молодая же американская нация просто выпадает
из ряда, это мутанты с отсутствующей в мозговой коре идеей нравственного
и глубокого национального подвига).

. В Англии говорят языком ХV1 века. Атрофия языка!..

А как насчет нашего – «живаго»?... Каноны и догмы для него – все
равно что усекновение языка мясного, превращение в кержацкий обрубок!..
Не устоят сторожа-лингвисты, прикрывшись щитом слова «прозаседавшиеся»,
перед натиском удачных слов и выражений, таких как: « гнал пургу
небылиц», «догнал?» (понял, мою мысль – догнал?), «сушит зубы»
(улыбается). Эти слова отвергаются, как уголовные, мусорные. Но
откуда взяты используемые литераторами фразы: «Кто старое помянет,
тому глаз вон!», « кто забудет – тому два!» . Замечено: в русском
языке оседали слова и выражения больше каторжанские. И это понятно.
Там глубже осмысливали жизнь, поступки, отсюда и – магию слова.
В устном виде слова проходит стадию «обкатки», и в рукописях оседает
только лучшее, меткое, как на полках библиотек – классика.

А Волга течет. Рвет о каменья кружевной подол с тихим шелестом
забвенья былых казней и убийств.

Вскинешь голову. Летит над рекой, кося телом, большая темная птица.
Несет в когтях дохлую рыбину. Не удержала, роняет ее в воду. Снижается
кругами – не то орлан, не то ворон, трехвековой, древний. Срезает
крылом леты…

Далеко, над Ключищами, старая церковь, как перст упреждения, уперлась
в небо.

Сними импортную шляпу, поклонись…

(Продолжение следует)