Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Не стал бы Иван за жизнь свою спорить, торговаться, если б за ним
пришли с винтовками да с весами. Кинул бы ее, эту жизнь, как
кулек, на весы, на тарелочку, а с другой стороны бросили бы
грош. И перетянул бы грош. А его повели бы к оврагу. Двое
сзади, один спереди, в кирзовых сапогах со сбитым каблуком, в
линялой гимнастерке, ленивый и вялый, у которого после
расстрела казенный обед, картошка там, пюре серое от грязи, или
перловая кирза, да еще скумбрии копченной собственный кусок,
завернутый в газетенку, или еще что. И душа тосковала бы
только от лени, что идти надо вот, квело шагать по гальчатой
насыпи, нагретой солнцем, ползучей, к недалекой опушке, где по
склону растут травка да лютики . Стал бы, опутанный вервью
по рукам, спиной к обрыву, хмуро глянули бы на него молодцы,
тронули бы затворы. И от их лености и своего безразличия
пришлось бы Ивану, Колчаку уподобясь , строить их, нерадивых, ,
прицеливать на себя и приказывать бой. Д а и то скучно…А
хотелось бы ему, что б с испугом, с прощаньем, с щемящей болью
и жалостью к себе. Но где ее взять? От барабанного боя,
набата колокольного, от самого действа, неотвратимости, да хоть
от глаз палачей жути испить. Чтоб прослезилась душа,
взбрыкнула, с глаз сошла пелена , и учуять, как в детстве,
смертобоязнь, увидеть траву, солнце, а потом жалей не жалей, раз
сторговался – кончено! А рыбка – это реальность, когда так
хочется палача! И палач тут тоже – доктор: представишь в его
кармане рыбку, усохшую, с налипшим табачком, да в газетке с
физиономией какого-нибудь холеного дяди, у которого хороший
аппетит и , возможно, сильно потеют ноги, – представишь другую
жизнь, жадную , сильную, и вот тогда, быть может, поведет
от чувствия кадычок…

А еще , хоть у Ивана и не спрашивали, не хочется ему в тюрьму на
долгие годы. Нет, не из-за напастей тамошних, а чтоб не
мелькала толпа каторжан, с бугристыми черепами, готовых глаз тебе
вынуть за пайку, и не толкали чтоб прикладами в позвонок
конвойные. Не мешали величию отрешенности. Там не только тело,
там вся суть твоя будет в клетке. Умрешь, а мысль все одно
что в узилище будет томиться, в ней запечатлеет лик твой
навеки, на тысячелетия, а сама станет жить в тоске , по образу
плача, хоть и унесется сквозняком в форточку , и то, что
бренным Иваном останется, будет унижено. И потому лучше принять
смерть там, в овраге, возле куста бузины , пусть даже и без
могилки; лежать на солнышке, вялиться на ветру. Да и того
лучше , чем утрамбуют в темноту, к червям. Уж лучше пусть
пробуют на зубок лисицы, травы в себя твои соки потянут, птички
вольные поклюют – все одно о тебе по миру весть . Весть – в
усиленном от корма птичьем полете, в лисьем помете, а через
семя ее, лисицы, в зрачке лисенка , в нюхе его, иногда
заполошно о чем-то вдруг вспомнившем – о твоем ли детском испуге,
отроческом ли удивлении с изумленной же девчонкой – в тот
миг , когда придушит горячего зайчонка, когда забьется его
плоть

Чаю попить? Заварить, потом долго отхлебывать, затем курить, а после
мочится за углом под навесом. А потом опять варить чай. Вот
и вся ночная смена. Охранять награбленное. Вон собаки
кинулись, лают, и чу, замолкли . Свои же ребята, стропаля,
воруют. Лезут через забор на склад ГСМ с канистрами. Собачки видят
в темноте силуэты на заборе, бегут, шумят, а разглядят:
свои, хвостами машут: здрасте и – простите. Расходятся...

Иван поднялся с кушетки. Заварил чай в фарфоровой кружке, из кружки
же и пил, цедил сквозь вставные зубы, обсасывал и
перекусывал горькие чаинки. Тусклый взгляд бродил по беленому потолку,
крапленому сажей, по стертой возле стула плоскости стены. В
охранной каморке, занимавшей угол в двухэтажном зданьице из
силикатного кирпича, имелось два окна. Одно выходило на
оптовую базу, к воротам, которые открывал Иван, другое – на
улицу , смотрело под опорную арку большого шоссейного моста ,
на кривую ветку железной дороги, которая шла как раз под
мостом и дальше – через его базу – в воинскую часть , что
повыше, в бывший стройбат, где и теперь, как прежде, солдаты
выгружали из вагонов каменный уголь. Солдаты фиксировали
отцепленные вагоны стальными башмаками, ломами выбивали крючки
из-под люков – и черная россыпь антрацита вылетала наземь из
отвисших стальных челюстей, засыпала рельсы и колеса. Тогда
подходил «Беларусь» и расчищал, освобождал место для новой
лавины. Иногда просто ковшом трактора били в плечо вагона, состав
в три вагона от удара трогался: чуки-так, чуки-так – шел
под горку… тут солдат с башмаком обрывал песню, совал башмак
под колесо, фиксировал. И не надо было мучится, расчищать.
Вот трактор взревел, дернулся, с разбега ударил в бок вагона
клешней – вагоны тронулись, пошли… но вдруг сменили ноты:
чуки-так…так– так –так!.. – застучали резвее, солдатик,
прицелившийся у рельса, как у цевья винтовки, сдрейфил, отдернул
руку с башмаком, пока ее не отрезало сталью, и : та-та-та-та!
– скорее завращались колеса, вагоны быстро набирали
скорость, ударом распахнули стальные ворота, промчались по Ивановой
базе, на выезде из нее выбили, как картонки, другие ворота и
уже со страшной скоростью, сотрясая землю, неслись к
станции; солдаты, глядевшие вслед, лишь пилотки сняли… А потом на
станции раздался грохот да исполинский скрежет, вагоны
налетели на стоявший состав: будто древние динозавры, забирались
друг на друга, судорожно дергая спинами, давя лапами гадину
под собой. И также мгновенно все умерло. Установилась
первобытная тишь. Лишь от неба, от деревьев и от близстоящих
строений исходил отраженный ужас… Никто тогда не погиб, людей
рядом не оказалось. Материальный ущерб считали в конторах, а
тут, у развилки, комиссия ломала головы: почему неуправляемые
вагоны ушли на станцию, а не в тупик, куда в пассивное время
обычно направлены стрелки?

Но обернулось в том случае и по иному… Тут, на оптовой базе, как раз
тогда стоял под разгрузкой вагон с металлическими трубами.
Его выгружали два стропальщика, первый внутри, он цеплял,
второй снаружи, он отцеплял, а третий , крановщик на
гусеничном кране, выполнял их команды. Тот, что был внутри вагона,
стоял в узком погребке, между стенкой вагона и торцами труб,
блестящими кольцами на него глядевших. Он под эти кольца
подсовывал, приподнимал кучку, вгонял туда трос, а после с
помощью крана приподнимал... И вот тогда, когда стропальщик,
бывший учитель физики, находился между стенкой вагона и торцами
труб, – тогда-то и ушли у солдат эти вагоны. Разогнавшись,
они поразили стоящий вагон в тот самый торец, где копошился
учитель. От удара трубы в вагоне вскинулись, многотонным
весом прижались к торцу, и учитель по закону физики весь вошел
внутрь труб – колечками. Так и выковыривали его крючками для
морга, чтобы собрали там, как наборное одеяльце, для
похорон. И теперь , когда Иван ночами стоит на том пятачке, ему
чудится под ногами влага, темная, липкая, и начинает болеть
грудная клетка , ломит ключицы, пропадает дыхание… ибо был тем
стропальщиком сам Иван, бывший учитель физики, пришедший
сюда работать восемь лет назад, потому что в школах почти не
платили. Но была та смерть мнимой, предполагаемой, ибо тогда
разгрузка труб была завершена за десять минут до удара, и
локомотив утащил вагон на запасную ветку. Гиблое место. На этом
же пятачке, у ворот, однажды при открытии сорвалась с
ролика дверь вагона, до головы не достала, но дотянулась до плеча
стропаля Сергея, отбила плечо, рука усохла, инвалид стал
пить одеколон, ослеп и вскоре умер; а еще там, у ворот,
недавно погиб красавец парень, сын стропаля Метелька, сын был
составитель вагонов, стоял с рацией в пустом товарняке и
выглядывал в дверь; локомотив неожиданно дернул, дверь на роликах
поехала и раздавила ему голову, напарник, принявший его на
руки, орал в вылезшие глаза; и еще там, в двух метрах левее,
оборвался трос и груз в шесть тонн весом упал за спиной
кладовщика Венера, который тут же отпускал рулоны жести, Венер
глянул за плечо и продолжал писать, и вдруг – когда дошло –
рванул от ужаса в сторону; если в этой экскурсии пройтись
метром далее, можно рассказать, как пачка поднятых краном
жестяных листов , сорвалась краем с одной удавки, но вися на
другой, пошла кругами, набирая обороты, как пропеллер,
разбрасывая острые листы, как лезвия, и стропали поныряли в снег ,
чтоб не унесло на оцинкованной столешнице головенки, чиркнув по
шее… Нет , Венеру везло, и он был в достатке, всегда
улыбался, полный волжский азиат, но этим летом он поедет в дом
отдыха, о котором мечтал целый год, в первый же вечер хватит
лишнего, и на другой день его привезут к жене, слоями
обернутого в простынку, тощего, желтого, будто личинку. Но он пока
жив, – в ту минуту, как Иван, размотав портянки, моет ноги в
эмалированной раковине, в углу которой кружатся выковырянные
глазки от очищенного картофеля, Венер еще жив, он еще спит
и совсем скоро, поутру, они с Иваном свидятся…

По статистике, каждые четыре года на этой железнодорожной ветке
уходят вагоны. Но, как обычно, как и о второй мировой войне, как
об эпидемии холеры, как и пожарной безопасности в домах
престарелых, народ как-то забывает, меняются рабочие,
начальство, увольняются солдаты, электрики и диспетчеры, приходят
вместо них другие, такие же ленивые и нерадивые.…

(Окончание следует)