Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Иван поднялся с кушетки, приоткрыл дверь и вгляделся в темноту.
База освещалась лишь по периметру, выступали в темноте корпуса
складов, в вышине угадывалась стрела гусеничного крана, на фоне
плывущих облаков она будто падала на крышу гаража. Небольшие окна
гаража, установленные под крышей, отсвечивали чем-то розоватым,
но невозможно было понять, что они отражали: напротив них, и вблизи
и вдали, висела сплошная темень. В гараже стояли автопогрузчики
и кары, там же рабочие чинили свои легковушки, осенью сваливали
самосвалом картошку. Осматривая как-то боксы, Иван пригнулся к
стеклу старого «Москвича», при тусклом свете лапочки увидел свое
отражение: русые волосы, рваный шрам на щеке, за который дети
в школе прозвали его «Пиратом». Образ его в темной глубине, в
мистической тонировке, начал преображаться: нос вытянулся в мощное,
шерстяное переносье с крупными черными ноздрями, торчали листьями
мохнатые уши. Это была лосиная голова. Глаза прикрыты в дремотном
величии, безмятежно. Лосиных голов было четыре, они громоздились
на заднем сиденье, и было удивительно, что эти мощные животные
позволили себя казнить. Иван знал, чей это «Москвич», он принадлежал
Павлу, новому крановщику из СМУ. Павел был крупен телом, русоволос,
добротно упитан и чистоплотен. Последний раз Иван видел его в
раздевалке, после душа тот стоял в белой майке напротив открытой
двери своего шкафа, причесывался, глядя в вставное зеркальце на
двери, затем взял с полки и налил себе в стакан водки, выпил,
стал закусывать сероватого цвета вареным мясом, закидывал в рот
один за другим головки чеснока, но жевал аккуратно, слизывал губ
крошки хлеба, глаза смотрели светло. Иван стоял рядом, в который
раз с глубоко скрытой ненавистью разглядывал его, пытался найти
изъян, ходил вокруг, осматривая и одежду его – добротную кожаную
куртку, чистые туфли из натуральной кожи, белые носки и вдруг,
кивнув на чеснок, сощурил глаза: « А как ты в трамвае, дылда,
поедешь? – ведь от тебя будет чесноком разить, как из помойки?»
– Павел усмехнулся, лицо довольно осветилось изнутри: « Пахнуть
не будет: у меня желудок берет без отдачи, – сказал он самодовольно
и с такой уверенностью, что Иван поверил и вслед за рукой Павла,
проведшей по животу, глянул на то место, где под белой майкой
был у того желудок.

Наверху, по шоссейному мосту, иногда пролетали автомобили, прошивали
на подъеме небо светом фар, и опять становилось темно вокруг.

Иван потянулся и взял с тумбочки газету. С первой страницы деланными
глазами смотрел в счастливое будущее депутат, холеный дядя, тот,
у которого сильно потеют ноги, да еще, наверное, от обилья сил,
прущих в загривок, много серы в ушах. Иван газету бросил, подтянул
ноги на кушетку, выключил свет и привалился к стене, прикрыл лаза…
Надо, чтобы солдаты вели по железной дороге и чтобы по бокам,
по песчаному свею, ковыль… А у того солдата, что с рыбой в кармане,
спина длинная , а таз широкий, он шагает размашисто, костист и
крепок, оборачивается иногда, на лице следы оспы… Что с него взять?
он подневолен, выполняет приказ, порой замедляет взор, оглядывая
лицо Ивана с тревожным любопытством, – человеку сейчас умереть
– но Иван не может его полюбить, не берет его магия палача, и
простоватое лицо не кажется красивым, не милы грязные ногти и
толстые пальцы, передергивающие затвор, не горька сама минута
и не думается вовсе: в кои веки мог бы Иван подумать, что в этом
образе его смерть…

Аль пойти поблевать? Поморгаешь, и может, пройдет...

А Павел тот гикнул. Как-то внезапно. Не от желудка, а от инфаркта.
Иван так и не успел спросить, почему именно – головы. Куда он
дел туши лосей. И сколько он перебил зверушек? Как жаль их, трусливых.
Как понятна их смертобоязнь, свежая, не нашенская – человечья,
где уж от инстинктов не осталось и следа, а все коммерция: пульку
для себя и то повыгодней продадут. Как жаль зверушек, спящих по
лесам тревожным чутким сном, и все сниться им, наверное, смерть,
и деткам и мамкам. А за ними уж едут из городов с красными харями,
с ружьями да водкой и ведет их проныра егерь, страшный своей безошибочностью.
И бьют они и мамок и деток спящих , а детки –то малые верят, что
мама их защитит, мама может все, а ее первую гонят под светом
фар, бьют из окон автомобилей напропалую. Раздеть их самих до
нага, с красными-то харями, пустить в луч этот– и бегущих , от
страха обдрищенных, из того же окна – пулеметами... А вот юнцы
собак начали вешать на улице, каждое утро в проулке собачка висит.
Подзывают, берут под грудь, она чует смерть, страшится и какает.
Очаруют они, палачи. Милая, схвати за нос да беги, задрав хвост!
И почему человек убивает. Право какое? И кто сказал, что венец
– он, и образ имеет по подобию, а, может, Бог – птица, или собака!
Почему он может съесть медведя, а медведь его нет? Изведут семейство,
а после едут домой, садятся за стол и пишут о гармонии. Бога нет,
а дьявол есть. Бога выдумали, чтоб с дьяволом бороться, уж больно
скверно с одним дьяволом в душе, и порой, как срать, им хочется
чистоты…

Первую половину жизни Иван прожил спокойно, верил в конечное торжество
справедливости. А потом жизнь начала бить и трясти. И уже не как
само собой разумеющееся, не из газетных статей и не из разговоров
он узнал, а собственной шкурой , глубинным нутром, исторически,
болезненно и трагически, в конце-то концов осознал, что справедливости
на земле нет. Нет и не будет. И если взять контурную карту по
истории человечества , то ее можно сплошь закрашивать кровью.
Недавно Иван видел, как несколько крыс таскают за ухо одну, провинившуюся,
и та пищит! Вот общество мудрых!. Избранный клан хвостатого мира!
А человек – дерьмо…

На шоссейном мосту уже не было шума, тишина обволокла вселенную,
каждый уголок в коморке Ивана. Ивану хотелось спать….И когда грохнул
залп, он не слышал, он с наслаждением ел копченную скумбрию, вяленный
кусок, впившись с солоноватую плоть сухими протезными зубами.
Но из десен слюна, как морская волна, увлажняла зубы и рот, вкус
рыбы был неисчерпаем, он попросил ее у солдата, изъявив последнее
желание перед казнью, стоял на коленях, грыз и плакал от умиления.
А над ним кружил рыжий коршун…

За дверью в те минуты было тихо, лишь подковыляла на трех ногах
и уселась у порога Малышка, рыжая лохматая сука. Умница, любимица
всех рабочих, нарожала она когда-то щенят. Те выросли в неказистых
оболтусов, стали ее притеснять. В дождливые погоды Малышка пряталась
под локомотивом, мерно работает двигатель над головой, тепло …
Но вот проспала однажды, тронулся локомотив, Малышка успела выпрыгнуть,
но оставила на шпалах лапу , по самую грудь отсекло, даже косточка
не торчала , а была на груди яма. Исхудала, страшно улыбаясь истонченной
мордой, клацала зубами – ловила с остервенением мух , что кружили
по жаре вокруг гнойника. Все сидела в углу, завалившись на бедро,
не ожидая ни от кого пощады, и жарко горели ее глаза, сбивалось
дыхание. На нее махнули рукой. Лишь Иван, щерясь, ползал возле,
брызгал йодом на шерсть вокруг раны, делал, как мог, перевязки.
Она выжила. Так и жила, уходила на месяцы, видели ее в разных
концах города, ума не приложить, как добиралась на трех ногах,
вот и сейчас сидела одна-одинешенька, гонимая другим семейством
псов, тогда как ее дети передохли, объелись отравы. Той самой
от грызунов, что насыпали санитары в раздевалке; однажды техничка
убралась, вымела из-за шкафов желтоватые стружки, вынесла в контейнер,
малышкино племя попрыгало туда, обожралось сладчайшего яда. А
после отрава рвала желудки, собаки расползлись по базе, гасили
брюшной огонь в снегу, на холодном железе... Маланья и Нюся те
насмерть примерзли животами к стальным кольцам на дорожных плитах
Одной лишь Малышке была не судьба, – не смогла запрыгнуть на контейнер
на трех своих лапах, вот и сидела теперь одна , остроглазая, с
крупной жилой вдоль заостренного носа, глядела нещадно в темноту,
стерегла сон Ивана. И дождалась рассвета, утра дождалась.

Первым пришел на базу кладовщик Венер, заглянул в охранницкую,
Иван вышел. Сонному еще, закопченному после ночи Ивану выбритый,
сытый, выпущенный только что из домашнего уюта Венер, в свежей
сорочке, казался до завидного праздничным, беззаботным. Стояло
ясное июньское утро, солнечный свет, отражаясь от кремнистой земли,
резал глаза и сыпался с неба птичий щебет.

– Кому спишь! – балагурил Венер – Все один. Бабу приведи, хочешь,
познакомлю. Титьки , как арбуз!

В железную калитку проходили стропальщики, кладовщики , расходились
по рабочим местам и раздевалкам. А Венер все стоял напротив, здоровался
с входящими и продолжал нести чепуху, с Иваном он ладил: за восемь
лет работы Иван не был замечен в воровстве. И зеленые глазки его
весело бегали на припухшем чистом лице, отливающей утренней бритостью.
Поредевшие волосы надо лбом просвечивали. Иван нехотя отвечал
… Когда раздался грохот у дальним ворот , а после послышался нарастающий
стук колес по рельсам, Венер, стоявший к тем воротам и к гусеничному
крану спиной, судорожно втянул голову в плечи, пришибленно глянул
на Ивана, меря умом расстоянье: гусеничный кран с исполинской
стрелой , опрокинувшись от удара, мог достать его концом стрелы
по загривку. Они оба поняли, что произошло, и уже в следующую
минуту, повернув головы, проводили глазами пронесшуюся со страшной
скоростью тройку вагонов. Это были цистерны с цементом, они выбили,
как щепки, въездные ворота и умчались под мост, в сторону железнодорожной
станции.

Венер матюгался с акцентом, а Иван быстро захромал к ветке и стал
глядеть в образовавшуюся брешь вслед вагонам; он думал, куда их
на этот раз понесет: на станцию или в тупик… Наконец вдали затрещало,
качнулись макушки берез. Вагоны ушли в тупик, сработала аварийная
стрелка.

С мутным предчувствием Иван по шпалам заковылял туда. Еще до того
от резкого движения, когда он неосторожно метнулся к ветке, у
него хрустнуло где-то в шейке бедра, и теперь он прихрамывал.

Минут через пять он был на месте. Посадка была искорежена. Два
задних вагона стояли на рельсах, а передний, взрыв буфером землю,
брюхом навис над ямой. Черная взрыхленная почва и будто влажно…
Иван нагнулся и, щерясь после солнца, постоял вниз головой, привык
к темноте: нет, кажется, нет крови…

Сзади кто-то всхлипывал. Иван продрался сквозь ветви кустарника.
Закрыв лицо руками, перед ним на кочке сидела женщина . Кажется,
невредимая.

– Больше нет никого? – спросил Иван.

– Как же… Вон – мужчина! – плачущим голосом сказала она.

И тут Иван увидел в зарослях распростертого навзничь мужчину.
Это был пожилой человек, в черном потертом костюме, вероятно пенсионер.
Тело его вздрагивало, изо рта пузырилась кровь.

– Ваш муж? – спросил Иван.

– Нет. Господи! Меня прямо в лоб вагоном!..

Тут подошел азиатского вида парень, прыщавый, с сальными волосами
и, судя по виду, с утра пьяный. Он покачивался.

– Если б тебя в голову вагоном тетенька, мы бы тут долго твои мозги
искали!– весело сказал он, но увидев лежащего, впился в него глазами
и побледнел.

Подходили новые зеваки, кто-то побежал вызывать скорую.

Тело старика дергалось, как оторванная паучья лапка – уже лишенное
существа, обессмысленное, и наконец успокоилось, лицо стало серым,
как камень.

Иван осмотрелся, отшагнул назад, он стоял посреди железнодорожной
развилки, которую пересекали две тропы. Глянул в сторону своей
базы, откуда пришел состав, – и все понял. Вот здесь мужчина пересекал
железнодорожную ветку и вдруг увидел несущиеся на него вагоны.
Он быстро перебежал через рельсы и по тропе вошел в кустарник
– как раз ступил на тупиковую ветку ! Иван представил ужас старика,
когда из кустов на него бросились те же вагоны, от которых он
благополучно, казалось, ушел.

А женщина в рубашке родилась. Она прямехонько шагала к своей смерти.
Впереди и чуть правее. Как раз тогда, когда мужчина поравнялся
с нею, он получил удар в плечо. Мощным толчком, оторвавшем все
внутренности, его отбросило в сторону женщины, в полете он ударил
ее рукой (локтем, плечом ) в голову, отчего она, коротконогая,
и села на бугорок. Иван еще раз осмотрел местность: да , именно
так.

Иван осознал вдруг, что если не сейчас, то уже никогда эта баба
не узнает о том, что здесь на самом деле произошло.

Женщина все сидела на бугорке и всхлипывала. Он подошел к ней.

– В голову тя ударил не вагон, а – он! он! – прокричал Иван, горбясь
и тыча пальцем в сторону покойного. – Он спас твою жизнь!…

Женщина, будто опамятав, отняла от заплаканных глаз руки и светло
и, казалось, с чувством благодарности глянула в сторону лежащего…
Но, увидев , что обязана мертвецу, в ужасе закричала:

– Не-ет! Меня вагон ударил!

Люди еще стояли, ждали врачей. В тишине утра всхлипывала несчастная.
Солнце ярко освещало под кустом серое, будто выточенное из известняка,
ухо покойного.

Чернявый бомж все стоял, заворожено смотрел на труп.

– Он вытянулся и сказал : « У-фф…» – говорил он сам себе с чувством
.

И вдруг в тишине, над освещенной опушкой , над жемчужной травой
прошла широкая тень. Это было облако, оно пролетело, как большая
птица. В солнечной просеке было отчетливо видно, как тень пролетела
над станцией, над садами и избами и ,холодная, равнодушная, но
будто ища чего-то , понеслась дальше, в сторону Волги, – казалось,
это была сама смерть

Иван брел по шпалам обратно .Ноги у него подкашивались, перед
глазами ползло зеркальное лезвие рельса и насыпь, грязная, сплошь
из красного щебня, залитого машинным маслом – вовсе не такая,
по которой водили его каждый день на расстрел.

Апрель 07 г.