Литературная критика

Зло гораздо быстрее, и контрастней проявляет сущность человека, чем
добро. Добро требует времени и средств. Зло менее
прихотливо. Добро к тому же все время обвиняют в том, что оно
стремится к той же цели, что и зло, ничем при этом не рискуя. Зло же
готово поставить на карту все. «Преступление и наказание» –
одна из самых безумных, темных, и туманных великих книг
человечества (иначе ее не было бы в школьной программе). Не это
ли обстоятельство подтолкнуло некоторых психоаналитиков
рассматривать Раскольникова как своего пациента? Разве не
психоанализ, разлагая человека на множители, и обнаруживая с
легкостью все подземные корни сего уравнения, не устает
повторять (на всякий случай), что психика людская вещь все еще
слишком темная, неясная, непонятная, и туманная. Такая вот уж
наука. Итак, психоаналитики видят в Раскольникове типичного
семейного невротика, «когда конфликт разворачивается не между Я
и миром, а между семьей и миром». Кажется, это на
поверхности. За Раскольниковым мать и сестра. Мать считает Родю
великим человеком, и свято верит в его гениальную будущность.
Она, то есть, воплощает в себе психоаналитическую женщину
вообще, одержимую фантазмом мужчины, как абсолютного означающего.
«Честолюбие матери, не уравновешенное скептицизмом отца...»
Раскольников это «влечение» матери, которому он сам же и
подвержен в еще большей степени. То есть, он отчасти есть своя
собственная мать, и в этом его проблема. Решением которой
было бы отождествление себя с отцом, при достижении «эдиповой
стадии».

Далее, после десятка страниц повторений, в сущности, всего
нескольких слов («фантазм», «влечение», «мать», «Я», «невроз»,
«эдипова стадия»), психоанализ приходит к своим выводам.
Раскольников – ничтожество. Обыкновенный невротик, после убийства,
цепляющийся за... фантазм из последних сил, впадающий то в
депрессию, то в агрессию, пока, наконец, не встречает в лице
следователя некий суррогат отца, который и переструктурирует
рационалистический, античувственный фантазм, навязанный
матерью в нормальное либидо. Таки полюбил, наконец, Соню, как
нормальный мужик, снискав себе одобрение не только
психоаналитиков, но и каторжных коллег-убийц, о чем, собственно, в
эпилоге и повествуется.

С такой несколько идиотской версией героя спорят однако в романе же
два непревзойденных знатока именно «реальности», от имени
которой и выступают всегда психоаналитики, психологи,
психиатры, на всякий случай оговариваясь насчет остаточной
туманности и запутанности конструкции личности. Эти два знатока –
Порфирий и Свидригайлов. Они не считают Раскольников ни
ничтожеством, ни жертвой-функцией семейного фантазма. Впрочем,
читателю-непсихиатру и самому понятно, что Раскольников при всей
его жизненности – ходячий семинар по философии эпохи
«смерти Бога», предтеча декаданса, ницшеанства, экзистенциализма,
который одновременно больше всех этих идейных явлений,
обозначающих наступление нового времени. Какая уж тут матушка с
ее фантазиями. На эту тему, тему одной из первых в
европейской культуре попыток нового взгляда в романе на мораль и
свободу написано уже слишком много, и нет никакого смысла
повторять сии зады. Разве что еще раз подчеркнуть близость
Раскольникова не столько сверхчеловеку, скажем, Ницше, сколько
маленьким людям Пушкина и Гоголя, и самого, но более раннего
Достоевского. Раскольников становится ближе, когда понимаешь его
бунт, как бунт против Макара Девушкина в себе, или против
тех кто льет слезы над Макаром Девушкиным. Но это все нюансы
и детали, а в школе так и учат, что в основе бунта –
отвращение к насилию морали. Бунт не удался, мораль нужна, человек
– не вошь. В общем, сеанс черной магии с полным его
разоблачением.

Но вернемся к Порфирию и Свидригайлову. Они, в отличие от
психиатров, трактующих Раскольникова как жалкую и ничтожную личность,
не отказывают Раскольникову в уважении. И признают его
редкую незаурядность. Вот еще несколько школьных цитат.
Свидригайлов признает, что брат Дунечки «многое снести может», и
«многое сознавать может», то есть несоизмеримо больше, чем люди
«обыкновенные». Порфирий прямо говорит Раскольникову, что он
«страшный боец», и герой, так как способен смеяться в лицо
вырезающим ему кишки, правда, только за веру во что-нибудь.
Но ведь большинство не способны смеяться ни за веру, ни
просто, по произволу собственного достоинства и над гораздо
менее неприятными обстоятельствами. Порфирий же, чуть ли ни
слово в слово цитирует отповедь Татьяны Онегину, он говорит
Раскольникову: «С вашим сердцем и умом...» Убийце. Ибо
объективен.

Третий адвокат Раскольникова несколько иного плана. Это Соня. Ее
любовь, это совсем не женская любовь, сила хоть и страшная, но
совершенно бессмысленная. Любовь Сони интересна для
Раскольникова тем, что... Соня верит. Для него, неверующего, дружба
с верующей проституткой – достаточная замена Бога. Если Соня
есть, то не все дозволено, а это счастье, это смысл
существования, и свобода, как осознанная необходимость. Здесь
просматривается некая правда. Большая правда.

И вот заметьте. Все эти события. Сами факты глубоко символического
общения Раскольникова с Порфирием, Свидригайловым и Соней
происходят после убийства, и возможны только после убийства. И
ум, и душу, и великое сердце, и глубокое понимание, и
скрытый героизм, и мужество Порфирий, Свидригайлорв и Соня
обнаруживают уже в Раскольникове-убийце. Вопрос. Существовал ли бы
он для них вообще, не соверши он своего фантастического
злодейства? Очевидно, нет. Ни в коей мере не существовал бы. Он
остался бы человеком подполья. Того петербургского подполья,
которое и по сей день знакомо огромному числу жителей этого
города, но которое есть частный и особенный случай великого
русского подполья вообще.

В романе, такова его логика, преступление Раскольникова не было ни
ошибкой, ни катастрофой. Другого, менее отвратительного,
жестокого и мучительного пути к тому, чтобы «стать солнцем» (по
выражению Порфирия) – у Раскольникова не было. Жертвы
бесчисленны, но и через них переступлено с неизбежным правом. Нет
другого пути.

То есть, как может кто-то догадался, я вижу в истории Раскольникова,
в романе Достоевского не историю семейного невроза, а еще и
закодированную в нем драму и судьбу художника, искусства
вообще. Оно, искусство может, конечно, терпеливо и смиренно
нести себя миру через «добро», оставляя при этом и великое
сердце, и великое мужество в подполье, и утешаясь тем, что
добро оно и есть добро, вещь хоть кому-нибудь, пусть немного, но
полезная. Большой художник, или, грубо говоря, настоящий –
идет обычно путем Раскольникова в искусстве. Идет на все
риски, с топором, и обыкновенно гибнет ни заполучив своей Сони,
ни удостоившись хоть сквозь зубы вынужденной похвалы
какого-нибудь литературного Свидригайлова.

А впрочем, в литературе, как и везде, царствуют лужины и
лебезятниковы, эти моцарты самих себя, короли на час, но это их час.
Возможно, за отсутствием настоящих, как говорится, буйных.